Сергей Ивкин. ТРАДИЦИИ И ЦЕРЕМОНИИ. Часть II

Часть I »

Продолжение


Часть вторая:  Тыдым

Во многих мифологических традициях, при наличии очерченной области и названного по имени Демиурга, обязательно присутствует Трикстер – «обезьяна Бога», – который, следуя проложенными путями, тем не менее, строит собственную игру, и даже проживает в отделённой от общего мифо-мира местности. Впрочем, клише необходимо нарушать, и Александр Петрушкин, объявивший о своём выходе из Уральской поэтической школы и утвердивший собственную Озёрную школу, не воспринимается карикатурой на Виталия Кальпиди [1]. Манифестарно закрывшийся в городе Кыштым Челябинской области, Александр практически в одиночку делает журнальный портал «Мегалит», сравнимый по влиянию и разнообразию с «Журнальным залом», организует поэтический опен-эйр «Тыдымские чтения» на озере Сугомак, находит и поддерживает начинающих авторов, с невероятной скоростью выпускает новые собственные книги.

Однажды я задержался у Александра в дому на несколько дней, обильно увлажнённых алкоголем, посвятив время жизни философским и религиозным диспутам. В разгар спора об альбигойской ереси мы встали на маленькой кухне, и между нами состоялся самурайский поединок: внимательно посмотрели брат брату в глаза. Когда оба поняли, что живым сейчас с этой кухни выйдет только один, одновременно подошли и обнялись. Впоследствии, естественно, некоторое время не общались. Однако, цитируя Наталью Стародубцеву: «не отрицай не мучайся прошло», сейчас вернулись к совместной работе [2].

Фома

Не снег упал, но человек в него
себя вложил, как речь или мерцанье
экрана, где не видишь своего,
и запечатан изнутри неявно

совсем иной, грачиный тёмный глас,
дудит в трубу полночной карусели,
что крутится внутри себя, как лаз –
то, как лицо, то, как нутро метели.

Фома, Фома, опять всё пропустил,
как воробей сквозь слепоту и руки,
и облака твои опять густы –
с той стороны, где кирпичи и звуки

опять в снегах идёт к тебе стена
как ниточка и свет неприглушённый
и ты ей внемлешь – будто ты вина
кувшин для голоса и тьмы приготовлённый.

Не свет упал, но человек в него
сложился – тем преодолев мерцанье,
и не равна длина длине его
ожогов на перстах на опознанье.

 

Часть третья: Чё-ля-ля-бинск

На фестивале «Толстяки на Урале», памятуя слова Александра Кушнера, произнесённые на вручении Первой премии имени Иосифа Бродского, редактор журнала «Звезда» Андрей Арьев сказал: «На данный момент Екатеринбург является столицей Русской поэзии». Однако основная уральская «шумиха» происходит именно в Челябинске. Фланируя по челябинскому «Арбату» – улице Кирова, – из репродукторов слышишь, как актёры драматического театра читают стихи современных уральских поэтов… Издательство Марины Волковой, развивая проект Иосифа Бродского по раскладыванию томиков поэзии в гостиничные номера рядом с Библией и на полки аптек рядом с аспирином, выпускает под редакцией Виталия Кальпиди дешёвые брошюры избранного «уральских классиков», чтобы они смогли попасть в поселковые библиотеки, на заводы и фабрики, в кабинеты чиновников… Поэтический фестиваль длиною в месяц охватывает более 40 площадок…

Но так устроено человеческое существование (и это прекрасно!), что даже в «Раю» всегда найдётся отшельник, ворчащий, мол, «и ягнята под ногами совсем оборзели, и райские времиреи своим свистом спать не дают». Примерно так я воспринимаю нынешнее пребывание в «гремяще-индустриальном Танкограде» тихого лирика Александра Маниченко.

