О серии «Галерея уральской литературы»6. Области несуществования (Янис Грантс, Дмитрий Кондрашов, Вера Киселёва)
Бывает так, что одно и то же место существует в нескольких реальностях, которые не пересекаются. Например, Александр Александрович Петрушкин часто говорит, что помимо города Кыштым, где он живёт, есть особый город Тыдым, куда есть вход только для избранных, способных переключить свою «воспринимающую электронику» на другой «регистр». С Челябинском у меня происходит нечто подобное, вот только поименовать разные пласты этого города я не пытался. Моих личных Челябинска – четыре. Относимых к поэзии – два. В одном живут издатель Марина Владимировна Волкова, поэты Виталий Олегович Кальпиди, Евгения Валерьевна Рябинина и Янис Илмарович Грантс; а в другом – издатель Татьяна Ивановна Лурье, поэты Михаил Борисович Богуславский, Ирина Марковна Аргутина и вечно живые Сергей Константинович Борисов и Дмитрий Леонидович Кондрашов.
О Виталии Олеговиче мной сказано в контексте города Перми, потому перехожу к Янису Илмаровичу Грантсу.
Янис Илмарович был мне представлен перед нашей литературной дуэлью в городе Кыштыме в декабре 2006 года как «незаконнорожденный сыночек Даниила Хармса», я немедленно парировал, что являюсь наследником вообще Гая Валерия Катулла, и в силу нашего недолгого «враждования» мой интерес к нему оказался настолько завышен, что я сумел его прочитать вне привычных уральских «обнимашек»: более придирчиво, старательно разглядывая каждую щербинку и недотяг. Потому так легко было собрать ему книгу, что все тексты выучил практически наизусть, знал их лучше своих, носил на сердце.
У Рона Силлимана в «Китайской записной книжке» есть пункт 58: «Что если бы не было других писателей? Что бы я тогда писал?»
Время от времени мне видится, что в таких условиях выжили бы крайне немногие. Ведь, по Харольду Блуму и его книге «Страх влияния», большинство стихов пишется о других стихах.
При невероятной насыщенности цитатами источник высказывания у Грантса почти всегда материально конкретен. Вероятно, он настолько хорош как детский писатель, что работает с вещами, вписанными в первичное освоение мира ребёнком, говорит о том, что можно пощупать и повторить самостоятельно.
«Взрослый» же Грантс обретает обратную функцию – сэлинджеровского «ловца во ржи»: описывает мир, прикасаться к которому нежелательно, а повторное проживание таких стихотворений «череповато»…
с первой же дрелью проходит мой сон.
(сплошь хиросима –
сны мои). прыгают блюдца на восемь персон
с бешеной силой.
пляшет стена, как трухлявый забор.
[как же так вышло:
с тех самых пор и до сих самых пор
ты не звонишь мне.
не поднимаешь гудки от меня.
(сплошь хиросима –
наша любовь). бережёшь от меня
сына и сына].
дрель то зачахнет, то вновь – тут как тут –
в череп вонзится.
в зеркале пыльные блики плывут,
в памяти – лица.
[что там стряслось у тебя на войне?
помнишь ли, симми?
чтоб на курорте. вот так. при жене.
чокнутый симми.
рыбка-бананка на сладкий кусок
ловится, симми?
дрель ты наставил на правый висок?
помнишь ли, симми?
солнце не кончилось! симми, смотри:
катится мимо!]
сплошь хиросима вокруг. и внутри –
сплошь хиросима.
Получается, что живущие бок о бок Александр Анатольевич Самойлов и Янис Илмарович Грантс описывают один и тот же мифо-мир с совершенно разных позиций. Если у Александра Анатольевича сохраняется привкус какой-никакой свободы: «уходит Че Гевара, зовёт его вокзал», то Янис Илмарович давно стал тополем возле детской площадки и «счастлив, что уже не человек».
Дмитрий Леонидович Кондрашов стал одним из трёх поэтов, с которых для меня поэзия началась. Понятно, что, будучи маленьким, я воспринял стихи через Лермонтова, его мне читала прабабушка, и в четыре года я наизусть читал со стульчика целиком «Бородино» (в семь – со сцены), а в одиннадцать лет я выучил полностью «Мцыри». Но сознание того, что поэзия продолжается здесь и сейчас, а не вся осталась в девятнадцатом веке, меня накрыло с покупки журнала «Несовременные записки», где были опубликованы три поэта: Андрей Юрьевич Санников, Роман Львович Тягунов и Дмитрий Леонидович Кондрашов. Кондрашов мне понравился меньше, но с ним я познакомился первым. Причём в один день с Андреем Юрьевичем, но к Андрею Юрьевичу было из-за толпы поклонников не протиснуться, а Дмитрий Леонидович сам «взял меня за лацкан».
