Публикация Елены МакаровойЕлена Макарова: В 2001 году мама много болела. Больницы, операции, постоянные недомогания, плюс на даче не работал телефон, и мы не могли регулярно разговаривать, как это было у нас заведено, когда мама жила в московской квартире. Год 2001 я практически весь провела в Европе и Америке, где курировала выставку погибшей в Освенциме художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс, а также другую выставку в Иерусалиме и Москве, посвящённую кабаре в концлагере Терезин. Мне удалось дважды вырваться в Москву, и всё же мама обижалась, она чувствовала себя сиротой, покинутой нерадивой дочерью. «Сегодня самый короткий день в году, и хочу тебе сделать самое короткое признание. Все стихи из писем к Файлу продиктованы болью нашего разлада, который мне казался – навсегда». Честно говоря, не помню, что именно тогда случилось, видимо, я была слишком занята работой и на что-то не среагировала немедленно и именно так, как того хотелось маме. На самом деле мы всю жизнь были влюблены друг в друга, а влюблённые предельно чувствительны. Однако «боль разлада» послужила рождению цикла замечательных стихов.
Многие стихи возникали в письмах ко мне. «Доченька, ни с того ни с сего накатала я тебе в письмо два стишочка. Откуда они явились и для чего - мне не понятно. Не буду перечитывать и думать над ними, не то сотру». Так что наша переписка для мамы была своего рода взлетной полосой. Ей трудно давался быт, одна лишь мысль о предстоящих делах, особенно если они были связаны с переездами, лишала ее сна, и она коротала время за письмами, они успокаивали ее, возвращали к самой себе, навевали иные мелодии, - и так рождались стихи. Как бы невзначай. Хайфа, 2016
__________________________________________________
Инна Лиснянская
Доброе утро, моя девочка! Утро морозное, утро седое... Ни одной мысли в голове – сплошные сборы на дачу. Т.е. самих сборов пока нет, а лишь мысли о них. А раз о сборах, значит, и о той, о дачной жизни. Здесь мне все-таки спокойней, но Семён1 говорит, что там он себя лучше чувствует – и с этим не считаться я не могу. Сегодня с утра должна была приехать Марина2, но вчера её испугал взрыв в метро и она позвонила, что приедет завтра. Я же узнав по телику о взрыве, вспоминала взрыв в августе и то, как я сходила с ума, покамест ты не приехала на дачу, мне казалось, что именно в это время ты была на Пушкинской площади. А теперь я всё боюсь, как бы ты не попала под перестрелку3. Сегодня у вас выборы, через десять минут пойду послушать последние известия. А потом мне придется что-нибудь сготовить – за пять дней после готовки Марины всё вышло. Даже Олины4 дары с её дня рождения, 3-го февраля она с Толей-зайчиком прислала разные вкусности. А позавчера было десять лет, как умерла мама. Я никого не могла застать дома по телефону, вчера же мне позвонила Томочка5, оказывается, она мне не могла прозвониться. Мы поговорили о маме, – как время стремительно прошло, а потом о детях. Тома мне сказала, что любит тебя, что ты ей очень симпатична, хоть редко виделись. И мне было очень приятно это слышать. Ты – вообще замечательная! Я ей рассказала, как мне пришлось трудно и страшно, когда забредил Семен, и если бы не твои, вливающие в меня силы, ежедневный звонки, я бы не выдержала. Ты даже и представить себе не можешь, как я тебе была благодарна! Так что ни о каком разладе и отдалении друг от друга и речи у нас быть не может. А то, что я охладела к письмописанию – ничего не означает. А если и что означает, – то лишь мою усталость от постоянной тревоги за Семена, который мне в этом смысле передыху не дает, да и от тревоги за вас. Разница лишь в том, что он рядом, и я должна то что-нибудь предпринимать, то постоянно утешать и уводить от разговоров о смерти. А вы, мои дети, так далеко, что я мучаюсь сердечно и умственно, но естественно, бездеятельно. Вот и сейчас он мне сказал, что услышал по радио (я не слушала – позвонили по телефону), что Рейгану исполнилось 90, он здоров, но память потерял, а он, мол, Семен, – потерял. Пришлось в который раз объяснять, чем маразм отличается от забыванья слов, фамилий и т.п. И в тысячный раз приводить в пример мою бабушку и двух теток. А ведь сколько уже раз я просила Семена не говорить со мной о потери памяти, дескать, мало того, что я в свои 33 года потеряла память на все прочитанное, но и у меня выскакивают слова сейчас, и, зная о наследственности, я боюсь разговоров о маразме. Не помогает. Зато и сейчас меня поблагодарил: спасибо тебе, ты мне объяснила и успокоила меня. Видимо, Леночка, правы люди, думая, что я очень сильная. Возможно, моя слабость, беспомощная рассеянность в быту, – ничто по сравнению с некоей моей силой, какую я сама не понимаю. Нынче думая о переезде на дачу и путаясь в сборах, я себе не могу объяснить, откуда у меня взялись силы на обустройство дачи в три недели и переезд. Уму не постижимо, – у других на такое мероприятие уходит минимум полгода. Вероятно, я так страстно хочу, чтобы всё тяжелое осталось за спиной, что нахожу силы. Вот и сейчас, если бы мне надо было переехать за три дня, мне было бы, скорей всего, легче, чем думать об этом и ждать дня укладки вещей, лекарств, посуды, техники и т.п. А тут еще – морозы, и кто знает, когда они окончатся. Отправляться в такой мороз – чистое безумие, но Семен настроен и я уже – переносить, отодвигать это безумие не хочу – пусть останется за спиной, а там – будь, что будет.
