О серии «Галерея уральской литературы»Часть I
Всё, что будет написано ниже, относится к области мифа. Для стороннего наблюдателя миф видится набором историй, объединённых родственными персонажами. Для человека, живущего в условиях мифа, не существует сюжетов как таковых, за конкретными эпизодами он видит цельный рельеф, промаркированный упомянутыми событиями. В нашем случае событием является существование поэта как некая особая стратегия. Из контекста более 150 ярких современных авторов Урала Виталием Олеговичем Кальпиди выделены 30 персон, опубликованных за счёт издательства Марины Владимировны Волковой1. Это не перечень «лучших» авторов, а набор знаков (архетипов, методов) Уральского поэтического движения на данной фазе развития.
1. Порченая кровь (Александр Самойлов)
Основная мысль выделения Уральской поэтической школы в 80-х годах из общего литературного контекста Урала состояла в том, что на Урале появляется ряд авангардных авторов, которые вместо побега из среды невосприятия в Москву или Ленинград решают преобразовать саму враждебную к ним среду. Номинируется Уральская поэтическая аномалия, которая, напротив, притягивает к себе столичных авторов, прежде всего метареалистов: Александра Викторовича Ерёменко, Алексея Максимовича Парщикова, Ивана Фёдоровича Жданова. На фоне общего азарта появляется ощущение, что новые поэты не выявляются, а искусственно выращиваются в образующемся «культурном бульоне». Для традиционного (советского) контекста «новая поросль» на одно лицо: темны, эксгибиционичны.
В Москву и теперь уже Санкт-Петербург молодые поэты ехать продолжают. Более того, от УПШ становится модно отмежеваться, показать свою исключительность на фоне Уральского улья. Но один человек всё делает наоборот: заканчивает Литературный институт, долго работает редактором в различных изданиях и проектах, набирается опыта и осознанно входит в Уральский поэтический кластер извне, чтобы влить в хрустальную генеалогию свою порченую столицей кровь.
Выбирая авторов для «тридцатки», Виталий Олегович Кальпиди, вероятно, предполагал, что за одним именем может скрываться целая традиция либо несколько психологически схожих персон. В математике есть понятие «модуль числа», когда независимо от положительного или отрицательного вектора оценивается исключительно «абсолютная величина» числа. Если перенести этот же принцип в сферу литературного мифа, то Борис Борисович Рыжий и Александр Анатольевич Самойлов окажутся зеркальными близнецами. Но, поскольку вектор поэта Самойлова относительно Урала не центробежен, а центростремителен, то для мифа он более интересен.
Во время чтения стихотворений Александра Анатольевича мне нестерпимо хотелось заехать кулаком в челюсть автора. Как выражение благодарности: прорвалось из него то, чего я сам высказать не в силах. Так всё лаконично, афористично, полупрозрачно.
Фея
Выхожу на Заводе трансмиссий,
а может, в Карловых Варах,
странной встревожен мыслью,
что я на Заводе трансмиссий,
выхожу на Заводе трансмиссий,
тихонько дыша перегаром.
Послушайте, добрая фея,
не надо меня бояться.
Скажите, кто я и где я,
откуда в моем кармане
саморез на сто двадцать?
Максимально бытовой, заводской фон, маргинальный герой, маргинальное окружение. Крайне мало романтики. И «куликовская похвала», возникающая из ниоткуда, из глубоко заныканной изначальной любви. В некотором роде Александр Анатольевич Самойлов остаётся для УПШ чужаком, «кабинетным учёным», редактором зависимого литературного журнала «Место», пишущего о чужих географических мифах. Но именно этот «засланный казачок» висит с genius loci Урала на прямой телефонной линии. И такие разговоры дают о себе знать.
2. Пешеходы неба (Роман Тягунов и Сандро Мокша)
Теперь о мёртвых.