Дмитрий Леонидович осуществил тайную мечту всякого хорошего поэта: от него не осталось черновиков. Весь архив – готовая книга. Каждое стихотворение – маленький отточенный шедевр. Многие разошлись на цитаты. Вокруг Дмитрия Леонидовича никогда не существовало культа почитания, он был одним из всех, вот только поминали его чуть чаще остальных. И эта «примельканность» никогда не позволяла друзьям и коллегам оценить поэта всерьёз. Свой, но «нечитанный», скорее «напетый Мойшей».
Что происходит – там, за фасадом,
в новой избе?
Той, что кирпичным повернута задом
лично к тебе?
Многозначительна, многоэтажна -
что твоя брань.
Что происходит, не так уж и важно:
Тьфутаракань.
От возлияний чуть фиолетов,
видишь в упор
на занавеске двух силуэтов
зыбкий узор.
Ты зачарован их пантомимой,
звуком стрельбы...
Воздух Отечества! Невыносимый
сор из избы.
Когда я посмертно стал вывешивать в соцсетях стихотворения Дмитрия Леонидовича, то мне они в общем корпусе напомнили книгу Петера Корнеля «Пути к Раю», в которой последовательные фрагменты являются якобы комментариями к никогда не существовавшему базовому тексту. И в отсутствие Дмитрия Леонидовича мне постоянно кажется, что я, выросший на его комментариях, тот самый «базовый текст» сейчас и пишу. И наше внешнее поведенческое сходство уже не случайно.
Вера Николаевна Киселёва до прочтения в серии «ГУЛа» оставалась для меня исключительно персонажем одного из стихотворений Виталия Олеговича Кальпиди. Я не удивился бы, если мне сказали, что Виталий Олегович написал реквием на смерть несуществовавшего поэта, а потом для пущей убедительности написал корпус текстов этого самого поэта, будто он и вправду был. Но поэт этот оказался совершенно иной традиции. Если бы она была чуть младше, то я бы приписал её к решетовской ветви влияния. Но Вера Николаевна, словно украденная в болливудском сериале сестра-близнец, прожила отдельно от тоскующего братца.
И душу, и зренье промыла гроза.
В цветке на газоне свернулась слеза.
Серьёзный ребёнок по луже идёт.
Огромный над ним и под ним небосвод.
Торчат через мятую майку лопатки,
Но это не будущих крыльев зачатки,
А место, где эти кривые крыла
Могли появиться, да жизнь не дала…
Глядят удивлённо деревья и зданья,
Как маленький мальчик внутри мирозданья
Нелепое, в общем-то, сделал движенье,
На грудь наступив своему отраженью…
Этот монолог обращён к самой себе; в английской традиции подобное высказывание называется «солилог». Самый известный – солилог Гамлета. И люди, говорящие именно так, теряют связь с почвой, сколько бы они о ней ни говорили. Ногами земли больше не касаются.
7. Принцы датские (Алексей Решетов, Андрей Санников, Сергей Ивкин, Марина Чешева, Вадим Балабан)
Книгу Алексея Леонидовича Решетова мне подарила в Москве редактор отдела поэзии журнала «Знамя» Ольга Юрьевна Ермолаева; прочитал я эту выборку, возвращаясь на Урал, через полицейский шмон и гогот усатых гастарбайтеров. Опасаясь ночного нападения, я положил под подушку финку, потому, трижды за время пути протряся рюкзак татуированного скина (меня!), полицейские ничего предосудительного не нашли. А томик Решетова вместе с финкой всю дорогу лежали рядышком под подушкой.
Доехал я глубоко больным стихами Алексея Леонидовича. Моя речь на 50 % состояла из цитат, словно у персонажа Майкла Каннингема в книге «Избранные дни», который разговаривал с людьми строками из «Листьев травы» Уолта Уитмена. Так что Уолт Уитмен и Алексей Леонидович Решетов по мне лично фигуры одного порядка.
Раздвигается валежник,
И, размером с ноготок,
Появляется подснежник,
Первый истинный цветок.
Расцветут потом и роза,
И гвоздика, и репей.
Но все это будет проза.
А поэзия – теперь.
Вокруг Решетова сложился определённый круг почитателей, но все они рядом с ним выглядят сейчас слегка декоративно. Складывается ощущение, что Алексей Леонидович, несмотря на множество окружающего его народа, постоянно находился в каком-то вакуумном кольце. Даже любимая женщина (Тамара Павловна Катаева) смогла услышать «Алёшу» и понять через стихи только после его смерти. Весь секрет в «решетовской интонации», которую однажды вычленила Елена Сергеевна Оболикшта, говоря о творчестве совсем другого поэта. Особенность этой интонации в том, что, проговаривая виденное тобой, ты обращаешься к самому себе, успокаивая или поддерживая себя в условиях, когда, по Георгию Иванову, «и никто нам не поможет, и не надо помогать». И в состоянии такого отчаяния не могут существовать ни пафос, ни самолюбование, ни обида.