Доченька, пойду сделаю сырники что ли. В два часа ко мне приедет Алена, подруга Ботевой6. Она спрашивала меня, надо ли что привезти, я попросила лишь хлеба. Ведь она денег у меня не возьмет. Что-то я разнюнилась. А перед кем мне еще разнюниваться, как не перед тобой? Скоро, м.б., к маю, у меня в Пушкинском фонде выйдет новая книжка «При свете снега». Слишком много я написала в прошлом году, а в этом – 3 стишка. И достаточно, я даже довольна малописанием, ведь столько (50 стих.) за год настрочить – не вполне нормальное дело. Но, чтобы в этом году вовсе ничего не писалось, не хочется. Ведь что тогда делать на даче буду? Здесь я и читаю, и приходят. И спокойней – поликлиника рядом, если что. Ну, ничего, не успею расхандриться, как весна придет, птички прилетят, и ты прилетишь. Скорей бы. Целую тебя перевернутую восьмерку раз, горжусь тобой, люблю, твоя мама.
6 февраля 2001
__________________________________________________
Здравствуй, моё солнышко! […] На улице с утра было 22 мороза. А голове у меня начали вертеться непрошеные строчки. Лучше я их прямо в твоем письме и зарифмую. Они навеялись тем, что ты пишешь о том, что хочешь внуков. Дай Бог! А передо мной прямо-таки встал взрослый мой Петя7. Лучше напишу.
* * *
В словах, словно в печке некой,
Чувствительный перегрев, –
Растешь ты, сынок, полвека,
Полвека как умерев.
Забыто соском промозглым
Сгоревшее молоко.
Сегодня с тобою, взрослым,
Мне говорить легко.
В отечестве нет пророка
И нет за бугром, сынок,
Искомое одиноко
И взысканный одинок.
Пастух одинок, и вирши
Слагающая овца,
Но есть на земле и выше
То, чему нет конца.
Но не обозначу словом -
Вымолвлю - и умрет,
Как на суку еловом
Солнцем пронзенный лед...
7 февраля 2001
Написалось за минут восемь. Полный бред, но мне стало легче после бессонной ночи и вообще. Однако само письмо никак не хочет продвигаться. Сегодня 5 лет как умерла Лидия Корнеевна8. Такое совпадение, что вчера ко мне приходила Алёна и часа два проговорили о Лидии Корнеевне. Алёна у меня, как только мы приехали в город, взяла читать «Шкатулку» и так заинтересовалась моей полемикой с Чуковской, что купила три её тома и лечилась чтением (у неё муж смертельно болен уже целый год). Вечером я позвонила Люше9 и рассказала ей о читательнице, о том, с какой жаркой любовью она говорила о жизни и искусстве Лидии Чуковской, говорила, как о живой, переживала все тяготы её судьбы и т.д. и т.п. Люша искренне обрадовалась, – мол, ей кажется, что её маму уже забыли и никто не читает, читают великих, а дальше – всякую ерунду типа Сорокина и проч. А я-то не решалась ей рассказывать о реакции Алёны, дескать, и так Люше всё об отношении читателя к её матери известно. Оказывается, такая «сплетня» всем нужна. Я сказала Люше на её вопрос о тебе, что ты делаешь и о том, что в апреле собираешься приехать, что пишу тебе письмо, да вот как отправить – не знаю, – компьютер испортился. Люша тебе передавала сердечный привет. […] Я ещёе хочу написать Феде письмецо. Попозже напишу. А сейчас напечатаю свой стишок на принтере. Я хотела было дать ему название «Любовь», но так бы я вымолвила бы это слово. Потому что «то», чему нет конца – есть любовь. Но понятно ли это? Целую. Мамик.
* * *
В словах, словно в печке некой,
Чувствительный перегрев, –
Растёшь ты, сынок, полвека,
Полвека как умерев.
Забыто соском промозглым
Сгоревшее молоко.
Сегодня с тобою, взрослым,
Мне говорить легко.
В отечестве нет пророка
И нет за бугром, сынок.
Искомое одиноко
И взысканный одинок.
Пастух одинок, и вирши
Слагающая овца.
Но есть на земле и выше
То, чему не конца.
Не обозначу словом, –
Вымолвлю, – и умрёт,
Как на суку еловом
Солнцем пронзённый лёд.
7 февраля 2001
Доченька! […] Я тебе переписала окончательный вариант, но думаю, что над первой строкой еще надо подумать. Ленусенька, желаю тебе счастливого и успешного писания. Очень прошу тебя звонить мне на дачу почаще, мне необходим твой голос, как воздух, хлеб и вода. Целую, твой мамик.
