ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Сергей Ивкин. ТРАДИЦИИ И ЦЕРЕМОНИИ. Часть I

Сергей Ивкин. ТРАДИЦИИ И ЦЕРЕМОНИИ. Часть I


От редакции: «Лиterraтура» продолжает публикацию обзоров уральской поэзии от Сергея Ивкина. Первую и вторую часть («Соответствия в пейзаже». О серии «Галерея уральской литературы») читайте в 48-м и 49-м номерах нашего журнала. На этот раз обзор посвящён уральским поэтам, оставшимся за пределами «ГУЛа».
____________


Говорить о поэтах, промаркированных другими, легко и приятно: зеркалишь цитату, словно воланчик в бадминтоне, добавляешь собственные пять копеек, чуть-чуть троллишь очередную «священную корову»... Собственная оценка же прописывается с ощутимым «запахом стыда»: диапазон видимости напрямую зависит от вектора личных поисков в языке. Приходится покинуть уют традиции и объявить начало собственной церемонии. Но от впитанной традиции никогда полностью не отказаться – и ни одна из церемоний не становится всецело твоей. Так что представляемые ниже люди сами воздали информационный повод данного «шествия», а обойдённые мной иные значимые персоны Урала и окрестностей просто не совпали с вершимым обрядом.


Часть первая: Эка-теорем-бург

Создатель Нижнетагильской поэтической школы Евгений Туренко [1] на одном из региональных фестивалей устроил ролевую игру: объявил себя Василием Андреевичем Жуковским и представил на суд публики юного поэта, в сумерках театральной площадки мучительно напоминающего того самого арапчонка. «Шуток меценатов» и «козлят, сваренных в молоке их матери» всегда хватает, однако именно этот мальчик «с курчавой головой» вырос и оказался талантливым поэтом и педагогом. На данный момент Руслан Комадей [2] является главным редактором журнала «Здесь», посвящённого речевым экспериментам; его последняя книга «Парад рыб» вышла в Нью-Йорке в издательстве «Айлурос»; в Екатеринбурге он основал собственное издательство «Полифем», чтобы выпускать книги важных ему поэтов, играет в панк-группе «Витамин Молодости», преподаёт литературу в школе, ведёт частный поэтический семинар «Разночтения», в рамках которого ориентируется на аудиальное восприятие текстов, работает с наследием своего учителя Евгения Туренко и архивами «свердловского обэриута» Сандро Мокши.

Общаясь с Русланом, чувствуешь себя попавшим в атмосферу «Внутренней Монголии»: окружающая среда враждебна и непонятна, за спиной всё сгорело, и только прописанное в стихотворениях становится твоей собственной реальностью: что проговорил, то у тебя и есть. И этого вполне хватает для счастливой и насыщенной жизни.

Побег от лица Заболоцкого

Столпотворенье крови.
Общие дела
бегут бездомно через лес,
не называя имени.
А если
напялить время на земные ноги,
отшелушить или как ветер скомкать?
– Я не знаю,
мне это время пить не довелось.
Я уплетал слова, когда чернел мой род,
и виселицы строил запасные.

Так делал каждый я:
хозяйственный, бесхозный,
замешанный на царственных дрожжах.
И по наследству я такой же правнук,
как и мертвец.

…а небо здесь похоже на овёс,
я ел его в конце побега,
но заправляя в теловище небо,
я дважды небо перерос.


День, когда Екатерина Симонова и Елена Баянгулова переехали из Нижнего Тагила в Екатеринбург, в некотором смысле закрыл историю Нижнетагильской поэтической школы. На самом деле этот переезд просто аннулировал достаточно странное для меня противостояние поэтических Екатеринбурга и Нижнего Тагила, зародив новую формацию. Однако о самих Екатерине и Елене я хотел бы говорить по отдельности.

Всякий раз, открывая большой блок стихотворений Екатерины Симоновой, я приговариваю: «Даже здесь не существует, Постум, правил». Екатерина – поэт абсолютной свободы: наработанные уральской традицией правила и запреты легко сминаются внутренними запросами проявляющегося из воздуха стихотворения. Каждая церемония выстраивается с нуля, не боясь тавтологии и банальности, поскольку в итоге приведёт зрителя-слушателя-соучастника к тому катарсису, который задуман режиссёром. Да, стихотворения Екатерины давно вышли за границы звука и смысла, они наполнены рассеянным светом, угадываемым запахом, припоминаемой тактильностью, кулинарными переживаниями. Никогда не знаешь наперёд, где ты окажешься в финале симоновского текста, что именно тебе расскажет по прочтении твоё собственное тело. И когда при тебе начинают пенять на какие-либо слишком простые строки Екатерины, ты тихо улыбаешься, потому что хранишь разделённую с автором этих строк особенную тайну, вроде тайны Элевсинской мистерии в Афинах, пусть на деле ты вернулся в собственное детство или вновь пережил первую любовь [3].