Поэт-математик Роман Львович Тягунов попробовал сделать простую вещь: перевести красоту числовых формул в афористичность поэтической речи. Да, у него много политики, сильно сказывается влияние работы в рекламной сфере (практически Роман Львович был одним из тех, кто эту сферу на Урале и создавал), очень много поправок на конкретную публику и друзей-стихотворцев. Но если аккуратно счистить всё «необязательное» (что и сделал Виталий Олегович в книжечке анализируемой серии), то перед нами возникает поэт-учитель, не дождавшийся учеников. Они пришли, но после его смерти, случайно узнающие друг друга по утянутым у Учителя цитатам и афористической форме подачи. Многочисленные сравнения Романа Львовича Тягунова с Владимиром Владимировичем Маяковским относятся как раз к «политизированной шелухе». Меня лично пронзили шаманские заговоры, сошедшие со страниц книг Алексея Михайловича Ремизова. И метод Романа Львовича больше соответствует практике заклинания, когда одна мысль повторяется в тексте многократно каждый раз новыми словами, накапливая не просто общую сему, а практически создавая литературный эгрегор.
…
бог любит тень инь ян
под лёд над буквой И
бог любит под гармонь
под чистую ладонь
под зорную трубу
фиксируя во лбу
читая ТЕНИНЕТ
по кругу враГНЕВраг
твой гнев и мой ответ
не агнец но дурак
НА ДНЕ читай НАД НЕ
круг ДЕМОН круг НО МЕДЬ
Я БЕС СЕБЯ и мне
нельзя тебя иметь
…
В Екатеринбургский миф Роман Львович Тягунов вписан как угол литературного квадрата друзей, заигравшихся со Смертью. Борис Борисович Рыжий по официальной версии повесился. Олег Витальевич Дозморов покинул Россию. Дмитрий Станиславович Рябоконь ушёл во «внутреннюю эмиграцию». Роман Львович Тягунов по официальной версии «сыграл Башлачёва» из комнаты с накрытым на множество персон столом в первый день нового тысячелетия. Оставшиеся друзья и коллеги собрали одну тонкую книжку, потом другую (потолще), далее вышел номер журнала «Урал» с воспоминаниями о поэте. И ученики, пусть разрозненные, появились. Я, например. Антон Алексеевич Васецкий, возможно. Кто-то ещё, мне пока не известный.
Александра Александровича Шмакова, более привычно именуемого Сандро Мокшей, традиционно соотносят с Велимиром Хлебниковым. Но занимались они разными вещами. Будетлянин строил свою собственную «Небесную Россию» «на обломках» имперского языка. Работа же Сандро Мокши имеет больше блоковскую традицию, эти поэты даже по имени-отчеству совпадают. Развлечение первого Александра Александровича: взять глупую проститутку и путём психологических манипуляций превратить её в «ревущий инструмент» – было применено вторым Александром Александровичем ко всей его окружающей действительности. Сандро Мокшу считали заумником в духе Алексея Елисеевича Кручёных; даже такие серьёзные исследователи поэзии, как Аркадий Соломонович Бурштейн, говорят о феноменальном звуке и полной содержательной бессмыслице. Наиболее близко и серьёзно к анализу мокшевских текстов подошёл поэт Андрей Юрьевич Санников, разбирая начало стихотворения «Шекиляндра»:
Пилат – пилот бесплотной лодки,
бесплатный пиломатериал.
Он бандерилью потерял
у Райнера Мария Рильке…
«Для человека, воспитанного внутри православной традиции не вызывает изумление переплетённость библейского и бытового, евангельских сцен с ладушками и заиньками. Бог и мир едины, и Бог проглядывает сквозь речь. Пилат – тут всё понятно: сцена официозной фиксации Богоявления, ввод в семантический ряд с одного знака. Пилот – тоже всё понятно: крест, вознесение. Бесплотной – тоже понятно: возвращение к ученикам. Лодка – проповедь с лодки; по профессии некоторые из апостолов рыбаки. Бесплатный – тоже понятно: раздача хлеба и рыбы, вход в Царство Небесное. Пиломатериал – профессия Иисуса по отцу. С бандерильей интереснее – появляется смысловая вилка: сразу и копьё, которым был пронзён Иисус на кресте, и Золотой Телец, которому поклонились евреи, пока Моисей поднимался на гору к Богу за скрижалями Завета. А с Райнером Марией Рильке просто чудесно. Мария – самое важное в православии имя, Богородица». И нет никакой приписываемой Сандро Мокше шизофрении и шизофазии. Тончайшая работа с семантическими шлейфами и радостью номинирования-упоминания.