8 февраля 2001
__________________________________________________
Дорогая моя доченька!
Вот мы уже и на даче. Напрасно я так страшилась переезда. Семёну здесь легче дышится, да и я вполне довольна. Мне кажется, что всё меня здесь узнало, – деревья, кошки и снежная тишина. Но не сразу. Первый день выдался не таким уж тихим, – пронизанный почти ураганным ветром день этот дважды ломал поблизости деревья, а они в свою очередь – электропровода. Так что свет вырубался дважды на несколько часов. Природа меня узнала на другой, совершенно ослепительный день. Фиска также. Но я её уже решила не впускать в дом, а лишь кормить. У меня усилилась аллергия. А сегодня – полусолнце, полуметель. Зима очень высокая, снег на садовом столе – ростом в метр. С крыши все время съезжает снег, утяжелённый огромными сосульками. Эту нависающую тяжесть в день нашего приезда сбивал один рабочий, а сегодня собьёт Марина. Именно такие сосульки прорвали провода накануне кражи, поэтому воры и шуровали на даче со спичками и мало что успели разглядеть и вынести. Огромные сосульки во время перерезали провода. Снег оказался нерасторопным, но все же сторожем. Короче – февраль.
«Февраль. Достать чернил и плакать». Но чернилами я уже не пользуюсь и плакать разучилась. А строку вспомнила, так как Наталья Иванова подарила свою книгу о Пастернаке – и биография и некоторый анализ. Хорошо и к месту приводятся отрывки из его писем, из воспоминаний о нём и т.п. Но я, читая о Пастернаке и его отце, думала о нас с тобой. И сделала математическое отношение: ты так относишься ко мне, как Пастернак к своему отцу. Что я имею в виду? Пастернака и в гимназию приняли только потому, что он сын художника Пастернака. И вот всё изменилось: мы говорим «отец Пастернака», а не «сын Пастернака». Всё это изменилось справедливо. Точно так же будут говорить обо мне – мать Макаровой. Я в этом ничуть не сомневаюсь. Только не знаю, будут ли так о тебе говорить как о писательнице только или в более широком смысле – о писателе-деятеле, историке холокоста, подвижнике и т.д. Ты скажешь, что когда Пастернака узнал мир, ему было меньше лет, чем тебе сейчас. Но время – штука удивительное. Сейчас оно получило большую информативную скорость, и эта скорость обратно пропорционально имени и его месту. Конечно, ты меня можешь и упрекнуть за такой пассаж: мамик, что за глупое честолюбие? Или тщеславие. Но твой возможный упрек и некоторое, скрытое в нем ханжество, меня не обидит. А на самом-то деле, что я о себе возомнила? Кто это вспомнит меня как мать Елены Макаровой. Ну, разве что в биографической книге напишут, кем была твоя мать и какая она плохая. Так из писем Пастернака, и из воспоминаний других вывели, что Пастернак тяготился отцом, и как тот не понимал его поэзии, как хотел, чтобы сын занялся чем-то стоящим и т.д. и т.п. А чем или кем, интересно, Пастернак не тяготился? А более всего он тяготился сам собой. Глупо, наверное, всё, что я тебе пишу. Но считай, что я пишу снова нечто вроде дневника. А в дневник пишут и глупости, я же не Пунин, рассматривавший свой дневник как произведение. Он правильно ориентировал свой дневник, – получилась интересная проза. А у меня тоска – Достать чернил и плакать. Но о чем? В душе – все мелко и некрасиво, красиво – только в окне. Но сколько можно описывать окно? По-моему, я его противопоставляю зеркалу всю жизнь, но по мелкости дарованья предпочтенье остается на стороне зеркала. Уж лучше бы – зазеркалье. Там ещё роятся кое-какие мысли и чувства, а я не могу ни достичь их, ни постичь.
Доченька, хоть бы всё задуманное тобой осуществлялось. На самом-то деле многое осуществляется. Но ты, как Пастернак, хочешь необъятного. Он же своей работой был удовлетворен лишь тогда, когда написал «Доктора Живаго», почувствовал – исполнил свою миссию. А Пастернаку тогда было за 50. Мелкие души всё примеряют на себя или своих детей. Вот и я примеряю – ничего особенно дурного в этом нет. Таковы почти все люди.
Сейчас пойду одеваться и выводить Семёна на прогулку. Теперь я должна его сопровождать, он трижды доходит до калитки и обратно – до крыльца. После досиживает час на крылечке. Я же это расстояние одолеваю с сильной болью в пояснице. Накануне нашего отъезда сюда ему в посольстве Киргизии вручали орден. Потом я тебе опишу церемонию вручения, мне казалось, что я попала не в посольство, а торжество литератур советского востока.
Целую, твой мамик.
