Андрей Пермяков: Когда-то, лет 10-12 назад,интернет-ресурс «Живой Журнал» был действительно живым и очень интересным. Одной из литературных площадок, возникших на этой платформе, был проект Zoil_ru, созданный Алексеем Верницким и Арсением Ли. От аналогов это сообщество отличалось направленностью: идея предполагала не просто выкладывание собственных текстов, но готовность к их жёсткой и пристрастной критике. Вот в этом самом «Зоиле» мы и познакомились с Алексеем Александровым, редактором отдела поэзии журнала «Волга-XXI век», а после сокрушения того журнала –
редактором аналогичного раздела возрождённой «Волги». Зоилом, кстати, он был условным — вполне лояльным. А виртуальное знакомство переместилось в реальный мир, человеком и собеседником Алексей оказался тоже крайне интересным, и как-то вот захотелось представить часть наших разговоров в виде интервью. Возможно, это интервью станет началом новой темы вот в таком неопределённом жанре. Или останется само по себе. Тут разное может быть.
_______________
А. П.: Алексей, давно хотел спросить, но как-то сперва время не пришло, а потом было не до того. У большинства авторов вслед за книгой, тем более –
за первой действительной книгой (ну, такой: с ISBN, вышедшей в издательстве, куда автора пригласили, с оформлением, с концепцией), тем более за столь небыстро состоявшейся, как у тебя, первой книгой, наступает бифуркация: либо период растерянности и задумчивости, либо автор начинает публиковать нечто из запасов. У тебя ж после «Мультфильмов» получилась нескончаемая Болдинская осень. Можешь сказать, отчего так, или это нерефлексируемое?А. А.: Если под Болдинской осенью понимать безумное количество стихотворений за следующие годы, то у меня есть такое объяснение. Во-первых, наступили времена, а это был конец 2013-го, когда события стали стремительно выскакивать одно за другим, как в какой-нибудь компьютерной игрушке, и что-то во мне стало так же быстро на них реагировать. Во-вторых, благодаря книге, я как раз от критической массы растерянности и задумчивости избавился. Реакция, кстати, – не всегда прямая зависимость между новостной лентой и строкой стихотворения, история там сложная и запутанная, желающих разобраться отсылаю к материалам первого номера журнала «Воздух» за этот год. А книга, как труд редактора Елены Сунцовой, была взглядом на мои стихи со стороны, и довольно точным взглядом. Это помогло мне понять, куда двигаться, и «отрубить» ненужные направления (хотя возможно, что я ещё к ним вернусь).
Если короче сформулировать, то книга и ряд последующих публикаций – это такие вешки на пути, но и буйки одновременно. И соблазн нарушить границу, конечно. Есть и ещё одно соображение – наверное, потому что книга долго «созревала» (хотя и быстро, за несколько недель была собрана и выпущена в свет), а внутренний задел, судя по всему, был немалый: стоило «Мультфильмам» появиться, как «плотину прорвало». Если вспоминать известную фразу Хармса «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно…» и т.д., это ведь и о моей книге сказано тоже.
–
Второй вопрос следует прямо из первого. Название твоей книги было об оставлении мультфильмов. А потом ты взял и сразу из мультфильмов вышел. У тебя ж два из каждых трёх стихотворений –
короткометражки. Начинается со злобы дня: ну, допустим, зная результат кубкового матча «Динамо –
Амкар» трёхлетней давности, можно восстановить дату написания. А далее следует флешбэк с правдивыми или нет воспоминаниями, затем, к примеру, встреча с инопланетянами и прочая кустурица. Откуда такая кинематографичность? Ты киноман? Либо наоборот: идеального для тебя фильма не сняли, и ты его создаёшь сам для себя и зрителя/читателя?
– Напомню, полное название моей книги – «Не покидая своих мультфильмов». На самом деле мультяшность означает ненастоящее, игрушечное действо, эдакую карикатуру на жизнь. Я (или режиссёр во мне) монтирую, казалось бы, абсолютно несвязанные вещи, тем интереснее в результате обнаружить, что края пазлов совпали. Наше рацио предполагает, что знает всё об этом мире, но его всякий раз обманывают, словно на цирковом представлении. И эти мои странные персонажи, выдуманные ситуации вроде бы говорят – успокойся, такого не бывает, это кино, а потом раз и подсовывают ему узнаваемые детали. Человек задумывается, смотрит по сторонам и начинает замечать ошибки программиста нашей реальности. И ещё – «не покидая», т.е. не бросая на произвол судьбы, бедные мои звери всегда со мной.