У Алексея Леонидовича есть два явных ученика: Григорий Геннадьевич Данской и Андрей Юрьевич Санников. Они оба регулярно цитируют Учителя на своих выступлениях, но ни на одной грани не пересекаются. Их галактики разошлись. Поскольку Григорий Геннадьевич работает в жанре, где предметом анализа служат не книги, а компакт-диски, то буду говорить исключительно об Андрее Юрьевиче.
Поэт Санников воплотил образ шекспировского героя наиболее ярко. И его солилоги не тихи. Они полны горечи и гнева, порой достигая частоты рёва авиационной турбины. Да, благодаря общению с Евгением Владимировичем Туренко у Андрея Юрьевича есть целая книга «коанов» под названием «Ангельские письма», изданная в Нью-Йорке. Но все базовые тексты Санникова закрыты на себя:
горлонос двустворчатая дверь
по ночам ко мне приходит зверь
он похож на пса но неживой
шесть ушей над белой головой
на боку квадратное пятно
в языке дыра внутри говно
как бы пёс но больше в полтора
раза или даже топора
кто его пускает в мой подъезд
где он спит чего он только ест
ночью на запястья посмотрю
осень переходит к ноябрю
Однако при таком «эгоистическом» приёме как у Решетова, так и у Санникова создаётся потрясающий эффект «стихотворения, принадлежащего лично тебе». Читатель, обладающий высокой степенью эмпатии, может легко присвоить себе эти строки, прожить как собственные воспоминания. Что-то подобное происходит со многими стихотворениями Марины Ивановны Цветаевой. Произнося слова вслух, ты искренне веришь, что звучащее – твоя собственная речь. Она появилась только что, из тебя.
Однако основное отличие Андрея Юрьевича от Алексея Леонидовича не в расширении эмоционального диапазона, а в осознанном проживании текстов внутри сна или свежесочинённой реальности, порой вырывающее и читателя из «скорбного мира».
Андрей Юрьевич Санников как поэт-учитель оставил также ряд учеников, упоминаемых как клуб «Капитан ЛебядкинЪ». Сам клуб был задуман ещё в 1998 году Борисом Борисовичем Рыжим и Олегом Витальевичем Дозморовым как «поэтический лягушатник» при журнале «Урал», но с приходом к руководству клубом в сентябре 2006 года Андрея Юрьевича превратился в мощную литературную группу. Как и в случае с «Нижнетагильской бандой», Виталий Олегович Кальпиди выбрал из всего списка одного мальчика за всех мальчиков и одну девочку за всех девочек.
Сергей Валерьевич Ивкин, по строке Алексея Борисовича Сальникова «похожий на Губку Боба», долгое время именно «губкой» и являлся, впитывая любые влияния без особого разбора. Оценка пришла позже, через последовательное обучение внутри группы. Метод письма внутри общей солилогичности можно описать как полистилистику и эклектику, которые на грани фола непонятно чем удерживают хрупкую гармонию. Но пока этот «упорядоченный хаос» ясен самому автору, и читателю блазнится, что такому «положению вещей» можно доверять.
Стекающая сверху нагота.
Резиновое зеркало испуга.
Тот самый выход за пределы круга.
Тот самый выдох за пределы рта.
Авторский ряд продолжается близкими по методу именами Андрея Сергеевича Сальникова, Артёма Олеговича Быкова, Александра Александровича Петрушкина, Дмитрия Леонидовича Машарыгина, Владислава Викторовича Семенцула.
Марина Сергеевна Чешева не складывает кусочки реального мира, она работает с идеями вне тактильного восприятия. Музыка в её текстах самая визуализированная, эмоционально ощутимая и тактильно насыщенная вещь, потому что дальше, за музыкой, начинается мир, для которого у человека может не хватить органов чувств. И через поэзию для неё проговаривает такие эмоции, которые читателю не ощутить, пока он про них не прочитает (узнает, позволит их себе). Благодаря стихам у него появляется шанс…
неслышный мой город созрела его скорлупа
из плоти и пыли и если страница легка
то ты её вспомнишь и будешь читать из горсти
прозрачного летнего утра где после шести
я так и стояла в ладонях стеклянной травы
и лопасти неба кружились внутри головы
Женский авторский ряд этой традиции продолжают Екатерина Ивановна Гришаева, Елена Сергеевна Оболикшта, Мария Олеговна Кротова, Евгения Викторовна Вотина.