Бабушки

I

в молодости: когда сидела на табуретке,
коса стелилась по полу.

в старости: помню обидчивой неопрятной старухой,
храпевшей так, что спать в одной комнате с ней
было невозможно.

рассказывала: как в январе сорок второго,
ночью, в поле снимали с убитых полушубки,
сгибая негнущиеся, замерзшие руки,
стаскивали сапоги, разрезая верх непослушных,
окаменевших голенищ.

запомнилось: да почти ничего.
разве что: полукруглая пластмассовая гребенка в седых
стриженых волосах,
пачка пожелтевших, бесполезных, замасленных книг с оторванными обложками,
перекатывающиеся в ящике серванта несколько черных пуговиц.


II

учила печь пироги - с капустой, пекла сама,
отрезала половину, прикрывала мятой жирной оберткой от маргарина,
чтобы не пересушить,
заворачивала в старый полиэтиленовый мешок,
заштопанный толстой ниткой,
давала с собой домой гостинца:
«кто тебе будет, когда умру, такие делать?»

теперь пеку сама, когда достаю из духовки,
промасливаю корочку – все защипы и углы,
накрываю оберткой от маргарина,
чтобы не пересушить,
сверху укутываю ее дареным вафельным сероватым полотенцем,
с заплатами из старой простыни в розовую полоску,
вспоминаю.
и капуста нынче не та,
и радость – тоже.


III

из гроба вставала в ночном свету
манила рукой ласковою рукой
белыми губами шевелила: до сих пор ничья
до сих пор хочу быть тобой

с утра оказывалось: не здесь
серый снег скрипел на зубах
за поворотом каждым в каждых словах
молодость-вертопрах

тихий сквозняк тихий точно она
пробирал до самых костей
обернувшись оказывался перед самим собой
понимая: память гибельна и нежна


Две вещи, от которых я пытаюсь избавиться в собственном письме, – «инерция» и «имитация» – намеренно попадаются мне на глаза у всех окружающих меня авторов. И только Елена Баянгулова каждый раз предстаёт в варианте огранённого алмаза: мне лично не к чему в её текстах прицепиться. И потому в личных беседах «о королях и капусте» за Еленой закреплено финальное слово: как скажет Елена, так и останется.

Про «инерцию» и «имитацию» проговорю подробней. «Инерцией» для меня является естественное авторское прокручивание речи, когда стихотворение сверхлегко переходит от образа к образу, потому что связки между ними уже устоялись, и даже не просто угадываются, а подсказываются при чтении читателем. К примеру, вышел я на улицу, там осень, падают листья, смертная тоска, а значит, падают бомбы, артобстрел, блокадный Ленинград, метроном из репродукторов, голод, женщины, ползущие на коленях с вёдрами по льду к единственной работающей колонке, кружащаяся в небе Маша Мухина и печальные глаза генерала Жукова. У тебя в жизни всё хорошо, а ты стоишь посреди двора с мусорным ведром и ревёшь. С «имитацией» всё ещё проще: тебе нужна цитата как определённая краска для твоего стихотворения, но позволив себе это заимствование, вслед за краской сознательно перетаскиваешь к себе в текст чужие структуру, метод, характерную звукопись, потому что лучше сочетаются. Отрефлексировать вовремя и набить себя по морде «электробритвой и паяльником» крайне сложно. Елене это удаётся, потому и выпускает она стихи на публику так редко, и каждое стихотворение в её книге я перечитывал при первом открытии на 10-15 раз. Слишком велика концентрация сказанного, продышать насквозь не получается. Когда я доповторял книгу Елены Баянгуловой «Слова как органические соединения» [4], у меня осталось стойкое воспоминание о «параллельной жизни», которую я прожил с красивой рыжей и веснушчатой женщиной по имени Варвара в доме на берегу широкой судоходной реки. Никакой связи с реальностью, а всё взаправду.

Некуда деть половину своих имен
Автографы послушных любовников
Смех отдается в запястьях чужих домов
где-то в Китае Палестине Австралии
снежные барсы кричат и не видят тьму
то что лежит во снеге земле песке
ты мое спящее большое животное на спине

Африка
берег
внутри


Если говорить о красивых и умных женщинах, то несомненной «примой» Екатеринбурга (минуя вошедшую в ГУЛ Евгению Изварину) является Юлия Подлубнова.