Конечно, я посмотрел множество фильмов, и когда я пишу, картинка в тексте выстаивается сама собой. Идеальное кино? Пожалуй, нет, такого не сняли, но в самом слове «идеальное» кроется подвох, чувствуется больничная стерильность, а мне бы хотелось намёка на неправильность, признаков увядания, выпавших кирпичей из некогда несокрушимой стены.
–
Ага! Хорошо, идеального кино нет, а идеальный читатель/зритель твоих стихов есть? Понимаю, что вопрос этот весьма стандартен, как и возможный ответ на него: «Я пишу для себя», дескать. Но ты ведь, кроме прочего, ещё и редактор поэтического отдела в замечательном журнале «Волга». В этой своей ипостаси наверняка ж имеешь образ того самого наилучшего читателя? Он как-то коррелирует с читателем именно твоих стихов?
– А вот здесь всё наоборот – идеальный читатель, если его нет, то его стоит выдумать (ситуация «я пишу для себя»), поскольку сочиняем стихи и издаём журналы мы именно для него. Существует такой парадокс – техническая документация (инструкции, паспорта приборов, правила эксплуатации) пишется «для дурака» (чтобы всякий понял и чтобы исключить малейшую возможность разночтений), а художественная литература только для равного себе или того, кто придёт следом – т.е. как раз «для наилучшего». Поэтому по-настоящему сильный текст читается трудно, а лёгкость классики только кажущаяся. И идеальный читатель – это тот, кто готов вести диалог с автором на равных, а не с позиции капризного потребителя.
Что касается «Волги», то я уже говорил, но повторю и здесь, потому что это важно – я, редактор, рассматриваю журнал как метатекст, и очень хочется, чтобы этот разговор из номера в номера шёл не только между авторами выпуска, но чтобы слышался голос тех, кто был ранее опубликован. А читатель «Волги», тот самый «идеальный» и «наилучший», понимал бы это.
–
Раз уж сам ты сказал о них –
о публикуемых и ранее опубликованных авторах — как при открытости (по крайней мере, внешней) твоей поэтики, при своеобразном преломлении в текстах массы явлений окружающего мира и разных неявных сущностей, так вот: как тебе удаётся избегать влияний поэтов, которых ты читаешь, очевидно, в очень серьёзных количествах? Среди них же есть и просто очень сильные авторы, и те, кто обладает почти диктаторской магией голоса? А у тебя ни центонности, ни цитатности, ни интонационных заимствований в явном виде нет. Разве что кратчайшие моменты игры?
– Интересный вопрос, на который у меня нет чёткого ответа. Плох тот поэт, который не «крадёт», ещё хуже поэт, который подражает всем. Влияния я не бегу, но не перенимаю чужую поэтику в целом, а разве что какие-то её особенности. К любимым авторам-не современникам (хотя, на мой взгляд, они ещё как современны) – Мандельштаму, Поплавскому, Галичу – можно добавить пишущих рядом – Звягинцева, Шваба, Пуханова, на самом деле отзвуки их речи в моих текстах слышны.
Конечно, я, как и любой из нас, часто просто заболеваю «не своим», бью себя по рукам, говорю «стоп», но это происходит не так часто, как кажется. Всё-таки я, наверное, что-то наработал, что можно назвать собственным стилем, с некоей долей условности, разумеется. И вот когда я вижу что-то привлекательное для себя – интересную шляпу или плащ, я в какой-то момент задумываюсь, а подойдут ли эти вещи к моему повседневному гардеробу? В этом виновата консервативная часть моего «я», не знаю, хорошо ли это или плохо, но эта часть во мне очень сильна.
К тем шести именам, которые я назвал, все время хочется добавить «и др.», но, пожалуй, делать здесь этого не стану. По поводу «ни центонности, ни цитатности» огорчён (смайлик). Это же чуть ли не главные мои инструменты, правда, они мною так специально откалиброваны, что работают с небольшими искажениями, ну как испорченный телефон или гугловский обратный перевод с русского на английский. Может быть, от прямого влияния, точнее, от узнавания чужих голосов в моих стихах, как раз и спасает этот вот мой метод коверканья исходного цитируемого текста.
–
Ну, вот я ж специально уточнил: «в явном виде» нет центонности и цитатности. То есть инструментарий работающий, безусловно. И замечательно откалиброванный. И ещё одно уточнение относительно собственно поэтики: у тебя, повторю, множество наблюдений сиюминутных, множество отсылок к недавнему и давнему прошлому –
своему или чужому, много Саратова, много новостной ленты, экскурсии в какие-то ближние и дальние локации, но самой, наверное, распространённой темы почти не заметно. Я, конечно, про ностальгическое путешествие в детство. Окружающий мир мало переменился с той поры или чего?