Можно так глубоко и не копаться, а просто вслушаться в атмосферу произносимого:
На шарике шайка бушует большая.
За столиком тесно семейка сидит.
А девочка хвостиком, чистая, машет.
Поехал на Пасху с художником псих.
Он шерсть на хребтине завил посильнее,
идейно взрослея, сел в лимузин...
Пишу на пустынном огрызке бумаги:
«Цветущий сосед в лопухи убегал.
Кисть пышет, – а Фландрия спит
совершенно спокойно...».
Гнедая лошадка идёт себе мимо.
Молодка катается в лодке, глядит,
как истово басом поёт протодьякон,
и дьявольский дым кольца вьет в бороде.
…
Вполне себе чеховская история. Никакой выявляемой в критике сатиры. Внимательное вглядывание в окружающий мир и медленная манипуляция с наблюдаемым миром до того состояния, чтобы он сорвался, преобразился, вывернулся наизнанку. Мир не захотел выворачиваться. По дошедшим до меня сказкам Сандро Мокшу повесили на сосне на берегу озера Шарташ. Группа неизвестных… легионеров.
В данное время архивом Сандро Мокши занимается поэт Руслан Максимович Комадей, ведущий собственную литературную студию. И внешние эхолалия, абсурдность и полиструктурность на этой ветви весьма заметны.
3. Свердловские кухни (Майя Никулина, Андрей Ильенков)
Долгое время я сравнивал родной Екатеринбург с расколотым зеркалом. Каждый кусочек отражает своё собственное небо. Сейчас я склонен видеть один большой общий рынок, по торговым рядам которого проходит множество знакомых друг с другом литераторов, покупающих одни и те же продукты, но готовящих свои щи на каждой кухне по-своему. И поэты на этих кухнях собираются исключительно по вкусу к кулинарным предпочтениям. Одним баранина и пахлава, другим – картошка с луком и селёдочкой под водочку. Говорить об иерархии при подобном раскладе бессмысленно. Можно выявить некоторые кухни, не больше.
Самая знаменитая кухня принадлежит Майе Петровне Никулиной. Это даже серия кухонь под её влиянием, никулинская кухня как армянская или грузинская кухни. Принято считать, что эта группа поэтов принадлежит УПШ чисто территориально, обеспечивая проживание и место встреч в Свердловске (а после в Екатеринбурге) московских метареалистов и авторов из Челябинска, Перми, Тагила. Не согласен. Конечно, «тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома, вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе», но Цой и Гребенщиков в равной доле представляют панораму русского рока. Потому Аркадий Валерьевич Застырец, Евгений Петрович Касимов, Юрий Викторович Казарин, Евгений Вадимович Ройзман и Вадим Юрьевич Дулепов должны рассматриваться наравне с Романом Львовичем Тягуновым и Сандро Мокшей. И только крайне сжатые рамки времени и объёма обзора не позволяют мне подробно остановиться на каждом.
Скажу о Майе Петровне.
Ю. Казарину
Ты не друг мой любимый, не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.
Селфи на фоне Вечности делаются в каждом поколении. Университетская среда только добавляет деталей к пейзажу за спиной. А модель фотоаппарата-телефона, на который сделано данное селфи, определяется по манере предыдущего поэта, играющего с Античностью. Я – один из последних авторов, отравленных Иосифом Александровичем Бродским. Старшая кухня использовала лаврушку из венка Осипа Эмильевича Мандельштама.