Когда-то я назвал Юлию «одним из самых мощных источников эпидемии верлибра» на Урале. Сформировавшаяся с 70-х годов традиция публичного чтения своих стихов тяготела к регулярному стиху: и раёшники Антипа Одова, и монотонные камлания Евгения Касимова, и барочные симфонии Виталия Кальпиди, и вибрации пропеллеров низколетящих дирижаблей Андрея Санникова были рассчитаны на проживание текста в толпе.

Полученным новым ощущением необходимо немедленно с кем-нибудь поделиться: ткнуть локтем в рёбра, да просто улыбнуться глазами. Однако со временем стали появляться авторы, чьи стихи показывать другим не особо поспешишь. Они принадлежат лично тебе, обращены к тебе, и говорят о таком твоём, о чём распространяться не станешь. Иногда на поэта хочется обидеться за такое подробное знание биографии читателя.

Больше всего я ценю те вещи, у которых я не понимаю устройства: «чёрные ящики» мысли. Меня охватывает азарт «подключки», нового инженерного постижения чужой картины мира. Вокруг стихов Юлии Подлубновой я крутился крыловской лисой в течение нескольких лет. Но данная модификация «виноградного мяса» мне оставалась недоступной. Моё «непонимание поэта» выросло в «притяжение к человеку». Вокруг Юлии стал клубиться ядовитый миф, зазывавший в лично для меня обустроенную бездну. Лишний раз пройти слишком близко от Юлии казалось смертельным. Но поскольку именно на её рабочей территории и обосновалась новая «екатеринбургско-тагильская» формация, то контакты становились всё более частыми. И я рискнул заговорить. И нашёл чуткого и внимательного собеседника с так ценимой мной язвинкой в речи. Все колкости достигли цели: и касательно моей личной жизни, и касательно моего письма. «Вирус верлибра» в итоге я подхватил. Понимать лучше Юлию я не стал, но вот в себе самом разобрался.

Выключая TV, включая окно авто:
на полях кукуруза, на лужайках – известно кто,
пупырчатые мячи похожи на ощипанных птиц.
Модернизировать рай до состояния п-ц.
«Стрекоза – это челюсти, подвешенные на целлофан», –
говорит мой спутник, пряча ключи в карман.
Синтетический день, Фаренгейт предсказал до ста.
Ветер, как пальцы слепого, трогает за места.


Когда вышла «Энциклопедия Уральской поэтической школы», то отдельно были прописаны по именам три поколения авторов и приблизительно намечено четвёртое. Как-то слишком быстро это «чётвёртое поколение» похватало всевозможные российские литературные премии и выдвинулось в «учителя». Впору говорить о «пятом» поколении, а говорить по Екатеринбургу у меня лично пока что получается лишь об одном человеке. Она именно что не первая, а единственная.

Елизавете Шершнёвой 18 лет. В одной из колоний строгого режима, расположенных на территории Екатеринбурга, существует поэтическая студия, которой руководит дочь политических пересыльных. Она организует визиты на территорию колонии тех уральских поэтов, с которыми отбывающие наказание хотели бы увидеться (при согласии авторов). Мне несколько раз приходили приглашения, но я медлил. Узнав о возможности посмотреть на принципиально иной мир, смелая Елизавета предложила мне парные чтения. Они состоялись. Голодные до женщин мужчины проводили красивую Елизавету «по уму», с уважением и восхищением.

Из цикла «Колыбельные народов лимба»:

на сквозняках Феодосии женщины ткут прилив,
в з`ыбках песка поют черенки олив,
место под солнце вымощено коралловым кирпичом,
ничего ещё. не прибралось к рукам
не-вода со дна т`авры метают к отмели
окоём
устилается вязью лес, как худым бельем
блесны весел – касаясь дна – набирают вес и объемо б ъ е м