Много лет назад Александр приехал ко мне в гости, а моя несостоявшаяся впоследствии жена сдавала с подругами зимнюю сессию и потому выставила меня вместе с незваным гостем на улицу: «Ночуйте где хотите». Мы сели в первый попавшийся ночной автобус, потому что идти пешком было холодно, и я, вглядываясь в законную тьму, определял район, чтобы потом найти по записной книжке кого-нибудь там проживающего. Согласился принять нас только пятый опрошенный – врач психиатрической лечебницы, только что разведённый и сидевший буквально на коробках. Спать в его пенале было негде и не на чем, и мы всю ночь проболтали втроём о безумии и поэзии, а утром я проводил Александра на междугородный обратно в Челябинск. Что меня удивило: Александр вспоминал нашу вполне реальную возможность замёрзнуть насмерть как рождественское приключение. А вот хороводы вокруг Мифа его печалят.

Из цикла «Логоцентрический плач» (5):

я имею болезненную возможность наблюдать
как лучшие самые настоящие искренние и прекрасные из помыслов запечатлённые в конкретных словах прямо у всех на глазах утрачивают свою плотность и подлинность
как слова и их определения обмениваются кровью разбавляя её водопроводной водой водами Леты и слюной Одина и снова обмениваются этой жижицей
как рты произносящие слова любви и веры слабеют и закрываются не осознавая повода для собственной немоты
как логика начинает хромать спотыкаться обрушиваться как большое гнилое дерево в глухом лесу пока никто не видит не тыкает пальцем не кричит «Лжец!»
как автобус уходит от остановки и исчезает за углом а через минуту уже никто и не помнит этого автобуса и людей в нём сидевших и не просто не помнит а даже не подозревает об их существовании и в самых смелых мечтах представить не может их
как Великий А’Туин выплывает из бездны восстанавливает на своей спине давно мёртвых слонов и возвращается на своё изначальное место в основе земли
как воробей вылетающий словом или как-то так не нуждается в поимке потому что никто не ловит его никому и в голову не приходит ловить его
как стимпанк оказывается умнее и интересней твёрдой НФ а на всех остальных фронтах постмодернизм сдаёт свои позиции серьёзности варварства или варварской серьёзности
как абстрактные понятия затемняют значение прячут смысл препятствуют пониманию причины конфликта и уводят нас отсюда куда-то туда
как день проходит за днём наступающим за днём заканчивавшимся днём в отчаянной попытке возвеличить момент
как интенциональное сознание перципиента устремляется не наружу и не в себя а в прекрасную беспечную потому что там нет ничего пустоту
как одиночество настигает чёрт возьми каждого и не заканчивается посмертно
как молох становится шире жирнее вбирая всё новые определения обозначения концепты и правила нового века поклонников и идолопоклонников вспотев от усилий тянет лапы всё дальше и тоже теряет силы подлинность и что-то едва уловимое языком в то время
как идея спасения с завидным упорством опять и опять оказывается на вершине аксиологической системы координат каждого человека от могилы и до утробы
как река времён уносит в своём голодном стремлении старые вещи и мне больно на это смотреть и непонятно как к этому относиться
как новые вещи приходят на смену вещам а слова остаются

если и не для нас и не для меня

может и не для нас и не для меня

даже и не для нас и не для меня

но

слова остаются

Впрочем, «чуждость на празднике жизни» может иметь самые разные причины. Для кого-то долгое пиршество всегда видится «буддийской мандалой из цветной пыли», которую сдует первый же порыв ветра, когда монахи в шафрановых одеждах откроют храмовые ворота. Михаил Богуславский – личность невероятная: хоккеист, режиссёр, журналист, издатель, создатель исторических и научно-фантастических романов, автор текстов песен, которые давным-давно утратили авторство, стали народными, переходя от одного ночного костра к другому по многочисленным фестивалям самодеятельной песни. Познакомились мы в Перми на фестивале «Тридцатое февраля», где организаторы посчитали, что вместе с мастер-классами по гитаре и вокалу «поющим поэтам» следует заняться и текстами; так впоследствии на пару и работали в различных составах жюри по всему Уралу, передавая «науку внушения».