– Нет, мир изменился и не раз. Дело во мне, вернее, в позиции автора в стихах – наблюдателя, почти шпиона, поэтому личные черты стёрты или зашифрованы, о чём-то можно догадаться, о чём-то нельзя никогда. Детство – это такое табу, я в тех воспоминаниях наиболее уязвим, оттуда трудно выбраться без потерь, но оно полно чудес, конечно. Пожалуй, что самые яркие воспоминания – это период 80-х, ближе к середине. Может быть, потому что перемены и крушение империи совпали с окончанием школы и учёбой в университете, может быть, потому что до девятого класса я был совсем другим человеком.
Опять же, мои стихи о вывернутом наизнанку мире, о таком зазеркалье. Т.е. это не мы возвращаемся в детство, а детство в нас, и оно не благостное и не счастливое, оно другое. Хотя вроде бы персонажи и мультики те же, но Саратов постепенно перестаёт быть тем городом, который я любил и знал, становится бессмысленным нагромождением кубиков. Когда я оглядываюсь вокруг, возникает ощущение подмены, о чём, собственно, я чаще всего и пишу. Т.е. это путешествие давным-давно началось и никак не закончится, но при этом пейзажи вокруг – это по большей части декорации, напоминающие о том, что было или могло быть.
Возможно, что вот это, что строится у нас в стране сейчас, как раз и должно стать Нашим Новым Детством, и литература в нём будет детская, и люди. Со всеми их игровыми риторикой, патриотизмом, «злом» и «добром».
–
То есть у тебя принципиально наблюдательная позиция? Свежайшая твоя подборка в «Зинзивере» называется «Жизнь такая, как в окне». Тебе интересней смотреть, чем участвовать? Ну или твоему лирическому герою? Как герою фильма «Садовник», который в оригинале называется ещё лучше: BeingThere–
«Будучи там»? Ты и про восьмидесятые-то вот говоришь с такой ностальгией созерцания, кажется. А не было времени, когда хотелось вот прямо что-то сделать-сделать? И попытка казалась небессмысленной? Ну, я, конечно, о времени после «девятого класса».
– Да, я такой мистер Чэнс (я, правда, привык к переводу, где его называют Шансом), люблю смотреть. У меня, кстати, в одной из социальных сетей в качестве статуса стоит название этого фильма. У этого героя тоже было дело, помимо телевизора, он ухаживал за садом. Если кто скажет, что сочинять стихи – это не труд, пусть попробует написать хотя бы два десятка приличных строк. Кроме того, есть же ещё журнал «Волга». И вот тут вопрос, что больше работает на перспективу – наша литераторская самодеятельность или чьё-то профессиональное творчество.
Не могу сказать, что так было всегда. Помню себя на митингах в году 89-м, в одной колонне идущих по проспекту с площади. А потом как отрезало, я стал не любить ходить строем, кричать хором и т.д. И вот с тех пор стихи у меня и пошли (до того писал такую некрасовщину вперемешку с маяковским, шершавым языком плаката и т.п.), и стал я одиноким ночным партизаном.
Вообще, размышляя о методе, я для себя придумал такое слово «о(т)странение», где первая «т» то появляется, то исчезает по ситуации, иногда даже в пределах одного текста. Т.е. зеркальце, которое может быть кривым. Это в набор к испорченному телефончику и неправильному вэб-переводчику, в одну сумку с инструментами.
–
Ой. Тогда совсем короткий промежуточный вопрос: а за кого ты ходил в 89-м? Если не секрет? Чего-то не очень представляю тебя в строю, хотя ты и служил ведь настоящим артиллерийским (вроде) офицером, как граф Толстой. Ну, чтоб вопрос не был совсем куцым –
армия как-то сказалась на стихах, обычаях и жизни?
– Тогда ходили не «за кого», а «против кого». Основной лозунг был «Обком в отставку! Долой Муренеску!» Главой местного обкома КПСС был Муренин, а у всех на слуху – румынская революция. В те времена митинги обычно заканчивались шествиями, ну и для некоторых автозаком, конечно. Помимо роспуска компартии, требовали демократии и свобод, – всего, что сейчас большинством считается злом. Впрочем, нынешее ЕдРо от тогдашней власти мало чем отличается, разве что кодекс строителя коммунизма стал больше похож на смету c ценами в долларах или евро.