19 февраля 2001
__________________________________________________
Леночка, солнышко моё! Вчера ты позвонила, и я так радовалась твоему голосу. Твой голос надо мной имеет какую-то добрую, целительную власть, внушает мне не хандрить, а собраться с мыслями. Собственно, я не то чтобы хандрю, а бездельничаю, что в каком-то смысле равносильно хандре. Хорошо бы меня посетило какое-нибудь стихотворение, а ещё лучше – рассказ. Проза продлевает вдохновение, но вдохновения нет, как нет. Никогда не стоит возвращаться мне к чтению уже написанного. А я позавчера под напором приехавшей Ботевой и её подруги читала то, что написала после твоего приезда. Стихи мне показались ужасными в виду их полной пустоты, какой- то общелитературной накатанности. Казалось бы, надо сказать себе «Уже успокойся» и не думать о писании. Но я как эгоистка люблю наслаждение, а оно случатся лишь при писанье.
А на дворе, доченька, мороз 24 градуса с утра. В доме тепло. А в окне яркобелое солнце и блестящий, с желтизною, снег. Окно так ослепляет, что почти не виден экран компьютера. Несчастную Фиску я впустила на кухню, покормила и оставила на лавке, – пусть отогревается, хотя у меня сразу сильно заслезились глаза и пересохли губы. Я и вчера вечером её впускала при завистливых взглядах всей кошачьей компании – их пятеро. И все, как я понимаю, не имеют постоянного места жительства. Но всех не прокормишь. Я вспоминаю, как ты вернулась на дачу, удрученная и разбитая видом наших нищих у вокзала и в электричке. Да, когда здесь не живешь, то потрясаешься. А так – привыкаешь. На самом деле, я не могу привыкнуть, т.е. абсолютно обезразличиться. И вчера, когда я тебе говорила, что цены на коммунальные расходы втрое вырастут, я беспокоилась не о себе. Мне как-то даже совестно моей вполне благополучной материальной жизни, этот стыд и толкал меня раздавать половину премии. Но ведь у меня кое-что и от продажи дачи осталось, так что то, что у тебя лежит, если хочешь, можешь тратить. А не хочешь, пусть останется на мои похороны. На самом же деле о смерти я не думаю, словно я вечная.
Да, я тебе обещала описать награждение Семёна, и вдруг расхотелось давать подробности. Одно скажу. В «Известиях» появилась заметка «Поэт русский – герой киргизский». В этой заметке корреспондентка пишет: «На чествовании выяснилось, что Семен Липкин перевел все тюркоязычные эпосы, а также – индийский и калмыцкий, ираноязычную поэзию...» Поздравляющие по телефону смеялись над корреспонденткой, мол, что значит только при награждении выяснилось, как будто раньше не было известно. Это для неё, невежественной, только сейчас выяснилось. Но знаешь, когда мы сидели не перед многочисленными гостями и хозяевами в посольстве, (Семен в бархатном халате, национальной шапке, с бархатной трехцветной лентой с приколотым к ней орденом и я с семью огромными чайными розами), и когда один за другим держали речи представители народов, то и я была потрясена тем списком наработанного Семёном, который перечислялся: «Манас», «Джангар», «Идегей», «Кавказские нарты», «Махабхарата», Фирдоуси, Джамми, Рудаки и т.д., для меня объём Семёнова невероятного труда тоже как бы заново выяснился. Так что же тогда говорить об ошеломлённой корреспондентке. Дальше замышлялся аля фуршет, но разные закуски и блюда разнесли по тут же стоящим столам. На минутку показалось, что я нахожусь в столовой правительственной дачи в Душанбе, где мы с Семёном жили и переводили года три подряд по месяцу. Это ощущение усиливалось тем, что в посольстве Киргизии не было обычной литературной тусовки, напротив. Там были «народы» и даже бывший секретарь С.П. по литературам народов СССР Суровцев. И Эбанаидзе, редактор «Дружбы народов», радовавший мой слух похвалами тебе, казался случайной птичкой из современной тусовки.