По итогам «летучего ликбеза» Михаил Богуславский продумал цикл основательных лекций о современной поэзии, с которыми выступает на педагогических слётах и фестивалях самодеятельной песни, совершенно не пересекаясь с захватившим медийное пространство «ГУЛом». Почти все его стихи предназначены для проговаривания, пропевания, прошёптывания. Иногда появляется идея изобрести специальные значки для указания тона и темпа при чтении стихотворений. Пока не изобретены, приходится ориентироваться а-либитум...

Опять церквушка на пригорке,
Стоит, утоплена в листву.
Стук заблудившейся моторки
Уходит плавно в синеву.
Опять над озером в покое
Горит заря едва на треть.
И на душе царит такое,
Что проще взять да помереть.
Опять в лесу насквозь туманном
Стволов, как призраков, столпы.
А жизнь вся чудится обманом
Да чем ещё ей можно быть?
Опять прощальный окрик стаи
Пророчит страшную судьбу.
Простая боль, совсем простая
С округлой дырочкой во лбу.

Ещё один человек, пришедший в поэзию из той же области и принёсший на поэтические площадки музыку вместе с собой, – Елена Оболикшта. Тексты её песен и тексты именно стихов изначально существовали в разных жанрах, словно говорить и петь Елену наущали два разных Ангела. А вот к чужим стихам оболикштинское музыкальное чутье, опираясь на сформированный поэтический вкус, подбирает точнейшие мелодии, расширяя порой скромные строки в общественную церемонию чаяния и явления Чуда. Серебряный голос Елены околдовывает, вырывает из будничности. Как, помня общественную сказку, читать «молчащие» индивидуальные строки? Только попытавшись отделить стихотворения от автора, присвоив себе, собрав с фонариком под одеялом собственный «вертеп».

в сверчковой темноте разутые деревни
овечьими глазами смотрят из травы
в километрах шести от Родины примерно
озноб стучит как смех кромешной татарвы

обильный кислород горчит не за измену
а будто говорит о Гоголе тоски
и привокзальный бомж тебя проводит в вену
потом – ни зги

так в заплутавшем шатле хрип системы связи
шестые сутки сплошь один фокстрот
стираешь память вдоль по руслу клязьмы
шипящей речью забиваешь рот

смотри тагил протяжней малолетки
закуривает клевер натощак
вдоль пуповины транссибирской ветки
в свинцовых водах тело полоща

урал к тебе протягивает сырость
и пьет с лица изломанной реки
о венский кофе! тьма не расступилась
разлитая по чашкам вопреки

с утра картавит радио на польском
за пропитый солдатами гештальт
разбросанный по улицам свердловска
и вкрученный березами в асфальт

он прямо к перекошенной ограде
кирпичного барака например
тебя ведет во сне за бога ради

и Бог не умещается в размер

В дом к Ирине Аргутиной изначально я пришёл не как поэт, а как художник, принёс иллюстрации к её книге «Настоящая птица», которые были приняты и Ириной, и её сыном, но так и не соединились со стихами, поскольку картинки заказало одно издательство, а книга вышла в другом. Лежат у меня на антресолях эти несколько графических листов, ожидают возможного «Избранного», чтобы дополниться и осуществиться под твёрдой обложкой. Если, следуя традиции Петра Вайля, давать каждому городу своего «гения места», то хранителем Челябинска я бы назначил именно Ирину Аргутину: легко представить проходящую по рыжим улочкам мимо пятиэтажек эпохи конструктивизма, встретить в шуршащем троллейбусе, различить за её плечом «египетские пирамиды» железно-дорожного комплекса «Синегорье».