Жить было весело и интересно, особенно если ты студент и не обременён семейными узами. Каждый день что-нибудь выходило на пластинках под лейблом пиратской студии Тропилло – помню ажиотаж и очереди в магазинах «Мелодия» на Московской и за Сенным рынком. Хипы плакали от счастья, держа в руках диски Лед Зеппелин и Джетро Талл, в книжных, в букинистических отделах творилось что-то невообразимое. Киноклубы были самым популярным местом, где мы проводили чуть ли не все вечера. Казалось, что вот чуть-чуть и начнётся другая, прекрасная жизнь. Дальше произошло то, что произошло.
Армия мне до сих пор снится, очень подробно и неправдоподобно одновременно. Причём без крови и грязи, которых там было достаточно – как затягивающий в себя абсурд, кино, в котором снимаешься против своей воли, что-то вроде фильмов позднего Бунюэля. И книга, вернее оптика, в ней применённая, вся постармейская – мне кажется, это чувствуется даже не на уровне нарратива, хотя в ней есть несколько стихотворений, напрямую написанных по мотивам, а по отношению к событиям в тексте, такое ожидание неизбежного то ли праздника, то ли Армагеддона. Ну и то, что я служил «пиджаком», т.е. офицером после вузовской военной кафедры, тоже сыграло важную роль. Одинаково свой и чужой в той среде, вспоминая предыдущий вопрос, и как тут не стать наблюдателем?
–
Слушай, мы ж так-то ровесники, а восприятие одних и тех же времён совсем разное. Для меня любовь к «свободе» закончилась в тот январский день, когда бесчинно расстреляли Чаушеску с женой и посадили их сына на 25 лет в тюрьму совсем уж просто так. Вот тут-то мы и полюбили тоталитаризм. Так вот: о диктатуре вопрос. Редактор журнала по определению диктатор. Тебе, как я понимаю, приходится отказывать примерно двадцати четырём авторам из каждых двадцати пяти, присылающих тебе стихи. Как ты это делаешь? Ну, вот живые ж они люди, пишут что-то, надеются. Конфликтов не возникает?
– Ну, для пишущих «что-то» существует множество ресурсов и площадок, а толстый литературный журнал – это в первую очередь экспертное мнение, редакторский отбор, репутация, в конце концов. Это вовсе не отменяет свободы выбора автора, но добавляет к ней необходимость понимания – где он хочет быть опубликованным и почему. А теперь насчет «ой»: свобода – это же не конечная цель, свобода – это необходимое условие для достижения конечной цели, и, уж конечно, этой целью не могут быть расстрел и тюрьма.
Возвращаясь к литературе: странные аналогии у тебя в вопросе, я вот представил себе разгневанных авторов, декламирующих «Настанет год, России чёрный год, Когда царей корона упадёт…» и штурмующих виртуальное здание редакции «Волги» после холостого выстрела какой-нибудь «Авроры», немного страшно стало.
Я не буду раскрывать своё ноу-хау, скажу только, что всякий раз отказывать трудно, особенно если ты с человеком знаком. Но когда я берусь за подборку, я как будто забываю о том, кто это написал, вижу только текст и как он смотрится в журнале. Вот эти два фокуса позволяют мне максимально точно (для себя, разумеется) определить, наш этот автор или нет. И на этом моя диктатура заканчивается – да, да, нет, нет, всё остальное от лукавого.
Что интересно, так это неизменный комментарий, возникающий время от времени в соцсети, – толстые журналы? а они ещё существуют? И переполненные редакторские портфели в отделе поэзии в «Новом мире», «Знамени», да и у нас в «Волге». Да, люди пишут, но и мы, редакторы, работаем, отбираем лучшее. Я в этом году увеличил количество подборок в номере, значит, не всегда везёт только одному из двадцати пяти.
–
Ну, вот да. Очень существенный момент. «Волга» держалась дольше всех и, как минимум, отвечала «Да, берём» или «Нет, нам это не подходит» быстрее всех. Огромное вам за это с Аней Сафроновой спасибо. Далее хочу задать пару вопросов вот совсем-совсем про работу. В частности, ты, как редактор поэтического отдела «Волги», был одним из первых, напечатавших «нового» Лёшу Колчева в 2012-м году и одним из последних, кто напечатал его в четырнадцатом. Можешь ли подсказать, что нам, тем, кому дороги его стихи, делать с его, так сказать, наследием? Об Иванiве худо-бедно позаботились вроде. Издательство «Коровакниги» и Елена Горшкова, к примеру. А как быть в случае Колчева? Печатать ПСС –
огромный риск создать кривое впечатление о поэте. А делать выборку –
значит формировать искажённый взгляд. Можешь посоветовать?