В некотором роде Майя Петровна – архетип Хозяйки салона, которая даже при наличии более ярких звёзд всё равно остаётся Примадонной. В среде авторской песни Екатеринбурга ту же функцию несла Раиса Шолемовна Абельская. Потому читать книгу Майи Петровны Никулиной интересно в смысле «канона моды», который задавался посетителям её салона. Картинная галерея для допущенных. И допущенные эти весьма достойны.
Но как «сбежавший в пятнадцать лет из дома» я воспитывался на других кухнях и ел то, что «кухней» назвать сложно. Скорее это «едло» можно по-шинкарёвски назвать «Еда №1», «Еда №2», «Еда №3»… Существует тип загаженной кухни, где громко топают тараканы, зато каждый вечер звучат флейта или гитара. Где хозяин может не знать, как зовут людей, сидящих у него за столом, но любить их всем сердцем. Где не могут собрать со всех мелочь на опохмелку, но посреди ночи для аккомпанемента к романсу купить фортепьяно, привезти и поставить в прихожей. Андрей Игоревич Ильенков в жестяные баночки стихотворений аккуратно упаковывает сигаретный чад таких кухонь вместе со всеми подвешенными топорами. В Екатеринбурге «пирующих во время чумы» много, это привычная «доблесть» моего города: мы не позируем на фоне Вечности, мы идём сквозь вечный Ад, но не к Беатриче, а просто, без цели, пока ещё живы. Просто именно Андрей Игоревич проговаривает эту позицию наиболее ёмко и честно. В нём нет богобоязни, но нет и веры. Зато есть идеи и ирония, дающие право на надежду и любовь. Надежду прожить ещё немного. Надежду на то, что на его похороны придут не только близкие родственники, но незнакомые люди, читающие и любящие его каверные, но забавные стихи…
Вокзал, изрыгающий ящер
Разлук моих, встреч, и печёт
Гудящий, как мусорный ящик,
Затылок, по сиськам течёт,
Дымится и плавится платье,
И грязь раскисает в туфлях.
...Газеты, узбечки, оладьи,
Солдатские зайчики блях,
На небе могучие тучки,
В обед начинает парить,
И просится сердце на ручки.
Эй, Жучка, найди мне курить.
…
Тема Бориса Леонидовича Пастернака для цитаты выбрана не случайно. Именно через первые книги ещё «эгофутуриста», попавшие в «полные» советские издания, и просочилась «зараза», начавшая Уральскую мутацию. Борис Леонидович был на Урале. Но традиция прошла через Москву. Через Андрея Андреевича Вознесенского. Который и передал пастернаковскую лиру Виталию Олеговичу Кальпиди.
4. Весёлый улей (Виталий Кальпиди, Владислав Дрожащих, Дмитрий Банников, Антон Колобянин, Антон Бахарев-Чернёнок)
В 1997 году, дойдя автостопом до Перми, я погрузился в атмосферу скандинавского эпоса, где живут дивы, способные выбить кошелем с монетами челюсть немилому ухажёру, и берсерки, разрывающие в запале вдохновения морского змея голыми руками (даже если этот морской змей заранее куплен на рынке за углом с большой скидкой). Однако стоит покинуть «полые холмы», и «эльфийское золото» больше не радует сердце. Долгое время с моей стороны Уральских гор, что в музыке, что в поэзии, всё пермское воспринималось «тамошним»: не раздражает, но и не питает. Потому, когда в 2005 году мне понадобилось сбежать из «родного пепелища», естественно, я ринулся в Пермь. И один из кусков сердца, разделённого на крестражи, так и лежит под лестницей кинотеатра «Молот».
При том, что сейчас Виталий Олегович Кальпиди живёт в Челябинке, в Пермской речи он присутствует настолько плотно, что удивляешься неналичию на стенах домов изображающих его в полный рост мозаик или транспарантов с цитатами через проспекты. Кальпиди ругают, но перечитывают снова и снова. Поэту достаточно.