По словам Пауля Целана, «Стихотворение – это (…) попытка присвоить действительность, сделать её зримой. То есть действительность не является для стихотворения чем-то уже устоявшимся, изначально данным, но – чем-то таким, что стоит под вопросом, должно быть поставлено под вопрос. В стихотворении действительность впервые  свершается, преподносит себя». Именно через стихотворения Ирины Аргутиной Челябинск и стал мне родным.

Оказалось, что жизнь – это очень короткое замыкание
в контуре, где с годами меняются лишь нагрузки.
Первое солнце младенчества, лёгкое заикание:
«Ма-ма-ма, па-па-па», – и уже говоришь по-русски.

Первая мысль о смерти, в четыре пронзившая током,    
первый осознанный мрак, заставивший сердце сжиматься…
За второй, настоящий, однажды влетит жестоко
от критикессы, не отличающей искренности от жеманства.

Но в детстве всё было правдой. Была красавица-мама
не потому, что маме положено быть богиней:
факт подтверждали молча и фото, и амальгама,
и вслух говорилось не только папой, но и другими.

Отец был сильным и смелым тоже не понарошку:
с таким не страшны собаки и летом в деревне кони,
а в доме редкий гость не примерил его фуражку,
и четыре звезды сияли на каждом его погоне.

Мы гуляли среди тополей, подметавших небо.
А поскольку всё это правда, на веру – и остальное:
Читали хорошие книги. Шутили не на потребу.
Мать лечила, отец служил. Гордились своей страною –

в ней правдой была победа, литьё чугуна и стали,
и то, как влетели в космос, – на воле и честном слове,
и слёзы в глазах Родниной, стоящей на пьедестале,
и шорох запретных мыслей: их, вроде бы, не допускали,
но они шебуршали в кухне, расползались – всех не изловишь.

Не сказать, что течение тока было бесперебойно гладким,
как пожеланья успехов в учёбе, работе и личной жизни:
бывало, замкнёт – искрило, а там, где прожгло, – заплатки.
И все ходили в заплатках: поставил – и не тужи с ней.

…Утро. Стою у зеркала. Глаза тяжелеют вЕками,
пыльными бурями, сомнениями, годами, векАми ли.
Кем же нас сделало – каликами или калеками –
то, предпоследнее, короткое замыкание?

Выгорело. Развеялось. Открылись просторы? Бездны ли?
Изменились цвета, имена, глаголы, но память – светлая.
Привыкаю к сумраку: в нём не видно, что зеркало треснуло.
Темнота по глазам норовит полоснуть – как лезвием.
Зажигаю лампу. Искрит. Каждый раз, до патрона последнего…

Если же вывернуть Челябинск наизнанку, чтобы вместо широких проспектов с далеко разнесёнными друг от друга высотками и многочисленными памятниками и скульптурами стало видно атомарное одиночество тесных комнат с мерцающими экранами мониторов и планшетов, то именно на этой «тёмной стороне» города становятся слышны и ощутимы строки Наталии Санниковой, так похожие на личные письма. Но на то и поэзия, что «личное письмо», написанное одним незнакомым тебе человеком другому, неизвестному тебе, внезапно оказывается тем самым сигналом извне, который ожидался долгие годы. Который всё объяснил и расставил по местам, сделал жизнь немного проще и чуточку светлей.

Когда Наталия Санникова презентовала в Екатеринбурге в редакции журнала «Урал» свою книгу «Все, кого ты любишь, попадают в беду», то сказала: «Понимания между людьми никогда не происходит. Но должно быть стремление к нему. Поэты стараются прятать от близких то, что они пишут о них. Но сегодня я сделаю всё не так». Наталия пригласила свою семью и разбросанных по городам родственников и посадила в первых рядах. И читала перед ними. В атмосфере звенящей искренности и все приглашённые на чтения друзья-поэты стали сбрасывать привычные маски. И на какое-то время я поверил, что можно в условиях культуры жить не по версии БГ: «Главная национальная особенность – понт», а по версии Виталия Кальпиди: «Главная характеристика уральской поэзии – нежность».