Что касается современной тусовки, то вчера она состоялась в Пушкинском музее в том самом помещении, где «Знамя» отмечало своё 70-ие. Выдача премии академии критиков была приурочена к масленице. Меня туда приглашала Иванова как президент этой академии. Жюри присудило премию Аполлона Григорьева поэтессе Вере Павловой, об этом мне сегодня по телефону не без грусти сказала Иванова. В выборе премианта победила тусовка, где Павлова бывает постоянно. Я с её поэзией познакомилась совсем недавно, мне её книгу дал её муж Михаил Поздняев на знаменской тусовке, где я не могла не быть, так как мне вручали премию. Когда я прочла высказывания о её поэзии на обложке с обеих сторон всех критиков из молодых, включая не такого уже молодого Немзера, я поняла, что совершенно не знаю, что творится в жизни литературных кругов и окололитературных. Совершенно далека от жизни! […]
Леночка, оттого, что я забываю прочитанное, мне, последнее время в особенности, трудно подходить к книжной полке и выбирать что-нибудь для насладительного чтения. И я читаю то, что в руки дают. Так нам подарил свою книгу о Бродском Баткин, я её прочла ещё в Москве с большим интересом. Леонид Баткин, наш подельник по Метрополю, ученый по древнегреческой и древнеримской литературе. Это обстоятельство подпитывает его странную книгу. И то, что он Бродского ставит не ниже Пушкина, меня нисколько не раздражало. Не раздражало и то, что в голове автора секс превалирует. Уж как он всё у Бродского, что связано с сексом, выделил и проанализировал, начиная с 20 сонетов к Марии Стюарт и кончая венецианским циклом. Но всё – очень насыщено и интересно было мне читать. Много разумных размышлений об авангарде и поставангарде. Баткин показал насколько нов Бродский и как бессильны вслед ему идущие в своем ерничанье, в своих центонах, в интертекстах. Я терпеть не могу разделение поэтов на школы, течения и т.д. Главное, что я сказала Баткину, хваля его по телефону и удивив его тем, что я отношу Бродского к классике: «Леня, вы много и неплохо пишете об «измах» и вдруг говорите «поэт – это частное лицо. Бродский – есть частное лицо». Вот это-то определение – и есть главное. Был акмеизм, но Ахматова и Мандельштам – частные лица русской классики. Бродский – также. И каждый, если он действительно поэт – частное лицо». Почему я тебе всё это пишу? А потому, что думаю о себе. Я, увы, понимаю, что мое стихотворчество – не частное лицо. Черты усреднены и размыты. Конечно, выраженье «частное лицо» идет от строки Баратынского «лица не общим выраженьем», но Баткин, по-моему, сам того не зная, мысль Баратынского формулировочно развил и узаконил. Для меня, во всяком случае. Он был очень доволен моим пристрастным чтением, хотя было с моей стороны много несогласий в частностях, и пожаловался: «Кроме вас никто так книгой не был задет, дал Рейну, тот при встрече буркнул «хорошая книга», а Юнна Мориц что-то презрительное в адрес Бродского проворчала». Неужели Баткин, вращаясь в разных, больше политических, кругах не понял, что сейчас никто никем не интересуется, только собой? А кроме того завидуют. А по мне, завидовать Бродскому, всё равно, что завидовать Тютчеву, Лермонтову или Блоку – большое частное лицо в русской поэзии. Стихотворцы смотрятся в зеркало, но что же они видят в нем. М.б., все оттого, что смотрятся, а не всматриваются? Однако, это их счастье. Лучше бы я тоже не всматривалась. Всматриваясь, видишь не кожу, а нечто более глубоко спрятанное. Но и кожу, и жировики на ней, и морщины, конечно, тоже видишь, но это не угнетает. Посему, видимо, я вконец обезразличилась к своему внешнему виду. Вот тут я сейчас вспомнила, что мне нужно 24-го поехать на концерт Фельцмана и слушать его романсы на мой слова. Как же неохота! И не потому, что не подстрижена, толста и беззуба и не приодета, а по более глубокой причине в зеркале. Ну, доченька, я пойду кормить Семёна, уже обеденный час. Целую тебя перевёрнутую восьмёрку раз. Мамик.
20 февраля 2001
__________________________________________________
Доченька! Потихоньку начинает сбываться то, что я предсказала тебе позавчера. Вчера мне позвонила из Питера учительница с чудной интеллигентной речью, осведомилась, я ли родительница Елены Макаровой (телефон ей дали в газете «Первое сентября»).
Очень вежливо спросив, как обращаться ко мне по имени и отчеству, она выразила восхищение тем, что ты делаешь: как талантливо ты пишешь, какой добрый, изумительный человек стоит за каждым сказанным тобой словом, как глубоко и необходимо каждое твое слово. Она прочла «В начале было детство», раздобыла «Освободите слона». Справилась у меня, что и где у тебя вышло, назвав «Золотце» и «Муравья» (стыдно, но я забыла определение к «муравью»). Я посоветовала ей прочесть «Фридл» в 8-ом «Д.Н.», но она, оказывается, именно с «Фридл» и начала знакомиться с твоим творчеством (Что ценно в этом – она русская). Я назвала все твои вышедшие книги, но вот журналы, где «Смех на руинах», от счастливой растерянности указать забыла, ведь она всё равно всё будет в библиотеках разыскивать. Зовут её Света. Она просила, если я буду с тобой разговаривать или писать тебе, выразить тебе восхищение и благодарность от её имени. Спрашивала, приезжаешь ли. И когда услышала от меня, что приедешь во второй половине апреля, попросила разрешения в апреле позвонить сюда, - а вдруг ей удастся приехать в Москву! – С какой радостью я пошла бы в ученицы к Елене Макаровой хоть на день, на два! – Прощаясь, Света захотела сказать мне приятное: наверное, Инна Львовна, только у очень добрых и хороших родителей может родиться и вырасти такая дочь как Елена Макарова, спасибо вам. Я ответила, что это совсем не обязательно, что и у плохой матери может родиться прекрасная дочь. Видимо, хотя я, говоря это ничего не имела в виду, все же в подсознании, да и в сознании сидит то, как ты меня описывала в разных повестях, в «Танцуйте с нами» и в других. Вспомнила! – «Рыжий муравей», что- то с памятью не так хорошо. Эта учительница меня просто осчастливила своим звонком. Но мне в письме не удается передать ни её интонацию, ни её восторженного чувства. И это, Леночка, – только начало, как и с московской Леной. Интересно, когда и как она вернет мне мои-твои книги?