Массово стихи Кальпиди я прочитал поздно, уже сложившись на других интонациях, но именно эхо «Сестры моей – жизни» стало ключом к пониманию его якобы «тёмных» текстов. Мне мешало то, что я изначально читал, а не слушал. К счастью, Виталий Олегович записал в Англии диск «Immaculate Perception», который мне перепал после очередного рок-фестиваля от Елены Зориной-Новосёловой и Светланы Домрачевой. На диске звучали невероятно красивые стихи в обрамлении какой-то океанической музыки. Я стал искать всё, что сделано этим автором, и устыдился. Все эти тексты уже приходили ко мне, и я их в себя тогда не впустил.
Допустим, ты только что умер в прихожей,
и пыль от падения тела границ
луча, что проник из-за шторы, не может
достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,
за окнами воздух стоит удивлённый,
захваченный взглядом твоим, что назад
вернуться к тебе, отражённым от клёна
в окне, не успеет, и всё-таки сжат
им воздух, но это недолго продлится:
твоё кареглазое зренье дрожать
без тонкой почти золотой роговицы
сумеет четыре мгновения – ждать
осталось немного. Большая природа
глядит на добычу свою. Говорю:
не медли у входа, не медли у входа,
не бойся — ты будешь сегодня в раю.
И всем, кто остался, оттуда помочь ты
сумеешь, допустим, не голосом, не
рукой и не знаком, и даже не почтой,
которая ночью приходит во сне,
но чем-нибудь сможешь – я знаю наверно…
Ты всё-таки умер. И тайна твоя
молчит над землёю да так откровенно,
что жить начинает от страха земля:
и звёзды шумят, как небесные травы,
и вброд переходят своё молоко
кормящие матери слева – направо,
и детям за ними плывётся легко.
Главное качество поэзии Виталия Олеговича Кальпиди – нежность как форма знания тайны устройства Вселенной. Тема стихов Виталия Олеговича: распознание таковой Божественной нежности за грубостью и глупостью. Потому пресловутый «ледяной кокон» в общении с человеком и появляется, что «такая нежность» не терпит фамильярности, спешки, повседневности. Чтение стихотворения Кальпиди – это момент осознания кристальной уникальности твоего собственного существования, сатори, понимание всего мироустройства разом. «Сверкающие здания стрекоз» требуют ответно раскрытого сердца, а не перекура на лестничной площадке. Поди, попробуй подойти со своим беломором к висящему в воздухе человеку без кожи. Я в 2003-м попробовал, прошёл насквозь. В 2008-м полюбил всем сердцем, в 2011-м смог пожать Виталию Олеговичу руку.
Поэт Владислав Яковлевич Дрожащих для меня изначально был слишком живой конкретной личностью, чтобы полноценно воспринимать его как поэта (нечто отвлечённое от твоей жизни). Он был первым из Уральской плеяды, кто меня услышал и поддержал, потому я всегда опасаюсь за собственную адекватную оценку его творчества. У меня до сих пор нет цельного образа поэтического мифа Владислава Яковлевича Дрожащих. Разрозненные стихотворения, с каждым из которых связана своя личная история. Прорабатывая наследие Бориса Леонидовича Пастернака, Виталий Олегович крайне мало сохранил по приметам от своего Учителя, но «радиоактивный фон» часто достаётся ближним. Соавтор Кальпиди по слайд-поэме «В тени Кадриорга», Владислав Яковлевич Дрожащих «дозу Пастернака» получил по полной. Читая одну из книг Дрожащих, я неоднократно отшвыривал её в негодовании: «Так имитировать глупо!»
Но любой автор, собранный издателем по принципу «как насралось», выглядит чудовищем. Потому что любая трагедия под микроскопом легко может превратиться в серию комедийных скетчей. И дело редактора – сделать так, чтобы вышло по-седаковски: «Пусть всё, что не чудо, сгорает».
Гнёт первопечальный.
Моё время – тленье.
Мой свидетель тайный
ангел изумленья.
Колокол. Страданья.
Осторожность гула.
Твоё имя – тайна
звона, вельзевула.
