ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2001 г. Часть III

Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2001 г. Часть III

Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2001 г. Часть III
Публикация Елены Макаровой

Часть I > | Часть II >


____________________

Доченька! Выбрала минутку между уходом Изольды [1] и Ботевой и приездом Джаника [2]. О Феде ничего не знаю, испортился телефон. А мобильником уже пользоваться не могу, то ли Федя на нём все деньги использовал, то ли что заблокировал. Честно говоря, мобильник я отдавала с неохотой. Но Федя сказал, что будет мне звонить ежедневно, и если я не буду откликаться, он поймет, что телефон не работает, и тут же мне привезёт мобильник. Федя звонил исправно, молодец. Но телефон тогда, слава Богу, работал. А тут хватилась, но... видимо, единственное пожарное средство связи я не должна выпускать из рук. Теперь не знаю, когда починят и что делать. У меня опять опоясывающе разболелся весь живот. Два дня решила пить одну воду. А если вдруг понадобится скорая помощь? Ну, да ладно, не буду думать на пожар, буду думать на водку. К тому же сейчас приедет Джаник, у него тоже есть мобильник. И он вообще разбирается в технике, м.б., разблокирует и я смогу дозвониться до справочной, узнать есть ли деньги. Джаник же может заплатить, если дело только в этом. М.б., – какая-нибудь полнейшая ерунда, а я не знаю, на какую кнопку нажать. Машка меня научила пользоваться мобильником. Наверное. Когда мне Федя возвращал, надо было при нём проверить, он ведь разбирается. Вот я вся мобилизовалась на мобильник и, конечно, никаких соображений по поводу прочитанного сообщить тебе не могу в страхе. Тем более что Семён меня ежедневно пугает. Всё-таки мне, сейчас болеющей, оставаться одной в доме с Сёмой, да еще без всякой связи, просто невыносимо. Сколько будет продолжаться всё это – неизвестно. Теперь даже справиться, что и как с Томочкой, не смогу. Какое неподходящее время для обрыва связи. Джаник со своей Лидой должны были приехать в 4 дня, а сейчас уже 5. Наверное, застряли в пробке, она часто образовывается на Минском шоссе. Семен прилёг отдохнуть, что редко бывает. В это время я обычно играю с ним в карты. И я хотела тебе написать что-нибудь путное. Но себя не переделаешь, – вот лишилась связи и ни о чём другом говорить не могу. Так что прекращаю бессвязно талдычить одно и то же. Теперь и ты до меня не дозвонишься. А я так люблю слышать твой голос, а уж когда мне плохо, в особенности. Короче, я в панике. Целую тебя перевернутую восьмёрку раз, твоя неисправимая мама-паникёрша.

Доченька! Джаник разблокировал, даже дозвонился до справочной. А там ответили, что у меня на счету 0 долларов. Так что всё хорошо, завтра Джаник положит деньги на какую-то карточку, и во второй половине дня я смогу звонить по мобильнику. Сижу на одной воде, так надо ещё дня три посидеть. Должны улечься опоясывающие боли, болит весь живот. Заходила Кондакова [3] и уговорила меня делать операцию. Почти уговорила. Действительно, не дай Бог пузырь лопнет, тогда придётся срочно в ту больницу, в какую скорая повезет. Ей делали эту операцию, врач хороший. Надо перебиться до конца августа, когда он выйдет из отпуска. Они меня свозят. Ничего, всё будет хорошо. Я очень рассчитываю на свой организм. А пока пойду ношпу приму и болеутоляющее. И залягу. Целую тебя ещё раз и ещё много-много раз без паники, мама.

9 июля 2001



____________________

Добрый день, моя красавица!
У нас сильно попрохладнело, то дождь, то ясно. У меня – ещё туманно, не пойму, почему так сильно болит живот. Я пью только воду и заедаю её одной столовой ложком овсяной каши. Джаник заплатил за телефон, позвонил мне, и я смогла позвонить врачу, завтра приедет, но она кардиолог. Ну пусть хоть какой-нибудь. Но до врача еще я позвонила Феде, думала – застану. Видимо, у дедушки уже. Прозвонила папе, Федя только что ушёл. Ну, хорошо, теперь знаю, что из Новгорода вернулся [4]. Да и папа сказал, что у Феди всё в порядке. Если вечером будут силы, еще напишу. Но это уже не писание письма, а какой-то медицинский бюллетень. Целую, мама.

Вечер 10 ч.