Когда закончится детство

Могу ли я что-нибудь знать о детстве,
если даже у моих детей
оно закончилось?
Помню ли я своё детство?
Младшая сестра говорит:
мы всегда ссорились,
кому заниматься музыкой
в большой комнате,
и ты уходила в ванную
со своей скрипкой,
потому что моё пианино
унести куда-нибудь было сложно.
Что я тогда чувствовала?
Помню ли я, что играла на скрипке?
Помню ли я, чего я боялась,
чего хотела,
какие читала книжки,
каким представляла будущее?
«Жили-были старик со старухой», –
это я читала наизусть маме
или сыну на ночь?
В одном я совершенно уверена:
я боялась прожить
свою единственную жизнь
молча.

Вопрос можно поставить иначе:
кончилось ли моё детство,
когда у меня родились дети?
Дочка боялась уколов
и в медкабинте просила:
– Мама, можно я сначала поговорю с тётей,
а потом она меня уколет?
Это ей пять, наверное.
Или четыре, не помню.
Я тоже всегда говорю от страха,
иногда про себя, в темноте,
то есть при абсолютном понимании
отсутствия собеседника.
Страна моя, единственная, родная,
я хочу говорить с тобой
перед тем,
как ты сделаешь мне больно.
Не покидай меня, речь.
Не умолкай, дочь.
Неважно, кто это слышит.
Важно не умереть молча.

 

Часть четвёртая: Парма

Однажды на пару с поэтом Андреем Мансветовым я вёл очередной пермский слэм, на котором было феерическое количество красивых и талантливых женщин. Особенно я любовался тонкокостной беременной Анной, активно жестикулирующей при чтении. Мне всё время казалось, что Анна сейчас взлетит, сделает круг под потолком зала и вырвется в открытое окно. Никто не ожидал победы от спокойной и сосредоточенной Юлии Балабановой. Знали, что поёт, что филолог, что интересуется УПШ, но в расчёт не брали: не нашей традиции...

А мне стала интересна её тема, где сквозь бытовые вещи сквозит нечто абсолютное.

Сухумское

Таксист-грузин не знает падежи.
Шестнадцать лет в России, а не знает.
Зато он знает, где вода бежит
Не ржавая – и хлоркой не воняет.

«Здесь холодно, – мне говорит грузин. –
Сперва чуть выжил, дальше – легче стало».
Куда же он – от бархатных долин?..
Мать русская, и бабушка – с Урала.

Там – апельсины, яблони в цвету.
У нас метет, а там сейчас – плюс тридцать.
«Я с самолета как зимой сойду –
Так прямо жарко, не могу напиться».

Ну, про вино, конечно, разговор.
«Вино у нас хорош», – таксист кивает.
В его родном Сухуми каждый двор
Из собственной бутыли разливает.

«Я пробовал тут разные сорта –
И красный виноград давил, и белый.
Но, говорят, у вас вода не та.
Не в винограде, значит, вовсе дело.

К плохой воде я так и не привык,
Ужасная – та, что идет из крана.
Вот показали мне один родник,
На берегу, за речкой, возле храма».

Да хоть на родниковой – все одно:
Вечерних песен, старых винокурен,
Цветущих яблонь требует оно,
Что там еще – в сухумской рецептуре?

У них – плюс тридцать, здесь – апрельский снег.
И выбрав эту странную свободу,
Он словно ищет родину в вине,
Как ищет для вина живую воду.