– Я не согласен с твоим тезисом, «избранное» во многих случаях необходимо, в первую очередь для формирования правильного взгляда на творчество в целом. И, как мне кажется, нужно делать это поэтапно, – полное собрание сочинений без предварительной работы, грамотно подобранного справочного материала, дополнительных статей, дополнительных публикаций в журналах и сборниках, воспоминаний и т.п. будет выглядеть просто кучей текстов. Тем более это справедливо в отношении таких фигур как Иванiв и Колчев, ключевых авторов 2010-х, одновременно ярких и трудных для понимания поэтов.
Я вообще за неторопливость в публикациях, спешить здесь некуда и незачем. Хорошая книга должна появиться сначала как ожидание, как некий заказ читателя ещё до своего появления на свет, до своей материализации. Меня пугают такие факты биографии – «автор двадцати поэтических книг», хотя, конечно, бывают счастливые исключения. Куда-то в наше время исчезло чувство стыда от публикации, чувство неудовлетворённости собой, всюду я вижу желание выступить, издаться, любой ценой заявить о себе. И большинством совершенно забыто главное, на мой взгляд: литература, поэзия – это не соревнование, не накопление символического капитала (или не символического), не баттлы и слэм, всё перечисленное лишь «сопутствующие товары», как принято говорить в супермаркетах. Главное – это мучительные попытки передать на бумаге то, что связывает мир вокруг нас с тем, что у нас творится внутри. И попытки эти по большей части неудачные, нужно иметь мужество это признать.
–
Ох, вот прямо вот как в телеинтервью с главным тренером команды говорю: «Спасибо огромное за ответ». Но искренне говорю. Тогда чуть в продолжение этой темы: понятно, когда ты как редактор, скажем, отсекаешь от публикации в журнале «Волга» явного графомана. Понятно, когда ты печатаешь чьё-то наследие. А вот когда автор, уже публикуемый, хороший, многими любимый, явно не способный опуститься ниже определённого уровня; автор с работающим «внутренним редактором» присылает тебе подборку и надо выбрать из, скажем, пятидесяти стихов, к примеру, четырнадцать. Вот тут –
как ты формулируешь свою задачу?
– Такой задачи не бывает, ну то есть – задачи свести всё к какому-то объему. Есть, как я уже говорил, некий метатекст, частью которого подборка может стать, есть ощущение, что вот это наш автор. Всё остальное только мешает, поэтому в «Волге» публикуются и маленькие подборки, даже есть специальная рубрика «Три стихотворения», и большие. Иногда я сам прошу прислать мне много текстов, когда мне кажется, что автору в привычном формате 7-10 стихотворений будет тесновато.
Этот пресловутый уровень, на самом деле, иногда оказывает поэту дурную услугу, убаюкивает – вот, мол, всё хорошо, хуже не напишешь. Но поэзия – это не футбол, здесь победы «на классе» не бывает, надо всё время пытаться прыгнуть выше головы. Наверное, это относится и к редактору, его задача не фильтрация присланного, а построение идеальной конструкции, модели журнала, и счастье, если такая постепенно начинает вырисовываться с годами. И тут тоже нельзя почивать на лаврах, иначе всё развалится в одно мгновение, как дворец из песка под напором новой волны. Вот так и живём – авторы прыгают, а мы возводим и укрепляем непрочные стены.
Сейчас, когда я пишу этот ответ, на мониторе открыты материалы будущего номера – и одна подборка уже явно не попадает в названный тобой лимит. И мне это нравится, ничего не могу с собой поделать.
–
То есть возможен такой вариант, что автор, давно публикуемый в журнале, автор, скажем, тематически и технически разнообразный (понимаю ограниченность этих терминов, но они как-то привычней), автор ищущий, но, как и любой автор, ищущий под ограниченным количеством фонарей –
такой автор, теоретически, может надоесть журналу? При каких условиях возможно подобное?
– Какая-то ситуация «измены» читается в этом вопросе. Но на самом деле всё очень просто – мы печатаем не авторов, мы печатаем их тексты, и если автор превращается в не ищущего и в не «тематически и технически разнообразного», то бишь занимается самоповтором, то этот конкретный текст нам не подходит. Никакого противоречия с предыдущим моим ответом в этом нет – это как раз разница между стратегией и тактикой редактора. Бывает, что человек обижается на вежливый, но твёрдый отказ, и тогда из сундука достаются известные мифы о масонском заговоре, об узком круге «своих» и др., потому что другие причины в расчёт не берутся. Я, конечно, допускаю, что бываю часто неправ в своих решениях и у меня не абсолютный слух (а это так и есть), но мои ошибки и моя субъективная оценка – это тоже часть общей редакторской политики «Волги» на данном историческом этапе. Говорю об этом не без иронии, помня, что в каждой шутке есть только доля шутки.