Деточка моя! Я позвонила Маше сказать, что у меня не работает телефон, и она сказала, что ты звонила – чувствовала, что мне нехорошо. Я очень растрогана – всё же ты меня любишь и думаешь обо мне, хотя так загружена работой. Мне как-то на душе полегчало от твоего звонка Машке. Мне немного полегче, боли уменьшились, я даже выходила с Семёном на крылечко покартёжничать. Завтра попробую немного каши поесть. На улице же несколько потеплело и очень красиво. Наискосок от крыльца пышно цветёт жасмин. Этот жасмин поздний, а благоухающий цвёл у соседей в начале июня. Этот огромный куст на нашем участке даже, кажется, как-то иначе называется. Так сказал Жан Марк, навестивший нас вместе с Галей неделю назад. Они отправились путешествовать по России. Жан Марк считает, что у этого куста есть другое название, но он знает его лишь по-французски. Он разводит садик возле их виллы. Да ты видела! А я не могу забыть балкончиков в Женеве с разноцветной геранью. Леночка, я написала цикл стихов «В пригороде Содома» и Паша Крючков передал их Кублановскому, тот ставит в первый номер. 9 стихотворений. Не решаюсь тебе их послать, а вдруг плохо? Да, жаль, что тебя, моего главного редактора, не было поблизости, уж ты мне что-нибудь подправила бы или забраковала. Удивительно, что есть совсем и не хочется. Поначалу, наверное, по привычке, есть хотелось. […]
Кавафис – поэт замечательный. Переводы, видимо, не очень, даже слишком не очень. Но «Варвары» потрясают. Это стихотворение перевёл Шмаков, друг Бродского, который редактировал Шмакова – тот умирал от спида. Какой же Бродский чудный, добрый человек, скрывающий «всякие сантименты» под маской мизантропа. Пожалуй, я покурю последнюю и залягу. Мне к вечеру явно полегчало, но всё же еще чувствую болезненную тяжесть, и почему-то поясница болит, почти как при ходьбе.
Целую тебя 100000000000000000000000000000000000000000000000 раз. Спасибо, мама.

10 июля 2001



____________________

Дорогая моя доченька! Сегодня был жаркий летний день. Жасмин, названия которого я не знаю, цветет вовсю. Всё утро думала о тебе, о твоей, скажем прямо, хоть и феерической, но очень нелёгкой жизни. Конечно, хорошо столько ездить, столько видеть, но думаю, не за горами тот день, когда ты захочешь плюнуть на всё это, засесть в какой-нибудь безопасной глуши и писать. Ты накопила такое богатство впечатлений, и помимо всего, что связано с катастрофой, ты так чудно, объёмно и сжато владеешь писательским пером, что видно и по всем твоим письмам, что это перо свое возьмёт. Встаёт вопрос – а на что жить? Вот когда ты захочешь не побрезговать скромной жизнью – всё решится. Не хочу напоминать тебе, что я не вечная (это не в связи с моей болезнью), но чего-то и моя квартира будет стоить. Конечно, всё не так просто, особенно в Израиле. Опять, против евреев выступают уже и американцы. Сегодня передавали по телевизору, якобы сметают военные Израиля арабские дома в Газе и в Восточном Иерусалиме.
Но все же я мечтаю о твоей прозе. Вон Кавафис, у него до его 40 лет что-то всё не ладилось. А к 45 – расцвет, и какой!
[…] Сегодня мне по мобильнику позвонил Федя. Он сказал, что вернувшись из Новгорода, они монтируют фильм, и он занят. Но как только освободится, обязательно приедет ко мне. Я сказала: Федя, делай всё и как тебе нравится. А когда сможешь и захочешь, приезжай. М.б., надо было сказать: как же так я болею, хочу тебя видеть, а ты не приезжаешь. Но не хочу неволить. А тем паче укорять, в особенности Федю. А то, что я сильно болею, я ему сказала. Сегодня в одно и то же время с врачом приехала и Сокуренко с этюдником. Не дозвонившись, она поняла, что телефон не работает, и явилась явочным порядком. И хорошо – полтора часа сидели перед крыльцом, позировали. Приедет и послезавтра. А завтра приедет Ботева, м.б., поживёт у меня дня 3-4. Всё равно я не работаю, вовлеку её в картежную жизнь, если захочет.
Леночка, мне вдруг стало казаться, что моё стихописание в эту весну и лето – эпигонство, метрическое подражание Бродскому. Семён говорит, что это вздорная мысль, что длинные строки были в 18 веке. Он говорит, а мне всё кажется. Ой, выйдут стихи в свет – и опозорюсь на старости лет. А м.б., я всю жизнь была чьей-нибудь эпигонкой и не замечала этого? Да, из того, что может быть, всё может быть. Но теперь поздно и глупо об этом размышлять. Дурью маюсь, когда ничем кроме живота не занимаюсь. Сейчас ещё полчасика почитаю Солженицына, книга которого мне всё время не нравится, и завалюсь на боковую. Доброй тебе ночи, моя девочка. Целую, мама.