Сама себя Юлия как поэта и не позиционирует, она – именно музыкант, поющий и читающий стихи со сцены. Тексты песен группы «Permyaga Project» (Юлия Балабанова, Денис Голиков, сессионные музыканты) весьма хороши. Пишут и редактируют песни Юлия с Денисом вместе. Иногда ставят полностью Юлин текст, иногда полностью текст Дениса. Вот Денис-то как поэта себя вполне презентует. В 2005 году в Перми на поэтическом фестивале «Пилигрим» сошлись вместе четыре литератора и решили сделать что-нибудь вместе. В 2015 году в «Своём издательстве» в Санкт-Петербурге под редакцией Дарьи Суховей вышла книга «Джаз», где все четверо поочерёдно выдают «свободные» импровизации на заданные «темы». Четыре текста рядом – общая композиция, каждое стихотворение по отдельности – партия конкретного инструмента. Я работал на «препарированном фортепьяно», Александр Корамыслов играл свою «musica nuda» на контрабасе, Андрей Цой «пилил» долгие соло на электрогитаре, а Денис Голиков сел за барабаны.

Филологические девушки

Они разберут мужчину, как текст.
Они знают всё о поколении NEXT.
Они аутентично прищурят веко,
размазав муху кирпичом Умберто Эко.
В минуты подъёма на кончике носа,
у них танцует самбу Варгас Льоса.
Они поражают словесной массой,
они автостопом читают трассы.
Высокие материи, высокие ноты.
Пускай на столе не лосось, а шпроты.
Пускай в кармане ветер, на дворе трава,
но всё, что им нужно, это только слова.

Ууууууууууу, вау. Филологические девушки.
Ууууууууууу, вау. Навсегда.

Тургеневская женщина, потомственная мать,
что любит театральность и в одиннадцать вставать.
На третьем месте любовь к животным,
на втором – просто любовь, на первом – Лотман.
Тончайшие из тонких, звезднейшие из звёзд,
Влюбляются, страдают, и дышат в полный рост.
А если вы им скажете, мол Кавабата
хороший парень, только пишет херовато,
Вы ощутите, как филологическая гёрл
Обнажает предмет, что чрезвычайно остёр.
И доказав, что уничтожить вас не так уж сложно,
она спрячет свой язык обратно в ножны.

Ууууууууууу, вау. Филологические девушки.
Ууууууууууу, вау. Навсегда.

Филологические, космические, антиномические,
дорические, ионические, коринфические,
ирреальные, концептуальные, аморальные,
десятибалльные, нахальные, эпохототальные.
С правом на лево, с миру по строчке,
тучки небесные – матери дочки.
А вообще они пушисты и очень милы,
особенно когда на них джинсовые штаны.
Особенно когда они в согласии с Джа,
и если под хвост не попала вожжа.
Они улетают без веских причин.
Пошли им Бог... ветроустойчивых мужчин.

Они знакомы с чувствами не только из книг,
В самой сердцевине они как родник,
дающий напиться далеко не всем.
Они источник депрессий и поэм...
И когда погаснут все до одного огни,
я буду думать об одной из них...

Ууууууууууу, вау. Филологические девушки.
Ууууууууууу, вау...

Некоторое время я прожил в Москве. События слишком личные, о них не распространяюсь. Из уральских поэтов тогда я общался только с двумя: Антоном Васецким, который организовал пару моих выступлений, и Владимиром Кочневым, который порывался не одолжить, а именно дать мне денег. Ничего я у него не взял, гордость не позволила. Но впоследствии, встретившись в Перми, мы общались так, словно за спиной у нас минимум совместная служба в «десятом десантном батальоне». Потому сообщение об его уходе в Московское общество сознания Кришны я воспринял как «смерть поэта»: нет больше личности, сгорел. А стихи, сохранившиеся под обложкой с логотипом издательства «Воймега», остались.