Формально не принадлежащий к «Гнезду птенцов Андреевых» Вадим Анатольевич Балабан, тем не менее, может быть причислен именно к «решетовской» линии УПШ. Каким-то невероятным экстерном он умудрился пройти курсы у Евгения Владимировича Туренко и у Андрея Юрьевича Санникова одновременно, но, при внешних признаках «туренковского языка», сама манера речи Вадима Анатольевича устоялась в солилоге. Пускай, в отличие от «очников», Вадим Анатольевич Балабан пишет не «письма к самому себе», а отчёты мастера по ремонту реальности. Возвращается с изнанки мира, подрезав кусачками оборванные связи (и смотав их изолентой) и отмечает: в таком-то квадрате в такое-то время исправлено то-то и то-то.
…
собака ползёт по тропинке
скулит и плачет
я тоже плачу и ползу навстречу
вытираю ей слёзы, целую и глажу
и понимаю: я тоже собака
а это мой ребёнок-инвалид
и сам я тоже инвалид
с камнями слёз по карманам
*
мы ползём к железной дороге
чтобы нас переехали
и тогда нас станет четверо:
двое здоровых и двое больных
больные умрут – отмучаются
а здоровые будут жить дальше
и хорошо
*
а пока поезд сворачивает на другую ветку,
падает с дерева от ветра –
покачиваются ранетки от снегирей
снегири – кровяные фонтанчики
собранные в детские кулачки
маме дают поклевать еды
чтобы было не холодно
…
Я думаю, что за именем Вадима Анатольевича Балабана также можно выстроить ряд имён, но у меня на руках нет списков заочного отделения. Потому выделил только «золотого медалиста».
8. Заклинающие пустоту (Ольга Исаченко, Евгения Изварина, Елена Ионова)
Есть три персоны в УПШ, которые мне напоминают греческих мойр или скандинавских норн. У первой – прялка, у второй – веретено, у третьей – ножницы.
Именно «пряжу» материализует Ольга Юрьевна Исаченко. Её стихи порой ни к кому не обращаются, даже не к себе. Чисто природное вызволение потенциала, насаждение ради насаждения, ради выживания и развития того, что автору уже и не принадлежит. Как бы и нет автора, лишь бы стихи длились.
Что счастье, что горе – такой же наркотик.
Легко привыкаешь – а после отымут –
И молишь хоть часик – а лучше бы годик –
Иначе погибель – и сраму не имут
Все те, кто цеплялся за лесенку взгляда,
За выступ улыбки, обрушенный вскоре...
Так мало для счастья счастливому надо –
Так мало несчастному надо для горя.
Евгения Викторовна Изварина «раскручена» на общероссийском уровне, заметна и известна всем и каждому осознанно пишущему на Урале, и достаточно многим поэтам в других регионах, но при этом по родному городу проходит «тенью». Её любят до слёз и дрожи, но как образ, призрака, имя на обложке волшебной книги. Как сказала одна крайне похожая на Евгению Викторовну персона: «Не ждать благодарности участь Христа и всех одарённых».
Сад последний, милость неслучайная –
будущего больше не беречь.
Из невыносимого молчания
Иисус заглядывает в речь.
Там в пыли коричневого вечера
на коленях буковки стоят:
– Чтобы нам не обмануть доверчивых,
будь не упомянут, а распят.
Елена Викторовна Ионова, открывшая серию «ГУЛ», данный обзор закрывает. Территориально находящаяся в Нижнем Тагиле, Елена Викторовна не примкнула к «ученикам на мраморной лестнице», осталась отдельной и неоглядывающейся. Если бы я не знал Елену Викторовну лично как тихую и покладистую девушку, то решил бы, что внешне она выглядит макбетовской ведьмой. Но такие различия поэта и человека ещё Катулл в первом веке до Рождества Христова подчёркивал: поэт должен в жизни быть чист, а в поэзии – честен. Вот и говорит Елена Викторовна о своём, о женском, совершенно бесстрашно, режет по живому…
Ты видишь, я выросла всё же
В холодном и тёмном краю,
Держи мои волосы, Боже,
Тяни меня ближе к нулю,
Где гомон пришедших не слышен…
На скатерти в виде лица
Разлито варенье из вишен.
Чего пожалеть для отца?
На снег забирай мою кожу,
На прочную миру петлю
Держи мои волосы, Боже…
Пока я блюю.Эпилог
В главе про «Свердловские кухни» я упустил мысль, что есть серия кухонь, куда мне ходу нет и никогда не будет. Потому про их обитателей мне сказать нечего. Примерами хозяев таких кухонь в серии «ГУЛ» являются Константин Маркович Комаров и Александр Владимирович Вавилов.
На этом всё.
скачать dle 12.1