11 июля 2001



____________________

Добрый день, моё солнышко! Мне лучше. Хотя ещё ничего не ем. Полтора часа назад я все-таки решилась скопировать в письмо цикл стихов «В пригороде Содома». Эта работа у меня ещё плохо получается, и я билась так долго. Есть еще всякие разрозненные стишки, но уж их я не стала копировать. Эти я отдала в «Новый мир» и, конечно, очень жду твоей критики – никто лучше тебя не видит мои слабости и изъяны. Если что сильно не так, у меня есть ещё время поправить. Хотя свеженаписанное мне легче исправлять, а уже залежалое почти невозможно. Но я постараюсь. Сейчас пойду кормить обедом Семёна. Уже мне очень хочется есть, поскольку полегчало. Но понимаю, да и животом чувствую – нельзя. Сёма сидел на крылечке, после того, как мы 45 минут погуляли по улице, читал, и у меня образовалось время скопировать и черкнуть тебе несколько слов. После обеда приедет Ботева, привезёт мне некоторые лекарства. Спешу. Целую, мама.

ПТИЧЬЯ ПОЧТА

Господи Боже, за что мне такое счастье –
Угол иметь в лесу и письменный стол
И наблюдать, какие певчие страсти
Нежит в зелёных руках берёзовый ствол.

Дождь идёт, толченым стеклом освещая мой потолок,
Или то хрусталь над столом третьи сутки уже горит,
Или сплю я бредовым сном, но блестящим, как антрацит.
Что мне снится, не дай вам бог! Снится голубя левый бок,
Чёрным углем из под крыла кровеносный мерцает ток.
Нет, не голубь, – я умерла, нет, не вестник, а я мертва.
Бьёт и дождик в колокола, что желанная весть жива.
Даже дождик наискосок – сну безумному поперёк –
О спасенье благовестит!.. До весны ещё долгий срок
Ещё осень нам предстоит, ещё будет зима навзрыд
Завывать над одной из плит, где содомский мой сон зарыт.


30 мая 2001



ИМЕНА

Я пишу лишь о том, о чём я вслух не рискну
И в молитве сказать... С другими в беседе
Мой язык в нерешительности ощупывает десну
И с трудом вспоминает Аз, Буки, Веди.
Да и в горле слова – словно дрожь по коже,
Потому что мне каждое слово, что имя Божье.
Оказалось: у Господа много земных имён –
Имена земель и пророков, песков и племён,
Певчих птиц имена, имена калик и поэтов,
Имена деревьев в лазоревом нимбе крон,
Имена далёких морей да и тех предметов,
Чей во тьме ореол то розов, то фиолетов.
Как же можно такое кому-то высказать вслух,
Нарекать Божьим именем здешних имен избыток.
Но какой с меня спрос? – жизнь моя – тополиный пух,
Тень малиновки, пыль с кукловодных ниток,
А вернее всего — обветшалой жалости свиток.


20 июня 2001

12 июля 2001



____________________

Доченька! Звонила мне вчера по мобильному Машка, сказала, что волнуешься, её звонил папа. Солнышко моё, мне греет сердце твоё волнение. И всё-таки слишком не волнуйся, береги свои силы и нервы, прошу тебя. Ну что поделать? Думаю, что всё как-то прояснится и улучшится. Очень жаль, что так некстати не работает телефон, я бы могла услышать твой голос – для меня это счастье. И даже по медицинским делам могла бы с кем-нибудь связаться, посоветоваться. А то сижу деревня деревней. Теперь буду ждать Недоступа, обещал приехать завтра. Он велел мне сегодня вечером ему позвонить, оторвалась от письма, позвонила, никто не отвечает. Позвоню часов в 11 вечера. Вполне может и не приехать, тогда уж не знаю, как поступать. Когда болеет кто-нибудь из близких, я как-то соображаю, собираюсь и всё делаю. Увы, ты далеко, а всякий другой человек думает: ну она-то, так хорошо присматривающая за Липкиным, со своей болезнью и всем, что касается организации, отлично управится. А я вот совсем беспомощна насчёт себя. Ботева уехала. Это и хорошо, меньше курить буду, она смолит без передыху. Я вообще постараюсь курить очень мало, сегодня заметила, – только покурю, боли чувствительней. Завтра обещал приехать Федя, с ним я тебе пошлю это моё печальное письмо, без проблеска толковой мысли, да и без всякой мысли. Так как даже бестолковая мысль хороша по-своему.
Ты, кажется, приезжаешь домой в начале двадцатых чисел.
Деточка, я с тобой прощаюсь до следующего письма. Целую тебя, следи за собой, люблю тебя, мама.