Из всех моих знакомых
Ты был самым чудным
Ты шатался ночью по подворотням
Забирался в подвалы
Разговаривал с привидениями
А мог делать
И более удивительные вещи

Мы иногда забирались на крыши пятиэтажек
Там было жутко и здорово
И я все боялся что ржавые лестницы оторвутся
Не выдержат
Но этого не случалось

Еще ты писал гениальные стихи
Которые нигде не печатали
(Но это тебя особо не беспокоило)

Ты рассказывал мне о городе своих снов
Волшебном городе
В который ты попадаешь, стоит закрыть глаза
«Там все как у нас и они типа мы
Но у них щупальцы и они извиваются»

И еще ты говорил о других странных вещах
Типа того, что
Печенье умирает медленно

Твои домашние ругали тебя
не каждый выдержит рассказы о смерти печенья

Но тебе было пофиг
Ты вдыхал ацетон
И сказочные герои спешили к тебе

Ты гулял там куда не забредают даже ошалевшие
кик-боксеры
Я говорил тебе что надо быть осторожнее
Но ты не слушал
И люди стали бояться тебя
Потому что ты не всегда был адекватен

Ты бледнел и худел на глазах
Ты устроился работать грузчиком
Где никогда не платили зарплату
Из твоих стихов исчезла гениальность
И они стали просто талантливыми
И я опасался что и талантливость скоро выветрится

Врачи сказали тебе что у тебя распад личности
Твой отец сидел в тюрьме
И единственное что ты помнил о нем
Это как вы воровали картошку
В твоем раннем детстве

И ты как прежде рассказывал мне про город снов
Но я уже не верил
И когда ты приходил ко мне обдолбанный не открывал двери

Последнее что я от тебя слышал, –
Это что в Городе тебя заждались
Ты сказал так в два часа ночи
Балансируя под музыку
На перилах моста

А через два дня исчез

И я надеюсь там где ты сейчас у тебя все отлично
И я бы очень хотел передать тебе привет
Но боюсь, что существа с щупальцами примут это за галлюцинацию
И это помешает тебе адаптироваться там
так же как помешало адаптироваться здесь

В эпоху НТР крайне сложно представить себе некиберсоциализированного поэта, поскольку интернет связал абсолютно всех, но на территории Перми живёт такой человек, работающий на заводе, воспитывающий сына, появляющийся на чтениях, печатающийся, вполне адекватный при личном общении (лишь с щепоткой безумия) и не имеющий собственного электронного ящика. В соцсетях я его тем более не нашёл. Много лет я мечтаю помочь издать книгу его стихотворений «Бабушкины школьные ботинки», даже делал в далёком 2008 году к ней иллюстрации, но каждый раз дело застревало на уровне логистики. Человек пропадал, выйти на него было невозможно. Не через кого. Пока Георгий Звездин сам не появлялся. История начиналась по кругу: брались электронные адреса родственников или друзей, записывались телефоны, которые впоследствии никем не отвечали, назначались встречи, на которые Георгий не приходил. При этом стихи живут. И «сетевой аутизм» Георгию за них простителен.
Есть легенда, как Георгий Звездин впервые попал в литературную среду. Мои друзья Рустам Паймурзин и Светлана Домрачева организовали при кинотеатре «Молот» литературную студию, где обучали не «писать стихи», а «подавать»: учили держаться на сцене, работать с микрофоном, ставили дикцию. На очередную встречу пришёл очень высокий нескладный брюнет, внимательно всех выслушал и молча удалился. Через неделю он принёс томик переводов африканских поэтов и стал декламировать, какие стихи необходимы современной Перми. Ещё через неделю, выслушав все частные мнения по поводу африканско-пермской поэзии, Георгий принёс уже собственные стихи, написанные в ответ на слова, что «такие верлибры можно записывать километрами, никому они не станут интересны».