Продолжая список женщин-поэтов, рядом с которыми у меня останавливается дыхание, естественно назвать Екатерину Гришаеву, когда-то входившую в неразрывную тройку «санниковских учениц» вместе с Еленой Оболикштой (ещё будет речь) и Мариной Чешевой (о ней написано в обзоре ГУЛа). Стихотворения Екатерины существуют вне публикаций, они действительно ходят в списках среди узкого круга, как некие «герметические трактаты», такие «апокрифы ранних христиан». Философ по образованию, исследующая отношение к религии в социальных сетях (я не шучу), Екатерина ведёт совершенно призрачную жизнь, словно для неё не существует ограничений физической оболочки: вот она фотографируется на фоне небоскрёбов Нью-Йорка, а вот рассказывает о беседах в маленькой прибалтийской столовой, а вот сетует, что не сможет попасть на опен-эйр на озере Сугомак в Челябинской области, поскольку в данный момент ждёт самолёт до Токио. На Урале читают и издают Марину Чешеву, приходят на концерты поющей Елены Оболикшта, а поэзию Екатерины знают и слышат лишь самые «ближние». Руслан Комадей мечтает выпустить в своём «Полифеме» её книгу, не имеющую нумерации страниц, даже не сшитую, а напечатанную на отдельных листах, сложенных в картонную коробку. Пусть читатель сам решит, какой текст следует за каким. Потому что каждое стихотворение Екатерины Гришаевой ведёт в отдельную вселенную. Как можно структурировать «коридор между мирами»? Все двери равноценны, у них не может быть порядковых номеров.

...бесплодные татарки молились,
встав на колени у пруда...
                  Мирча Элиаде


как я увижу того, кто стал во мне прозрачен
как я узнаю, что он со мной говорил
деревья и слова становятся всё незрячей
во мне ожиданье как белый плод
только не молчи не повторяй ненужные речи
на той стороне реки растёт дерево оно во мне светит
у него не видно коры у него прозрачные листья
листья у него из соли и из воды
у него невидимые на свет плавники

и плывут по воде тёмные его листья
нерождённых детей опускают в прибрежный ил
нерождённых детей отпускают в бессонную воду
перевёрнутому в воде своему неровному богу
вот и ходят они вслед за ним


Когда ещё в 90-х годах я в качестве иллюстратора сотрудничал с журналом «Уральский следопыт», там решили сделать молодёжный номер и попросили меня порекомендовать кого-нибудь из друзей-поэтов. Я принёс стихи нескольких авторов, в том числе свои и Инны Домрачевой. Каким-то невероятным образом моя подборка и подборка Инны попали в одну картонную папку, и я, заглянув на чашку кофе к верстальщице, обнаружил, что редактор сделал из нас одного поэта. Тогда, чтобы не ломать голову, подборку сняли вообще. Но тавро одинаковости осталось. При всякой совместной публикации нам с Инной указывали на «одну кровь». Так мы официально объявили друг друга «братом и сестрой», чтобы все отвязались.
Общим источником для нас была музыка. Плечом к плечу проходили периоды рока, митьковства, авторской песни… Со временем я уплыл в джаз и эмбиент, а Инна надолго затихла. Чтобы в один день превратиться в Везувий. С такой открытой яростью и неисцелимой болью в моём понимании выступал Высоцкий: Инна Домрачева выдаёт тексты невозможные для выговаривания вслух, их неуютно читать, поскольку твои губы сами начинают менять регистр звучания, то взлетая на крик, то ухая в шёпот. Сейчас нас не спутать. И я горжусь силой и бесстрашием свой сестры.

Ты еще молода, деловита и даже красива,
И остриженный мальчик восторженно смотрит на мать,
Я тебя обнимаю на той стороне объектива,
Это папа безногий меня научил обнимать.

В непогожем дворе я играла в тебя, как умела,
Целовала собачью бездомную смрадную пасть,
Где ты, мама, была, когда я без тебя каменела,
И другие учили не плакать, не врать и не красть?

Всё, что чувствую нынче, войдёт в обувную коробку,
Если рядом – всегда прохожу, прижимаясь к стене.
Вот с порога в окно произносится: «Солнышко...» робко,
Я скрываюсь за креслом, пугаясь, что ты это – мне.


Нина Александрова наверняка самый лавроносный из молодых поэтов Екатеринбурга: и премия Бажова, и премия Бродского, и премия Волошина. У неё собственный поэтическо-прозаический семинар «Кимберлитовая трубка». Она регулярно появляется на страницах гламурных городских журналов, как один из символов молодой интеллигенции Урала. И при этом личное общение с ней лишено даже намёка на какую-либо «звёздность». Внимательная и чуткая собеседница, держательница кухни, с которой невероятно тяжело уйти. И порой я у неё и её мужа оставался на полу до утра. Но выспаться не удавалось: в темноте мы говорили-говорили-говорили… Существуют люди, вокруг которых радость разлита в воздухе. Жест, интонация, улыбка, шутка – и атмосфера насыщается переливающимся конфетти. Страшно предположить, чем за общий праздник платит его организатор. Впрочем, стихи проговариваются. Стихи всегда проговариваются…

кошка мгновенно выворачивается наизнанку,
дышит теплом, покачиваясь идет
смотрю, как вздуваются-опадают легкие,
пульсируют вены, перекатывается живот