13 июля 2001



____________________

Доченька. Родная моя! Всё, кажется, обходится. Сегодня был Недоступ. Он опасается операции из-за сердца. Прежде всё настаивал, а сейчас говорит, что надо хорошо подумать. Во вторник он хочет меня показать хирургу, а там решится. Но скорее всего в мою пользу. Острое воспаление живота к сегодняшнему дню прошло. Ещё есть болезненное ощущение брюха, но это уже совсем не то, что было. Я сегодня поела и кашку, и пюре из сваренного кабачка, а вечером Кондакова меня покормила протёртым овощным супом – хорошая соседка. После двадцатого она в компании Евтушенко, Чухонцева, Кублановского, Кушнера и Шкляревского едет в Иркутск, там будут выступать и на станции Зима открывать дом-музей Евтушенко. Вот и все мои внешние новости. Феденька только что приехал, посидим с ним часок, сейчас он, пока я пишу тебе, читает мои стихи содомские, сам попросил. А мне как-то неловко, совестно своих стихов. Федя останется у меня ночевать. А завтра поедет праздновать день рождения Юли [5]. Федя прочёл три и завалился на кровать. Ему нравятся только отдельные строчки. «Свободная вещь», – в таких случаях говорил Платонов. Целую тебя, моя деточка, перевернутую восьмёрку раз. Поцелуй Серёжу и Маничку.

14 июля 2001



____________________

Дорогая моя доченька! За окном морозно-солнечное утро, такое, что на соснах и елях так раззолочен пушистый снег, что кажется, это гигантские вербы цветут. Очень красиво. Сейчас – 10 градусов и десять – утра. Но мой сегодня рабочий день длится с 5-ти утра, ты меня просьбой послать стихи так раззадорила, что я вскочила ни свет ни заря и поковыляла к компьютеру. Решила тебе послать «Старое зеркало», оно у меня уже было почти готово, я его уже отправила в «Знамя», пойдёт в №4. Но я сделала некоторые перестановки, в таком порядке и пошлю тебе. А вот новый цикл «Из писем Файлу» извлекла из разных файлов, много потрудилась. Маше я уже звонила, приедет в выходные дни, так что 27-го отправит тебе по мылу. Насчет «Зеркала» уже поздно давать редакторские советы, разве что-нибудь вопиющее в вёрстке успею поправить, она придёт через две-три недели. А вот «Из писем Файлу» прочти придирчиво, м.б., надо что-нибудь выкинуть [6]. И скажи по телефону. Стихи мои ждёт «Дружба народов». Чем быстрей пошлю, тем быстрей напечатают. А куда спешить? Я живу древними понятиями о журналах, да и о стихах. Журналы никто не читает, а уж стихи в них – тем более.
Твои же гигантские планы лучезарны, как снежно-солнечное цветенье на хвойных [7]. Всё, что сияет – пусть сбудется, всё лишнее – пусть растает, всё колкое пусть смягчится и в творчестве и в жизни. Это моё тебе предновогоднее пожелание. Целую тебя, моё солнышко. Твоя мама.

Деточка моя, я очень устала, всё забываю, что я не предмет в зеркале, а пучина. Но даже предмет после починки может устать. Да, забыла сказать тебе вчера, – позавчера у меня был Кублановский, папины стихи точно поставил в №4, но снял «Усы», дескать, сталинские усы уже своё в литературе отжили. Попросил меня почитать стихи, «Файл» ему больше почему-то понравился, чем «Старое зеркало», сказал, что там воздуху больше, но я не разделяю его предпочтенье. […]
Целую 100000000000000000000000000000000 раз. Мамик.