Объективность – вообще вещь в известном смысле абстрактная, скорее то, к чему следует стремиться, чем то, что существует в реальности. И не факт, что этот результат нас всех устроит, может быть в точке, куда ведёт линия, нас ждёт полная потеря индивидуальности, смерть не только автора, но и редактора. Поэтому, приближаясь асимптотически к нулю или к бесконечности влияния друг на друга, это уж кому как нравится называть, мы пока что ближе всего к идеальному решению этого противостояния.
–
Ещё такой вопрос из области организационно-редакторской. Уже довольно много лет назад журналы стали формально независимы от государства, от писательских союзов, от, не знаю, каких-нибудь общественных советов, и стали делом частным. Заметим: в профессиональной среде своего значения они не потеряли, но их влияние на общество и, скажем так, читающую публику упало в сотни раз. Это печально или не очень?
– Так ведь и чтение стало частным делом, это уже с начала двухтысячных так. Я сознательно пропускаю начало 90-ых и вторую половину восьмидесятых – это очень нетипичная ситуация, не очень похожая даже на то, что творилось с литературой в оттепель. Так уж у нас устроена новейшая история — страна последовательно проходит стадии закручивания гаек, послабления, застоя и опять всё заново, но всякий раз с особенностями, мы не настолько изолированы от мира, чтобы жить совсем уже в вечном Дне Сурка. И каждой такой стадии соответствует своя культура чтения, точнее, свой способ потребления культуры и её противостояния этому.
Это для пишущего стихи – в первую очередь текст, просодия, смыслы, фонемы, а для массового читателя это ещё и отчасти мода, позиция (или оппозиция) по отношению к действующей идеологии, книга как источник знания, как лучший подарок etc. Истинных читателей мало во все времена, наши – не исключение. Ко всему прочему набору препятствий добавилась усталость, объёмы информации растут, журналы в лучшем случае пролистываются, какое уж тут влияние. Но это так на первый взгляд, на самом деле на осмысление требуется много времени, стало больше не читающей, а вдумчиво читающей публики. И вот тут влияние ощущается на уровне смены поколений, не идеалов, но широты поля выбора, эстетических и этических предпочтений. Т.е. да, всё иначе, но вот печально ли это, не знаю, наверное, не очень, наверное, так и должно быть.
–
В то же время писательские союзы, имея кое-какие ресурсы, вообще за редчайшим исключением ничего вменяемого и периодического не издают. Бывают хорошие альманахи, да и то редко. При этом отношения между реальным литературным процессом и доставшимися от СССР союзами в разных регионах складываются очень по-разному. Думаю, мы оба знаем и положительные, и отрицательные примеры. Как думаешь, возможно какое-то возрождение или реформирование подобных организаций?
– Конечно, возможно, но надо помнить, для чего эти союзы нужны. Их дело это социальная защита, ну там курсы какие-то, лекции, выступления, но никак не литературный процесс, писательство – дело сугубо одинокое. Как только они об этом забывают, они превращаются в обычных функционеров, в нечто среднестатистическое, а потому безликое.
Другое дело, что большинство из этих организаций никак не может смириться с утратой их статуса, т.к. создавали их в первую очередь для идеологической работы. Им снится, что они всё еще инженеры человеческих душ, и прочая совписовская чепуха. Такие деятели жаждут возвращения цензуры, хотят гарантированного места у государственной кормушки, готовы грызться за него насмерть. Ну, это смешно, это уровень «Литературной газеты» с письмами от «возмущённых читателей». Даже нынешние, с недавнего времени озабоченные военно-патриотическим воспитанием масс, властители понимают, что им такие слуги не нужны, слишком напоминают они персонажей времён культа личности.
Слава богу, у меня с СП никаких общих дел нет, журнала «Волга» для него не существует, потому как мы не «на бюджете». Возможно, что там если и вспоминают о нас, то как о чудаках каких-то, потому что профессионализм в литературе для них – это умение на писательстве зарабатывать деньги.
–
Если снова вернуться к делам не относительно бюрократским, а сугубо литературным: как думаешь, возможны в литературе ближайшего будущего какие-то находки, связанные с поэтической техникой? Ну, к примеру, как у Андрея Чемоданова появилась (давно уже) легко узнаваемая техника «строфического верлибра». То есть верлибр, когда строфа повторяет строфу. Ну, по словам самого автора: «столько же строк в каждой следующей строке, то же количество слогов и то же соотношение ударений, что и в каждой следующей строке». Вот ещё что-то из этой области может быть интересным?