Красотой наполнен
звон необычайный.
Моё время – полдень.
твоё время - тайна.
Завещаю тень я,
нежноглаголанье
ангелам паденья,
ангелам летанья.
Владислав Яковлевич почти всегда говорит о Чуде. И оттого сам становится чудесен. Читать его нужно где-нибудь на балконе многоэтажки или на скале над рекой, чтобы ветер снимал с твоих губ каждое произнесённое вслух слово.
Дмитрий Сергеевич Банников для меня открылся исключительно в книжке ГУЛа. В некотором роде (для меня лично) он оказался автором одного стихотворения. Но этот текст настолько стал моей собственной плотью, что этим оправдано регулярное возвращение и к автору, и ко всем сопутствующим стихам.
Внезапно ударило двадцать четыре.
Стал жалок обмякший вороний полёт.
Желая проверить изменчивость в мире,
Я вышел на лёд.
Тот берег. В ином измереньи – вчерашнем –
Он был недоступней далёких планет.
В сегодняшнем, скованном панцирем страшным,
Конечно же, нет.
Остатки упавшей метели. Дорога
В бурунах, зелёных проплешинах льда.
Все эти подробности – тоже от Бога?
Наверное, да.
От Бога, похоже, и то постоянство,
Что мы, поселясь на одном берегу,
Не чувствуем больше иного пространства.
Я так не могу.
Я долго смотрел на холодный и чёрный,
Налево от солнца, лелеющий мрак,
Тот берег – на вид неживой и никчёмный.
Но это не так.
На нём, на заснеженной пляжной брусчатке,
Безмолвие тихим дыханьем скребя,
Я встану и, словно с обзорной площадки,
Взгляну на себя,
На город, на стройки, на людные сценки,
На броунов мир, заведённый ключом.
Субъект, породив объективность оценки,
Уже ни при чём.
Ведь кто-то же есть за зеркальной границей,
За небом, за лесом, за реками, за...
И что-то находит он, если вглядится
В свои же глаза.
Пол-истины мысленной влив в полуересь,
Я двигался, кстати, по голому льду,
И рыбы, в подошвы с сомнением вперясь,
Вставали в бреду.
Лед выдержит – мы не у тёплых Японий.
Осталось немного – ещё поворот.
О, боже, я понял, я, кажется, понял:
Послушайте, вот...
Дмитрий Сергеевич – поэт, регулярно разговаривающий со Смертью. Однажды, всё-таки, договорились. Встретились.
С Антоном Валерьевичем Колобяниным у меня вышло всё с точностью до наоборот: очень понравился, но в памяти и в сердце ничего не прижилось. Разве только развивающий прежний текст кусочек:
…
У меня есть ручная тоска
и любовь тяжелей волоска.
Ангел мой, посмотри, как узка
эта щель в зазеркалье.
Вряд ли я проложу борону
по изрытому рыбами дну.
Тут лицо я к тебе оберну
не своё, а шакалье.
…
Антон Валерьевич добровольно отказался от публикации стихов. Но в автобиографии проговорился, что «стихам нужна выдержка». Поэт жив. Возможно, однажды будет прочитан в большем объёме.
Наиболее нервное и насыщенное общение, как с поэтом, так и с человеком, сложилось у меня в «Пермском улье» с Антоном Павловичем Бахаревым-Чернёнком.
Мне страшно мешало его равнение на Бориса Борисовича Рыжего. Антона Павловича и презентовали на экспорт как пермскую версию «свердловского мальчика». Мне понадобилось уехать из городской среды, вообще с Урала (в Удмуртию), чтобы услышать стихи Бахарева-Чернёнка, чтобы услышать чтение Антона Павловича со сцены посреди леса на бардовском фестивале, посмотреть на лица людей на поляне, которым пять минут назад было глубоко плевать на само понятие «Поэзия». Вручить первое место на этом с точки зрения литературы незначительном конкурсе можно было только ему. Но прежняя предубеждённость протестовала. Я перечитывал и перечитывал Бахарева-Чернёнка снова и снова. И вдруг увидел…
В городе Большой Камень на берегу Тихого океана когда-то жила поэт Светлана Борисовна Чернышова. Поскольку Крым наш, сейчас Светлана Борисовна живёт и работает доктором в Крыму. Меня эта девушка потрясла в 2012 году тем, что говорит в стихах не совсем от себя, а от подземных жителей, населявших когда-то родную ей землю. Так и Антон Павлович Бахарев-Чернёнок объявил себя «дежурным по Пермскому краю».