18 декабря 2001



____________________

Доброе утро, моя доченька! Сейчас 6 утра, – эк меня подымает рано! Графоманская страсть – то стихи, то письма. Я ведь и в больнице стихи писала. Там однажды всех рассмешила Оля. Она прибегала часто, но ненадолго и по делу – как вихрь. Однажды открылась дверь в палату, и ещё за порогом на весь коридор прозвучал приказ: «Ложись, снимай штаны, у меня всего 15 минут времени»!!! Это Олька купила мне бандаж. Хохотали не только мы с соседкой, но все, кто был в коридоре. А как она меня из реанимации вызволяла! Была суббота – мой третий день в реанимации. Профессор на утреннем обходе, как я ни умоляла, отказался меня отпустить в кардиологию, – если бы ещё в хирургию, а так нельзя, полежите здесь до понедельника. Вскоре меня вызвала через сестру Оленька:

– Давай быстро, но понемногу и не спеша, выноси вещички и – в свою палату!
– Но меня профессор не отпускает!
– Плевать! Сейчас я тебя потихоньку спущу на лифте – и привет реанимации!

Я радостно засобиралась, но когда перла первый пакетик с вещами, меня окликнула медсестра: «Больная, Вы куда»?
– На своё место – в палату.

Она меня опередила, естественно, и появилась вместе с дежурным врачом и профессором. Олька засуетилась, стала его уговаривать, но он стоял на своём: мы держим её в переполненной реанимации не для своего удовольствия, а ради неё – опасная больная!

Это «опасная больная» как бирка висела на мне и по первому заходу в больницу, и по второму. Опасались все, кроме меня. То говорили: а вдруг уснёте и не проснетесь? То – а вдруг – отёк легких? То – а вдруг во время операции приступ мерцательной? Видимо, мечтали, чтобы я по своей инициативе ушла из больницы. Но я спрашивала: а можно ли мне обойтись без операции. – Нет, пожалуй, нельзя. Тогда я сказала: вперёд, ребята! И тут хирург Сафронов меня расцеловал: вперёд, будем бороться вместе! Я и уснула хорошо и хорошо проснулась – после наркоза и не рвало, и даже не мутило. Уснула в 9 утра, проснулась около шести вечера и тут же потребовала курить. Меня вывезли из палаты в коридор на кровати. На другой день я встала, но держалась на ногах из рук вон плохо, и с помощью подкупленной сестры добредала до мужской уборной и курила. А на третий день уже хорошо стояла на ногах, и пришедший в реанимацию Сафронов, обращаясь к соседке с такой же операцией, сказал: голубушка, ну что ты лежишь, как бревно, поворачивайся с боку на бок, садись, вставай потихоньку. Смотри, вон она уже на ногах! А ведь дважды я боялся за неё браться – опасная больная. А вышло – героическая больная – камень уже в брюшину упирался! А она терпела боль, да ещё нам «Вперёд, ребята» говорила». Действительно, камень 3см. – на полтора, как потом мне сказали, еще дней 7-10, прободал бы брюшину – и привет семье. Надо сказать, что в больнице я кайфовала (кроме реанимации, где нельзя курить и изнываешь от жалости к тяжелым больным или же к нетерпящим никакой боли). Ещё бы не впасть в эйфорию – окно переменилось! В нем появилась столичная улица, красивая, вся в людях и фонарях! Как в Париже побывала. Если и возникала тревога, то лишь: почему не боюсь и где и как я буду в реанимации курить. А оттуда меня Оля под мою и свою расписку и под взятку в 1000 рублей все же забрала в воскресенье. Медсестра за сотню прикатила меня в кресле в мою палатку, платную – на двоих. Как – в номер отеля! Я ничуть не утрирую. Решилась я на операцию ради Семёна, – а вдруг приступ невыносимый начнётся и меня заберут на скорой? А тут я ему обеспечила тылы – была и Марина, и его Ира дней десять на даче. Я звонила раз шесть в день, но не из-за тревоги за Семёна, а чтобы его освободить от страха за меня. Он, медленно ходящий по дому, по словам Марины и Иры, буквально бежал на каждый телефонный звонок. До 2-го января Марина будет ходить ежедневно до 6 вечера (отпуск без сохранения содержания). Конечно, эта моя поездка в Париж с подмосковной жизнью Семёна без меня, да и сейчас, встала мне в большую копеечку. Но Париж стоит не только мессы, но и денег.