– Мне кажется, что тут интересно может быть всё. Вообще литературное творчество очень многому в своей истории обязано эксперименту, игре, и по-хорошему любой значительный поэт просто должен оставить после себя узнаваемую, присущую только ему форму. Впрочем, иногда удаётся изобрести велосипед и удачно возродить какой-нибудь канон, хорошо забытый. Достаточно в подтверждение назвать Алексея Верницкого и Максима Амелина, и большинство из тех, кто всерьез интересуется литературой, вспомнят о танкетке и о текстах под общим грифом «читать как ямб» первого, и о поэтических экспедициях в прошлое второго. Но есть и более свежие примеры — блэкауты Андрея Черкасова, например, да и твои анафорические конструкции в стихах последних двух лет смотрятся очень любопытно.
–
Спасибо, конечно. Но я ж анафору подглядел у Амарсаны Улзытуева, в чём уже сознавался. Так, о тебе как поэте чуть-чуть поговорили, о тебе как редакторе чуть-чуть поговорили, о твоём видении, так сказать, литпроцесса представление имеем. Надо, наверное, о темах окололитературных, но к литературе неизбежно прилагаемых. Как тебе кажется, роль алкоголя в актуальной литературной ситуации падает?
– Да, если под актуальной понимать ситуацию более-менее профессиональную, а под ролью – модель поведения автора и отражение её в собственных текстах, но, впрочем, падает уже не таким стремительным домкратом. С одной стороны, романтический образ поэта со времён Есенина не сильно изменился, и сетевые поэты-гастролёры на этом делают часть своей кассы. Это понятное возрастное явление, алкоголь как катализатор коммуникации, известное средство для тех, кому ещё не за сорок. Дальше всё перерастает либо в привычку, либо перестаёт действовать так, как нужно.
С другой стороны, времена сейчас наступили стерильные, перед показом фильма по ТВ стыдливо признаются, что персонажи курят. По-моему, это ужасная глупость, как и запикивание табуированной лексики. Может быть, на фоне этой беспощадной борьбы с реальностью алкогольная тематика снова будет востребована, как протестная, как это было в 80-ые.
Сам я, выпив, стараюсь не брать в руки лист бумаги: обычно то, что кажется в таком состоянии почти гениальным, впоследствии оказывается полной ерундой. Но вполне могу себе представить, что кому-то алкоголь помогает писать и даже является частью авторского метода, почему бы и нет.
–
Следующий вопрос ты просто сам начал. Эта вот табуированная лексика в стихах –
она большей частью идёт от бедности художественных средств? Нет, я понимаю, у Мирослава Немирова это был концепт: мат, включённый в строй стиха. Не в качестве междометий, а как несущая конструкция. Но в целом как ты воспринимаешь такое явление?
– Я вообще не понимаю, как можно объявлять часть языка стыдной или запретной. Если мне надо, я в своих текстах использую любое слово, в том числе и бранное. Ну да, кого-то это может оскорбить, но оскорбляют не слова, а смысл, который мы в них вкладываем. Впрочем, иногда оскорбление – это тоже необходимый приём, вспомним акционистов, да и Немирова тоже, это ты правильно заметил. Бедность художественных средств – это в первую очередь скудность словаря, почему это никого не обижает? Художник говорит со всеми, и если ты, читатель, выбрал его, то доверяй ему, попытайся понять, о чём он пишет, не затевай скандал по пустяшному формальному поводу. Все наши последние конфликты именно из-за этого, разговора не получится, если одна сторона говорит, что всегда права.
Арго, обсценная лексика, коды субкультур, – всё это не только обогащает язык, это помогает ему противостоять косности, бюрократизации, бездумному употреблению слов, эмоциональной стёртости, этим всадникам его апокалипсиса. Но, конечно, должна существовать разумная система выбора, понимания, что и где нужно говорить, писать, читать. Не на уровне государственных запретов, там эти ограничения прописаны в конституции и этого вполне достаточно, но на уровне общественного договора, на этапах обучения и социализации. Всё это достаточно сложно, но этим нужно заниматься, иначе кризис в культуре и обществе неизбежен.
А так, если помнишь, история журнала «Волга-ХХI век», вернее период этой истории с нашей редколлегией (журнал вроде бы продолжает выходить, но я слабо слежу за этим изданием областного масштаба), как раз была связана с возмущением и обидами трепетных квазианонимов из разного рода писательских союзов. Люди не умеют читать художественный текст, но зато прекрасно научились писать гневные статьи и письма в газеты – как так, там же мат, вдруг дети прочтут. И теперь их пробирочные умозрительные «дети» присылают мне на почту письма с корявыми стихами, в которых нет ни одного живого слова, зато эта мертвечина уж точно никого оскорбить не сможет.