[…] У меня что-то с глазами, слезятся непрерывно, да так, что слипаются. Когда я была в городе, то всё собиралась пойти к глазнику. Да было либо не с кем, либо не на чем – в смысле машины. И я это оставила на предпоследний день, мол, съезжу сначала в поликлинику, в сберкассу за пенсиями, а потом Марина с вещами отправится на рынок и в Переделкино. Однако оказалось, что именно 14-го, на которое я заказала машину, нужно было ехать за орденом в посольство. Кстати сказать, к ордену был приложен конверт – одна тысяча зелёных. Не плохо! В ванной, где окно теперь не застеклено, а забито, холодно, и, видимо, мне придется вызвать машину, поехать в город, искупать Семёна, а самой съездить к глазнику. Вот такие бытовые и медицинские заботы. Очень непросто все это организовывать, состыковывать машину с записью в поликлинику, да еще Семёна возить купать. Вот написала это тебе и поняла, что Семёну без ночевки в городе будет непосильна такая нагрузка. А оставлять дачу на ночь – дело рисковое, тем более что свет в доме есть, да и радиотелефон куплен. Без видака и музыкального центра пока обойдёмся. […] Мне еще в Москву пришло письмо от человека, работающего в «Первом сентябре». Он хвалит мою заметочку в «Общей газете» (помнишь, я тебе писала о Печали, это то я и превратила в крошечное эссе) и просит ответить меня на анкету, посвящённую 200-летию Даля. Вопросы анкеты все разумные и правильные, но мне ничего делать не хочется. Понимаю, что надо уметь себя заставлять работать, но не умею то ли заставлять, то ли работать. То ли ленива, то ли не здорова головкой. Ты меня очень порадовала рассказом о Маничке10, о её разумности, работе, успехах, о серьезном отношении к учебе и деньгам - ведь должен быть хоть кто-нибудь в семье практически мыслящим. Меня эта её черта приводит в восторг и дает надежду, что жизнь у Маньки разумно сложится. Дай-то Бог.
У Феди11 совсем другое устройство психики, и вряд ли жизнь может пойти устроено, как хотелось бы. Но это – не беда, не один он такой в нашей семье. Но будет и у него, если не стабильность, то прорывы в стройность жизни, если жизнь вообще может быть стройной. Передай моим внукам мою любовь и поцелуи. Сердечный привет Серёже.
Леночка, мне кажется, что тебе пишется, хоть и с трудом, но не без вдохновения. Хотя бы! Скоро ты должна улетать, а вот куда точно и когда – я запамятовала. Скорей всего – в Швецию. Но когда? Надеюсь, что мое письмо еще застанет тебя. Я же тебе желаю удачи и главное – сил и здоровья. Надо же – какую дочь я родила, самой не верится! До субботы буду тебе писать ежедневно. Письма мои не выбрасывай, сделай им папочку, авось пригодятся. Твои письма частично в Российском архиве, частично у меня. В архиве они сохраннее, но и в моем беспорядке с бумагами, они живут. Целую тебя, люблю, тоскую, жду, твоя мама.
21 февраля 2001
__________________________________________________
Добрый день, моя умница и красавица!
Вчера ты мне позвонила, и я заснула со счастливым чувством, что тебе пишется, что настроение хорошее и ты полна чудесных планов. Действительно, как бы было прекрасно, если бы книга в 700 стр. нашла здесь издателя. Мне кажется, что такой издатель найдётся, – ведь это, действительно «Архипелаг Терезин»! И думаю, Богу будет угодно, чтобы люди всех стран, не в последнюю очередь в России, прочли бы этот воистину трагически-великий документ. Леночка, как жаль, что я не в тусовке. То есть жаль применительно к поискам издателя для этого твоего труда. Но как мне, старухе, себя переделать и начать тусоваться? Да и сил нет, и Семен, считай, у меня на руках. Заснула-то я счастливая, но задыхающаяся. […] Сегодня с утра пыталась все файлы с письмами к тебе перевести в один, переводила, переводила, да не вышло. Я работала с окном, но, видимо, оно удерживает определенное количество названий файлов, и всё сделанное исчезло. Я по отдельности восстанавливала файлы. Придётся всё-таки ждать Машу. Я хочу навести порядок, собрать все письма к тебе в один, если поместятся, или в два файла и сделать папку. А так же перевести на дискеты. Правда, мне говорят, что дискеты имеют свойства размагничиваться. Я провела за эти занятием целых два часа, а через полчаса мне надо выходить с Семёном. Он уже один гулять побаивается, да и за него тревожусь. Опять насыпало много снегу, и Марина зашла и почистила тропу, сама вызвалась в не свой день, но она ночевала у своего друга по соседству, которого я за глаза, в разговорах с Мариной, называю зятем. Опять метелит, по телику предупредили о возможных снежных заносах. А мне 24-го ехать. Но я не столько о своей дороге пекусь, сколько о Ире Липкиной12. Она обещала приехать и посидеть с отцом, пока я буду слушать романсы Фельцмана. Как же доберется? А сегодня ко мне приедет Ботева со своей