Деточка, слышу, – Семён уже поднялся и действует. Поставила ему еду, застелила кое-как его койку, это не тяжело. А вот свой диван разложить не могу и не раскладываю. Это по приходу и перед уходом делает Марина. Мне ещё долго будет нельзя что-либо поднимать, двигать и т.п. Купать Семёна – тем более. Но, слава Богу, когда припёрло, он согласился на то, чтобы его купала Валентина Амвросиевна. Так было и вчера. Замечательно мне и в этом помогла больница. Вчера звонила Светлана, они с Женей Поповым и с Романом приедут часам к одиннадцати дня. Я бы приоделась, но останусь в халате, у меня ещё шовчик один не зажил – сочится. Почему-то надеюсь, что роман будет не так плох, как то, что я однажды читала. Так что сегодня же возьмусь за чтение – такая у меня привычка: всё трудное, как, например, переезд на дачу, хочу поскорее оставить за спиной. Семён же напротив – всё трудное откладывает, отдаляет и тем мучается. Жизнь у него, бедняги, незавидная: писать – ничего не может, я его уговариваю хоть дневник вести – отказывается. Остаётся чтение, телевизионные новости, а вот фильмы смотреть не может, слышит только дикторов. Да и поговорить не с кем. Я очерствела, видимо, мало с ним разговариваю, да и в дурака режусь с трудом – час в день. Говорить громко мне ещё трудно, а играть подолгу – живот, когда сижу, болит. Но это подлая отговорка. Боль в животе чувствую, когда встаю из-за компьютера, а за ним – нет, поскольку увлечена. А тут еще меня Семен ревновать взялся, например, к Полищуку, с которым мы дважды по полтора часа сидели в моей комнате и обсуждали мои же стихи, – мол, Полищук мне нужен, а он уже и не нужен. Я, было, почувствовала себя виноватой и от этого только разозлилась, – жизнь показала, что ни делай, всё равно в виноватых останешься. Но что правда, то правда: я очерствела. Мне бы сейчас с ним беседовать и беседовать, ну хотя бы в тысячный раз выслушивать его воспоминанья. А мне хочется читать и писать. Так что зря мне его Ира говорит, что я отца разбаловала до предела своим вниманием неусыпным. Это, увы, уже не так – только за здоровьем наблюдаю. Но, м.б., – исправлюсь. А день за окном сегодня двадцатиградусный, от солнца – лишь слегка кремовая дымка, словно и мороз очерствел, как моя душа.

Уже жду твоего звонка и целую тебя перевёрнутую восьмерку раз. Мама. Скоро приедет Федя, пусть привезет мне ту кассету, которую ты привезла папе. Поцелуй его и Маню за меня. Мне так понравился Манькин голос, когда она со мной однажды поговорила по телефону – какие-то незнакомые и в то же время кровно родные интонации. А вот неопределённость, некая неприкаянность и растерянность Фединой судьбы, меня неодолимо тревожит. Еще раз обнимаю.

19 декабря 2001



____________________

Доброе утро, доченька! Сейчас семь утра, а за окном глубокая тьма с лимонным пятном от фонаря. Поднялась я ещё полтора часа назад, вертелись какие-то строчки, но я их пресекла чтением романа Васильевой. Семен мне говорит, что 300 страниц убористого компьютерного текста я должна читать с пята на десята, но добавляет, что, при моей честности ко взятым добровольно обязательствам, я все равно буду скрупулёзничать с пером в руке. Так оно и будет, хоть ничему не поможет. Но и бесполезное дело полезно для меня. Оно хотя бы прекращает писание слабых стихов. Обычно зимой я не пишу, но больница, как весна, заставила меня защебетать. Но когда вчера вечером Иванова мне принесла вёрстку «Старого зеркала» и я увидела, что в нём мало энергетики, то я сейчас должна быть благодарна свалившемуся на меня бесполезному делу.

На сегодня я запланировала впервые выйти во двор и погулять с Семёном до калитки и обратно. Но не только прогноз метельный, но и из открытой форточки слышно, как завывает гонимый ветром снег. Вряд ли выйдем на прогулку.
Леночка! Эта моя записка – перекур меж романом и романом. И хоть в моей записке – так же никакого прока, вернусь к фундаментальной бесполезности. Целую. Завтра, если снова вскочу ни свет ни заря, сначала засяду за компьютер, за мало информативное письмо к тебе. Мама.