урчит, выгибается, заглядывает в глаза
что, мол, боишься смерти, страшно тебе умирать
я говорю: кисонька-киса, боюсь так, что не рассказать
ноги мои в облаках, в голове сияет дыра

тело покрыли лишайник и серый древесный мох
я – теплый валун, в потоке каменной вечно текущей реки
курумник движется медленно, словно стоит на месте
кошка беззвучно смеется, шевелятся мышцы, отсвечивают клыки

вижу как по сосудам к сердцу толчками движется кровь
ты никакой не валун, и курумников тоже нет
ноги твои исчезли, дыхание скомкалось, стерлось лицо
ты просто камушек на морском берегу, в птичьем зобу растаявший самоцвет

но и этого этого скоро не станет –
растворит без остатка, смоет тебя без следа
пустой тихий берег – со всех сторон,
нежно галькой шуршит схлынувшая вода


Семинар поэта Андрея Санникова, когда его попросили покинуть территорию журнала «Урал», собирался в самых невероятных местах. Одно время начинающие поэты приходили к учителю в обшарпанный подвал, где располагалась контора, отслеживания перемещения и торговлю палёным алкоголем. Люди рассаживались на столы и подоконники, стояли в дверях, поскольку комнатка не могла вместить всех желающих. В тот день Андрей Санников читал первый черновик книги «Мирись. Прощайся». По окончании чтения по кругу стало высказываться робкое восхищение. За спинами стоящих в дверях появился высокий носатый парень в кепке с козырьком и громко объявил: «Я тут шёл мимо и решил вас послушать. Я послушал, и в моей голове возникло слово «ксилофон». Я не знаю, что это такое, но оно возникло. Вот».

При каждой массовой встрече поэтов Владислав Семенцул перетягивает на себя большую часть внимания. Совершенно не важно, какая иерархия принята в данной группе: Владислав будет самым большим и громким. Если бы можно было размещать людей посредством машины времени в необходимые для них эпохи, то я бы поместил Владислава в напарники к Илье Зданевичу. И тогда бы история литературы могла потечь по совсем другому руслу. В Екатеринбурге же Владислав Семенцул часто выглядит пропеллером на спине слона: всем известен, но от этого ничего не меняется. Но «бьёт барабан, бьёт барабан, бьёт барабан», вышагивает помесь Маяковского с вервольфом по тихим ночным улочкам города, гогочет гомерическим басом, вещает: «Никакой советской литературы никогда не было. Это американская пропаганда всё. Существует исключительно Русская литература, чья традиция никогда не прерывалась, и никогда, ни при каких условиях не прервётся. Потому что русский язык есть следующая эволюционная ступень существования санскрита, а значит, этот язык сам растит своих носителей. И словом, произнесённым по-русски, можно останавливать светила, превратить его в хлеб, изменить чью-то жизнь».
И пускай Владислав на данный момент остаётся церемониймейстером лишь своей жизни, очень скоро появятся те, кто выстроят хаос его высказываний во вполне логичный ряд правил.

Прибалтийская 33

Фотографировать фотографии
Уже сфотографированные
И дорисовывать карандашом
Деревянные рамы с крышами
Кривые буквы с цифрами
Номера квартир с балконом

Откуда видна площадь
Обшарпанная медная лошадь
Старое съеденное пианино
И два темных объекта похожих на женщин
Стоящих у круглосуточного магазина

Безымянную улицу
Проходящих неизвестных прохожих
Медленно плывущие облака
С запада на восток, ни на что не похожих
Трамваи, бегущих собак, листья падающие с деревьев
Мелкий дождь в крапинку

И идущую тебя к моему дому
В красном платке в руках с зонтом
И улыбающегося меня, автопортрет
С приоткрытым ртом


Продолжение >



______________
Примечания:

1 См.: Евгений Туренко. Имена и обстоятельства. О Нижнетагильской поэтической школе // Лиterraтура, № 26.
2 См. также: Руслан Комадей. Изобретатель снега // Лиterraтура, № 48. О стихах Руслана Комадея также см.: Екатерина Перченкова. Сквозь стекло // Лиterraтура, № 7
3 См.: Юлия Подлубнова. Знак доминирующей частности. Рец. на кн.: Екатерина Симонова. Елена. Яблоко и рука. / Предисловие Ольги Седаковой, послесловие Александры Цибули. – New York, Ailuros Publishing, 2015 // Лиterraтура, № 52
4  Об этой книге Елены Баянгуловой см.: Юлия Подлубнова. Созидая и ломая // Лиterraтура, № 29




Фото Елены Бушуевойскачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 394
Опубликовано 13 сен 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