подругой. День же, несмотря на снег, – серого цвета, настолько пасмурен. Но что интересно, – уже слышится дятлово любовное токование, он клювом по стволу проводит как по клавишам. Неужели всё-таки наступит весна? Просто не верится. В прошлом году зима была намного короче, как объективно, так и субъективно. Позже началась и раньше закончилась. Кроме того, что я занималась бешеным обустройством дачного житья-жилья, я еще и много писала. А еще и недовольна была! Неблагодарная я душа. В эту зиму меня судьба наказывает – не даёт сосредоточенного вдохновенья даже на письма. Да и сколько можно писать строфами в столбик да в рифму? Сколько можно? Но мне всё кажется, что чего-то главного я не написала. Всё думаю, – вернуться бы лет на десять назад, я бы писала совершенно по-иному. Но даже утописты не могут мечтать о 10 годах назад, а только о – вперёд. Хотя коммунисты мечтают вернуться далеко назад, но они-то никогда утопистами и не были, а сейчас – и подавно. Их романтически-палаческий практицизм ныне обернулся прагматизмом не менее циничного пошиба. Но что это я вдруг со своей глупой мечты укоротить свой возраст, вдруг перешла на коммунистов? Глупость какая-то. В своей занесённой снегом скорлупе я всё же смотрю телеэкранные новости, хочу знать, что у нас, а главное, что у вас, ибо, как не крути, а свои дети ближе к сердцу, ближе, чем своя рубашка к телу. Всякий раз, когда ты звонишь, Семен спрашивает о положении в Израиле. И всякий раз я ему говорю, что ты не хочешь об этом разговаривать, за новостями не следишь. Странно, ты занимаешься таким нужным Израилю делом и не знаешь, что творится вокруг тебя13. Или же не хочешь мне говорить? А м.б., это дело – как стихи. Вокруг – черти что, а я пишу о майском саде или что-нибудь в этом же духе. Доченька, ну я закругляюсь на сегодня, бессмысленно проведя за переносом многих файлов в одну папку всё самое продуктивное время – утро. Пойду одеваться и – на выход. Целую тебя, моя ласточка. Мамик.
22 февраля 2001
__________________________________________________
Деточка моя, доброе утро! А на самом деле утро не очень доброе для меня. Оно слишком глубокое, всё в снегу, даже небо кажется утопленным в снежной глубине. Сон же был, увы, не столь глубок, и сквозь него, и на его вязкой мели, я чувствовала сильную головную боль. Голова и сейчас, как котел. Видимо, подскочило давление. Через часок придет Марина, и я с её помощью измерю. Вообще, если мне надо полечить себя, я будто парализуюсь. Даже в глаза, которые всё с большим трудом разлепляю по утрам, не могу закапать хотя бы витаминными каплями. А голова болит не только, видимо от погоды, а оттого, что завтра нужно ехать на концерт. Фельцман, весь самоупоенный, вчера снова звонил, напоминал. Говорит, что два романса на его юбилейном вечере в кинотеатре «Россия», куда дорогие билеты спрашивали аж при выходе из метро, прошли на ура. И совсем уже смешное: «вчера наши двенадцать романсов записывали на диск, и на «двух звездах» записывающий воскликнул: «Оскар Борисович! Давайте сделаем перерыв, а то плачем, слезы льют»! Очень тяжело мне, доченька, думать о дороге, да и не знаю, проедет ли машина за мной по таким заносам. Пришла Марина, у меня – давление повысилось, с августа такого высокого не было. Что-то всё сегодня нескладно. Почему-то шумит компьютер, не умолкая. Неужели испортится окончательно? А у меня в нем – всё, от стихов до повести, статей и писем. Леночка, в конце концов, всё устаканится. Но дальше в той панике, в какой сейчас пребываю, особенно из-за компьютера, писать не могу. Боюсь, что компьютер на пределе, и надо дождаться завтрашнего приезда Маши, она посмотрит, да и письмо к тебе, если можно будет переписать его на дискету, заберет. Целую тебя
10000000000000000000000000000000000000000000000000000000000 0000000000000000 раз. Мама.
23 февраля 2001
__________________________________________________
Леночка, дорогая моя!
Что творится на улице, если бы ты видела, – снег всё падает и падает, всё занесло. Уж не знаю, как проедет за мной машина. Но я сама перестала дергаться по этому поводу, да и по поводу присутствия на вечере среди многих людей. А вчера просто места себе не находила. Но вечером наглоталась реланиума и уснула спокойно, спокойно и утром поднялась. Долго отмывала чаем слипшиеся веки. Теперь, хочешь-не-хочешь, а к врачу съезжу, как только путь обозначится. Но главное, – спокойна. Хуже всего, когда с тобой то ли тревога происходит, то ли депрессуха. Вчера у всего этого вместе взятого был пик. Отсюда, видимо, и давление. Ужасно не люблю, когда мне кто-нибудь по телефону долго, подробно и уныло жалуется на здоровье. А сама? Другим, правда, не жалуюсь, а если больна, ограничиваюсь: нездорова, но зато жива. А в письме к тебе уже второй день канючу.