20 декабря 2001



____________________

Леночка! Вчера услышала твой голос по телефону – радость. У меня ещё хорошее настроение оттого, что Васильева вовсе не оказалась бездарью. Если сравнить её прозу с поэзией, естественно, понизив планку до нынешнего состояния литературы, то у неё не как у Мандельштама – всё без провалов, а как у Блока – с вершинами и пропастями. Кое-какие пропасти я ей помогу приподнять, засыпав их своими замечаниями, соображеньями и предложеньями. Кое-что вчера поздно вечером я ей выказала, и она со мной согласилась. Но это, к слову, да и к тому, что в прошлом письме, прочтя всего первых двадцать слабых страниц, так плохо отозвалась о ней и чувствую себя виноватой.
Сегодня самый короткий день в году, и хочу тебе сделать самое короткое признание. Все стихи из писем к Файлу продиктованы болью нашего разлада, который мне казался – навсегда. Исключение составляют лишь стихи Недоступу и «В санитарной комнате», где промелькивает Андрюшка с розами, но тоска-то не по нему. Отсюда «Лазоревый тайны ларец». Сам же Файл – не ты, а то, что осталось в моей памяти от тридцати коротких рассказов «Письма рыжему Файлу», съеденных испортившимся ноутбуком в марте. Там Файл был американцем нового русского пошиба в южно-ковбойской шляпе. Рассказики были грустно-смешными, ну и фиг с ними! Даже строки из стихов о причастии «В тайне явное хранить, Тайну – в явном» – напрямую связаны с утаиванием твоего лица в мужском роде. А ведь скажи Семёну, что стихи вовсе никакому не мужчине, он, взявшийся меня ревновать, ни за что не поверит. Поэтому я ему ничего, кроме трёх, написанных в больнице, не показала – боюсь. И как выйти из этого положения – не ведаю. А «Гололедица» написана накануне операции, так что моя душевная боль в моём Париже-лазарете затмила какой бы то ни было страх перед операцией. Мне, как видишь, – всё в строку, иначе я была бы абсолютно сумасшедшей7.

22 декабря 2001






________________________
Примечания:

1 Изольда Щедровицкая, мамина приятельница.

2 Джаник – композитор Евгений Терегулов, мамин брат по материнской линии.

3 Поэтесса Надежда Кондакова, соседка по даче.

4 Федя играл в «Снежном шоу» Славы Полунина.

5 Юля, сводная сестра Феди.

6 27.12.2001. Мамулечка! Огромное спасибо тебе за письмо и стихи. И за чудесное пожелание на Новый год, я его на стенку прикрепила. Ты попросила меня написать про стихи, и я пишу тебе, может быть, с некоторыми замечаниями ты согласишься. «Зеркальный» цикл, ты права, более собранный и яркий, в Файле есть более и менее сильные вещи.
Письмо, которое я тебе посылаю, наверное, слишком серьёзное, смахивает на исследование, такое вот оно вышло.
Теперь по стихам:
В строфе: Парафиня жёсткой щеткою паркет,
Разве думала тогда я, что поэт –
Тоже нечто, отражающее свет
(мне здесь кажется неудачным поэт – тоже нечто… м.б поставить знак вопроса и «просто нечто отражающее свет)
Здорово: «Прежде уменье в себя всмотреться…», «Саламандра», «Вечности не наскрести по сусекам», «Без меня», стих МОНОЛОГ ЗЕРКАЛА показался затянутым, мне понравилась вот эта часть, она энергичней начала:

Предо мною щелкать
Сталью прекрати,
Пусть завесит челка
Буркалы твои! –

Чтоб не вопрошали,
В чем моя вина,
Чтоб не иссушали
Душу мне до дна.

Вспомни, – от Нарцисса
И родник усох.
Мысль бежит, как крыса
С тонущих эпох.

И в ПАУТИНЕ мне меньше понравилось начало, я бы его так оставила:

Больше всего я двойственности боюсь,
Вот и мерещится мне, что никак не проснусь,

А между тем со страхом сухим во рту,
Первой попавшейся тряпкой зеркало тру,
Да паутина к тряпке не пристаёт.

НОСТАЛЬГИЯ ЗЕРКАЛА очень вся понравилась
В ПРОТОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ – очень красиво!

Дмитрию Полищуку – милое.
ГАДАНИЕ НА ЗЕРКАЛЕ очень хорошее.

Россия не может без снега.
(м.б. нет России без снега, более энергично?)
«Зеркало, видимо, слишком устало» и «Отжелтевший денек всё короче» – блеск.

ИЗ ПИСЕМ ФАЙЛУ

В «Высказаться? - не хватает слов» – отличное начало, а вот вторая строфа как-то не убеждает, почему лучшие слова – не на земле, где же они? Сон – это не огонь, по моему ощущению, конечно, скорее, какое-то коловращение языков пламени, в крайнем, экспрессионистском выражении, и про оковы как-то не мотивированно показалось…

Дно – оно не в кухонном котле,
Лучшие слова – не на земле,
Сон - это огонь в твоём окне,
А оковы, помнишь сам, – во мне.

«За то, что несу я, как правило,
Стихоподобный вздор» – Здесь первые две строфы уже как бы надоевшая тема, найди что-то иное, за что отправляют в ссылку, а остальное – блеск, здорово.