Как вишерское дно, не выглазеешь память,
Что всю земную тьму беспомощно хранит;
Встаёшь, как истукан, и круглыми зубами
На солнышке стучишь, и перекат шумит…
Когда застряла снасть, и шаришь так, вслепую,
То из глубин глядит вогульский самострел;
И хариус туда проносится, как пуля –
И выплываешь вверх среди морёных тел.
Но это не беда – случайная кручина,
Родная мне вода прозрачней и быстрей;
В ней сросшийся навек мой ножик перочинный
И глиняные лбы, калёные в костре.
Но в ней же различу отбеленные кости,
Кривые пузырьки из рьяного огня…
Я не был здесь давно, и вдруг явился в гости –
А все вокруг скорбят, никто не ждёт меня.
Тогда, забрав ружьё, меня проводит Коля,
Я буду в забытьи шагать поверх воды,
Потом приду в себя, потом глаза открою –
И обернусь, но все течением следы
Размыло – и «Отец!» повисло в полумраке,
И Бахтияров-сын пропал среди камней,
А водоросли, как дырявые рубахи,
Полощутся в реке и тянутся ко мне.
Я мог бы с радостью перечислять любимых пермских поэтов, но этой пятёркой ограничился Виталий Олегович, и кого бы я сейчас ни назвал, можно его примкнуть к одному из имён. И Георгия Борисовича Звездина к Банникову, и Ивана Владимировича Козлова к Колобянину, всё это родственное. Всех жалко, все свои.
5. Праздник Урожая во Дворце Труда (Евгений Туренко, Алексей Сальников, Наталья Стародубцева)
Примерно такая же история получилась с «Нижнетагильской поэтической бандой». Их много. Всех люблю. Но оставлены трое: Учитель, мальчик за всех мальчиков и девочка за всех девочек.
По моему опыту поездок «до городу Тагилу», происходящее там крайне напоминает ситуацию, описанную в песне Бориса Гребенщикова «Праздник Урожая во Дворце Труда». Но представим, что в гулкое фойе из переполненного зала начинают выходить по одному люди, не желающие смотреть или «лезть на сцену». Кто-то бродит просто так, часть народа собирается у ног человека, сидящего на мраморной лестнице и говорящего притчами. И что удивительнее всего, слышащего и чувствующего каждого из своих новоявленных учеников.
Евгений Владимирович Туренко своим учителем в личном общении называл Юрия Поликарповича Кузнецова, снимал с полки томик и зачитывал по несколько страниц. Останавливался, комментировал. Читал дальше. Я связи между ними уловить не сумел. Вероятно, с каждым Е. Т. общался как-то по-особенному. Со мной вот через цитирование советской классики. Но из всех услышанных историй о нём сложилось впечатление, что главным образовательным принципом для Евгения Владимировича был коан: прилюдное наущение. Задание давалось одному, но с расчётом, что про него узнают все; стихотворение обращалось ко всем читателям сразу, но предназначалось для конкретного человека. Евгений Владимирович создал «атмосферу» над Уралом. Нижнетагильская фабрика по производству облаков, которые отправились плыть над всеми остальными городами. Сама форма короткого восьмистишия, моментально запоминающегося, становящегося фольклором, является камертоном для дыхания читателя. Прочитал восемь строчек вслух: и горло не болит, и сердце спокойно.
И до смеха недотрога,
жалость натощак,
от святого до слепого,
ладно, что и так –
откровенно, одиноко,
снежно и свежо...