Баллада Тарьинской сопки

«Позднее мужание – вот причина причин
весомее моей мошонки» –
с этим он очнулся на забытом кладбище
и услышал как тишина говорит его сердцу:

«Тонки её запястья
легки её одежды
Вот идёт женщина-подранок
и раскинулось море широко»

Блажен чья жизнь попала в полосу дождя
Трижды блажен тот кто не вышел из него живым
Блажен заслонивший собою друга
Трижды блажен потерявший друга в бою:
во все его дни с ним пребывает неувядающий цветок грусти
цвета срезанной волны

Тонки её запястья
легки её одежды
Вот идёт женщина-подранок
и раскинулось море широко

В одиннадцать часов
она пришла туда
где будто луна сквозь ветви бледнело его чело
Он пел ей список барж идущих на мыс Лопатка
и забытое кладбище с курильским десантом
держало равнение на её колени

Тонки её запястья
легки её одежды
Вот идёт женщина-подранок
и раскинулось море широко

У подножия Тарьинской сопки
в высохшем русле ручья
я видел медное кольцо уходящее в землю
И когда мы держались за него
мертвые молчали нами
и прикасались нами
и благословляли нас

Тонки её запястья
легки её одежды
Вот идёт женщина-подранок
и раскинулось море широко.

Во время одного из продюсированных Маратом Гельманом пермских фестивалей я с бывшей женой, с нас познакомившим преподавателем гитары, имя которого я прямо сейчас не вспомню, и Андреем Мансветовым опаздывали на выступление Фёдора Сваровского и взяли такси. Проезд по городу тогда стоил 150 рублей, но в салоне у меня с Андреем зашёл разговор об американских романах Владимира Набокова и конкретно об «Аде», потому таксист решил, что мы – «столичные», и зарядил цену в 400 рублей. Тогда Андрей положил ему ладонь на плечо и тихо сказал: «Сейчас ты возьмёшь у нас 150 и тихо уедешь, иначе этой рукой ты никогда больше пользоваться не сможешь, как врач обещаю». Таксист уехал очень тихо. В Перми Андрея Мансветова воспринимают как собственного Барона Мюнхгаузена: всё, что он рассказывает о своей жизни, – невероятно. Однако каждый раз, когда я сталкиваюсь с этой живой легендой, окружающее пространство изгибается, преподнося «разрыв шаблона». И разбушевавшийся цыганский барон, связанный Андреем, спокойно спит в дальней комнате; и подошедшая к нам на улице на пиво и рыбу на газетке голимая гопота оказывается учениками Андрея из далёкого 10 «В». А один из «пацанов» даже когда-то играл на фаготе и участвовал в конкурсах. Но спился.

А учитель продолжает всевозможные конкурсы устраивать, генерирует новые варианты «слэмов», неожиданные методы вывода современной поэзии на публику. Тайный церемониймейстер города, одна из рек которого называется Стикс. Вышагивает, опираясь на палочку, щурится на солнце, улыбается в усы.

подожди и придёт
твое страшное детское время
пароходы собаки и кони
погружены на цепеллины
цепеллины погружены в землю
уже появляются корни
но снимать урожай еще рано
пока не мертвы и любимы

пока норны бухают с Хароном
шарманщик с тамтамом
здесь мотает как срок на колок
нерва тонкую жилу
твое страшное детское время
закончится с розливом Нила
по бутылкам и ваннам

но аптекарь нас не угадает
за кожей и шёлком бауты
твое страшное детское время
гондолой плывёт по каналу
карнавал начинается здесь
то есть с этой минуты
неужели тебе ещё мало?

Если бы я ориентировался просто на тех, кого люблю, то данный обзор оказался бы втрое длиннее. Сохранил лишь те имена, от которых «круги по воздуху» мне видны наиболее явно, в чьих церемониях я автоматически начинаю участвовать при приближении.



_________________
Примечания:

1 Интервью с Виталием Кальпиди читайте в настоящем номере «Лиterraтуры». – Прим. ред.
2 См. также: Александр Петрушкин в «Лиterraтуре»: Жест // Лиterraтура, № 5 и Рядом вдалеке. // Лиterraтура, № 57. См. также: Екатерина Перченкова. Здесь хочет быть музыка. Рец. на кн.: Александр Петрушкин. Геометрия побега. Стихотворения. – М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2015 // Лиterraтура, № 58. – Прим. ред.скачать dle 12.1