«Из дому ни ногой» – что в нем – состояние неприкаянности, если так, то почему вздор «опасный»? Несёт – тататата – вздор, не мне лично, и тогда – «с ветром держу пари» нормально и хорошо. Ведь ты в первой строфе даёшь состояние автора, дай во второй – состояние заоконного героя – общего настроения, а потом опять переведи на себя.

В САНИТАРНОЙ КОМНАТЕ – прекрасно
НА БОЛЬШОЙ ПИРОГОВКЕ – великолепная первая строфа.
Остальное мне просто не близко, хотя и хорошо написано.
«В не замоленных грехах» – блеск!
В РАЗНЫХ КЛИМАТАХ
Я бы начала с этого:
«Еще я живая. Лишь мертвые страха не имут.
От страха я все наши беды пытаюсь свалить на климат.
Как же наладить нормальную жизнь в отчизне,
Если полжизни тьма и зима полжизни?
А для убийств и краж чем это не погодка?
Так говорю, поскольку я патриотка.
Так и пишу из холодной в теплую зону мира,
Где ты не виршами занят, а варкой сыра.
Рыжий мой Федя, мой Файл, заноза, зазноба,
В климатах разных, и всё ж мы – по эту сторону оба».
Может, найдешь что-то вместо неблагозвучного «и всё ж мы»?
«В глазах, перенасыщенных разлукой» – классика. В последней строфе не нравится мне «поскольку», причинность последней строчки ослабляет – сделай кристальней – ты же всё умеешь!


* * *

«Зелёным лаком ногти я налачу» – очень хорошее, но последняя строчка претенциозная «И не взлелею вербную свечу» Посмотри, мам…
«Чтобы не терять сознанья» – не очень как-то. Не знаю, может я что-то не поняла. «СОН» – великолепно! «ГОЛОЛЕДИЦА» – блеск.
«Тихие дни и тихие вечера.» – очень хорошо, я бы убрала последнюю строчку, кончила бы на тихих днях и тихих вечерах, как бы в пустоту окунуть. В «Распрощался со мной, и я песню шлю» я бы не стала про любовь к стране, – солнце ведь светит вовсюды! И эта строфа мне показалась банальной, как всякое стремление «заключить»: «Ты живой, покуда жива душа, / А вовсе не плоть»!
Вот, собственно, да и с огромной придиркой, мои замечания. М.б., они все глупые, тогда не бери в голову.

7 Ноябрь, 2001. […] Думала послать тебе и то, что подготовила в будущую книгу про Терезин (страниц 70), но пока не буду. Ещё тебе пошлю описание секвойного леса.
От океана вдоль горного хребта вьётся дорога настолько вихлястая, вот-вот вывернет наизнанку. Останавливаться нельзя. Как человек законопослушный (в плане дорожного движения), я выдержала.
Въезжаем в секвойный лес. Солнца не видно (океан сверкал, было даже жарко), сплошная зелепуха, сыро, зябко и густо-зелено. Входим в парк по цивилизованной тропинке с указателями, огромные стволы и, если двигаться по ним взглядом, всё выше и выше, то, в конце концов, взгляд упрётся в крону и малюсенький кусочек серого неба, похожий на заплату. И так всю дорогу. Столько зелёно-влажного кислорода невозможно вдохнуть, голова идёт кругом, вбираешь в лёгкие воздух по глоточку, и уже на вдохе секвойи переворачиваются в тебе вверх тормашками. А нам еще идти и идти, не разбивать же компанию да и деньги плочены… Под воздействием монументальной картины и своей собственной козявочности в ней, я и подумала о времени, подумала, что мы не с того конца считаем, и это связано с секвойями. У них счет от конца, то бишь, от смерти. Секвойи – самосожжёнки. Они растут тысячелетиями, но не вечно. Они себе растут, а в основании ствола накапливается энергия смерти, основание, по-нашему, это детство. И, представь себе, детство, достигнув тысячелетий, чернеет, внутри него происходит взрыв, и вся эта километровая махина обрушивается наземь, а внутри неё, оказывается, уже сидит дерево-младенец.
Интересная история… Ну а про Новый Год – кто-то сказал, что это год чёрной лошади. Не знаю, какие у этой лошади замашки, надеюсь, всё будет хорошо.
Тебе я желаю вдохновения, радости, здоровья и любви.
Того же и Семену Израилевичу с Мариной и Машер.

Цикл Инны Лиснянской «Из писем Файлу» читайте в настояшем номере «Лиterraтуры». – Прим. ред.



Окончаниескачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 252
Опубликовано 04 июл 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