–
Ещё одна тема, по-доброму неизбежная в таком разговоре: поэзия всегда строила себя вокруг любви. Ну, или там, ненависти, как её зеркала. Теперь, когда общество тихонько атомизируется, смешной термин «гендерные практики» перестаёт быть смешным, что-то может перемениться в поэзии именно из-за этого?
– Ну, так она и продолжает, как ты говоришь, себя вокруг любви строить. Дело ведь не в гендерных практиках или характеристиках, дело в человеке. Это понятие мы пока отменить не можем. Пока – потому что виртуализация тоже наращивает темпы. Я в 80-е прочитал много научно-фантастических книг, того же Дилэни, например, и в принципе готов к любым комбинациям и определениям собственного «я». Мир усложняется, и современная поэзия как часть модели этого мира тоже становится сложнее.
Что может измениться? Ну, какие-то ситуации, сюжетные ходы – это и в новой прозе хорошо слышно, взять хотя бы Пелевина. Но ведь поэзия целиком не зависит от нарратива, она исследует мир, человека и язык, в этом смысле она вся «езда в незнаемое», потому что меняется постоянно, реагируя даже на то, чего нет, но может быть. Любопытно, конечно, было бы заглянуть в будущее и увидеть там биороботов, влюбляющихся в ботов, но, скорее всего, и там мы обнаружим вполне шекспировские страсти, понятные любому, кто сам любил и страдал, радовался и ненавидел. Стихи Фёдора Сваровского, допустим, разве не о том же написаны?
Что касается общества, то это другая область, чаще всего не поэтическая совсем. Ну и пусть атомизируется, как ни жаль коммунального царства, оно уже давно рухнуло, стихами его не реанимируешь.
–
Опять два связанных вопроса в одном. Ты редактор поэтического раздела в журнале. Формирует ли такая работа специфический взгляд на поэта –
когда единицей творчества автора становится журнальная подборка? То есть не отдельное стихотворение, не книга, а вот такое высказывание промежуточного объёма? И вне зависимости от ответа на предыдущий вопрос: кому из нынешних поэтов ты б советовал выпустить книгу прямо вот сейчас? Тут могут быть самые разные поводы –
кто-то явно заждался первого «несамодеятельного» сборника, как, например, твой земляк Сергей Трунёв, кто-то публикуется в периодике много, но как-то не фиксирует этапы творчества в отдельных томиках, сам при этом очевидно меняясь. Есть такие авторы, на твой взгляд?
– Всё-таки автор в журнале и автор книги – это не равные понятия, и дело не в объёме, как мне кажется. В первом случае автор – часть тщательно выстроенного ансамбля: конечно, можно его рассматривать как отдельно звучащую единицу, но это не самый правильный подход. Понимаю, что мы смотрим с разных сторон на результат, и да, в таком ракурсе виновато моё редакторство. Но, тем не менее, нет, не формирует, но переключает скорости чтения, книга всё-таки долгий путь, а для подборки требуется дыхание покороче.
Вообще, это отдельная большая тема для разговора. Помнится, в начале двухтысячных говорили о соответствии сложности времени сложности художественного текста. Теперь бы я добавил к этому соотношению коэффициент скорости его осмысления, он для каждого поколения свой – мы успеваем пролистывать прозу или стихи, а настоящее прочтение запаздывает по разным причинам, не только из-за банальной нехватки свободных часов. Хороший текст всегда сопротивляется поверхностному, скользящему взгляду, а сегодня это сопротивление сильно возросло. Не хочется быть понятным всем, хочется быть хоть кем-то понятым.
Книга должна созреть сама, выкристаллизоваться. Трудно советовать, да и невозможно, наверное, но вот из саратовских, помимо уже названного Трунёва, я бы с удовольствием почитал новые книги Олега Рогова, Евгения Заугарова, из авторов «Волги» настоящих и будущих – Владимира Навроцкого, Григория Стариковского, Дмитрия Гаричева, Ольги Брагиной, Дениса Липатова. Не то чтобы эти поэты много публикуются, и я не уверен, что книга у каждого может быть собрана прямо сейчас, но ожидание этих книг у меня есть. Впрочем, как и своей новой книги тоже, а может быть, сразу нескольких – надо как-то переварить весь этот чудовищный объём написанных текстов, перестать думать о них.
–
Мне тоже хочется увидеть твою новую книгу. Там, глядишь, и разговор можно будет продолжить. В смысле, с тобой-то мы будем, надеюсь, говорить и говорить, но на публику, оказывается, тоже разговаривать интересно. Может, кстати, у этой самой прекрасной публики и вопросы появятся по итогам нашего интервью. Так что спасибо тебе. Вот!скачать dle 12.1