А живёшь, конечно, плохо,
то есть – хорошо.
Впервые Василий Владимирович Чепелев представил мне Алексея Борисовича Сальникова как «лучшего поэта Екатеринбурга». Для амбициозного меня эта фраза прозвучала как «удар по яйцам». В общем, у меня «защемило». Я не мог «прочитать» Алексея Борисовича, вся моя «воспринимающая электроника» выдавала «помехи». До тех пор, пока меня не накрыло «железобетонной трубой» следующего текста:
Пыль лежит на воздухе, как на дереве и стекле.
Заходящего солнца долгие коридоры
Так удачно лежат на этой кривой земле,
Что все происходящее похоже на строительные
леса католического собора
Больше, чем сами строительные леса
католического собора
Похожи на строительные леса
католического собора.
И ни на что более. Словом, весь этот мир –
Такое место, где только печаль и мука,
Вроде как – певчий. Певчий, зачем ты так поступил?
Ты вырос и заложил приходского священника, сука,
И теперь между органом и органом,
органом и органом – как бы диез,
Механическое солнце, нежное, как Манту.
Механическое солнце опускается в неподвижный лес,
Неподвижный лес уходит в неподвижную темноту,
Неподвижная темнота набирает вес
И становится первой по тяжести в этом году.
Я осознал, что внутри воздуха, созданного Туренко, его ученик стал Мастером Освещения. Распределение света и пространства, регулируемые количеством данного читателю света, в текстах Алексея Борисовича Сальникова настолько ошеломляют, что функцию зрения регулярно хочется отключить, временно ослепнуть, словно видимая тобой картинка представляет угрозу твоему существованию. Хочется не видеть, но на то и стихи, что видеть приходится. И в этом счастье синестетика: слышишь только музыку, но при этом смотришь на вполне реальную жизнь.
Наталья Сергеевна Стародубцева из всей плеяды «Тагильских поэтесс» была мной прочитана первой. И хотя мне сейчас ближе совсем иные авторы из родственного ряда, именно стихотворения Натальи Сергеевны научили меня, что именно я должен слушать, чтобы отличать музыку от просто шума.
О. Коркиной
не возжелай джедай жены чужого мужа
внутри неё давно свернулось молоко
как медленно внутри так медленно как нужно
вынашивая страх и собственный пин-код
она не уплывёт покачивая льдины
на берег выходя не выплюнет цингу
внутри неё давно вагоны или спины
которых как ни злись я вспомнить не могу
которые вросли в неё наполовину
Особая радость чтения стихотворений Натальи Сергеевны (то есть не только её, но я через неё научился) – это заполнение естественных пустот собственной речью. Поэт вступает с тобой в диалог, его строки изобилуют множеством эллипсисов, которые ты начинаешь заполнять совершенно автоматически, словно докладываешь паззл. Оказывается, разговор со стихотворением – это не «диалог с телевизором», он имеет смысл. И эта радость совместного говорения настолько высока, что при личном знакомстве тебе хочется обнять в реальности неведомого тебе человека, как ближайшего родственника.
Повторюсь, для меня за тремя означенными персонами стоит толпа. Перечислю только основные для меня имена: Елена Фёдоровна Баянгулова, Маргарита Леонидовна Ерёменко, Руслан Максимович Комадей, Виталия Олеговна Корнева, Екатерина Викторовна Симонова, Елена Викторовна Сунцова…
Продолжение >_______________________
1 Серия книг «ГУЛ» (Галерея уральской литературы) – это совместный проект Виталия Кальпиди и Марины Волковой, где роли распределены таким образом: Кальпиди – редактор, составитель, оформитель; Волкова – издатель и идеолог продвижения поэтов и книг «ГУЛ». К настоящему моменту в серии изданы тридцать три книги, в тридцати одной составителем и редактором был Кальпиди. Читайте также в следующем номере интервью Марины Волковой. – Прим. ред.
Фото Елены Бушуевой
скачать dle 12.1