На столе передо мной стоят три розы. Одна из них чайная из тех семи благоухающих, которые мне поднесли в посольстве Киргизии, стоит десятый день. А шесть её сестер скурёжились на четвертый день, а эта живет. Хотя все были и росту одинакового, и одинаковой свежести, а вот долгожительницей оказалась только одна. Марина сказала, что розы, видимо, не выдерживают моего табачного дыма.
А эта что – курящая что ли? Да еще и две красные, в разные дни принесённые мне Ботевой тоже, наверное, курящие, стоят хорошо, – хоть бы хны. Но эти – не пахнут. И я снова вспоминаю ту розочку, которую подарил мне католический монах при спуске в пещеру Иоанна Крестителя, она дышала ароматом моего детства, а быть может, – детством мира. А в небе сейчас робко проглянуло солнце и вроде бы перестало сыпать с лохматого неба. Сам снег был настолько мелок, что походил на обильную перхоть. Но гулять Семёну до калитки и обратно четырежды не удастся, тропу замело, а расчищать некому. Я вымету снег с крыльца и усажу Семёна в кресло, на веник у меня, слава Богу силы есть, а вот на лопату – не наскребу. […] Доченька, вчера заходила Наталья Иванова, написавшая очень хорошую книгу о Пастернаке, об этом мы разговаривали с ней. Семену настолько понравилась книга, что он прочел её, не отрываясь. Ведь обычно он читает сразу три-четыре книги, беря то одну, то другую. Потом мы с Наташей пили кофе в моем кабинете, курили и беседовали. Я не преминула сказать, что они ошиблись, не напечатав «Фридл», и каким твоя вещь пользуется успехом. Иванова мне ответила, что в их журнале, как она, увы, замечает, не приживается документальная проза, и пошла говорить о том, какое огромное ты делаешь дело, такое огромное, что не каждый сразу охватит его масштаб. […] Так бы хотелось и тебе, и самому твоему делу помочь, так бы хотелось! Ну да ладно. Всё, что нужно пусть не сию минуту, но произойдет, в каком-то, еще не оформленном в материю смысле, уже происходит. Деточка моя, компьютер всё шумит и шумит, и я, пожалуй, попрощаюсь с тобой пока он совершенно не вышел из строя. Желаю тебе, моё солнышко, удачной поездки в Швецию, здоровья и вдохновенья. Поцелуй за меня детей, привет Серёже. Целую. Мама.
24 февраля 2001
__________________________________________________
Доченька! Сегодня ты позвонила, похвалила мои письма, я как истинная хвастунья, тут же передала твою похвалу Семёну, на что он сказал: «сомнительный комплимент». Действительно, сомнительный, если лучшая моя проза – письма. Но я так люблю, когда ты меня хвалишь, что не слишком вдумываюсь за что и почему, – просто радуюсь. Я после того, как сообразила правильное замечание Семёна, ничуть не огорчилась.
Вчера и сегодня перечитывала твою газету-выставку14. Замечательно! Очень горько, но когда думаешь о том, что люди в нечеловеческих условиях умудрялись оставаться людьми, да еще шутить, ставить и смотреть спектакли, то укрепляешься духом. К тому же, стыдно становится собственных слабостей, мелкостей и страхов. Начинаешь смотреть на себя беспощадно. А это очень важно для человека, он видит мир более хорошим, чем он сам. Как ни тяжело читать о Терезине, но это надо знать, надо. Хочется равняться по лучшим людям, а сколько их там было!
Конечно, в почти 73 года трудно себя перевоспитать. Но все же в повседневной жизни даже для меня, старухи, примеры бесстрашия или другие высокие проявления души, не бесполезны. Например, позавчера, я жутко испугалась сучившегося нападения и избиения Поженяна15. Но ведь он был доставлен в больницу в тяжелом состоянии, а я разве о нем думала, за него боялась? Конечно, и о нём думала, но главным образом испугалась, что и к нам ворвутся невесть за что молодчики в масках. И куда делся мой эгоистический страх, когда я во второй раз прочитывала твою газету! М.б., я должна писать – «вашу», ибо в составителях одних только Макаровых – трое. Но я уже привыкла к тому, что это подвижническое дело – твоё.
Леночка, как я тебе уже сказала, у нас глубокая и высокая зима. Мы сидим в доме совершенно занесенные снегом, такие занесенные, что никакой ветер нас не подымет и не унесет. Хотя и ветер на дворе – будь здоров. И так странно слышать, что у вас 25 градусов тепла, просто не верится, что светит солнце, зелено, люди ходят в летнем. А может быть, потому не верится, что всё время возникают в воображении не пейзажи, а летящие камни, кровь, танки, всё военное и прущие на рожон арабы. Так и стоит перед глазами однажды показанный обстреливаемый дом в Гило. Думаю, что Шарон прав, когда выдвигает ультиматум – пока не прекратятся беспорядки, ни за какой стол переговоров он не сядет. Ещё давно я была уверена, что есть уступки, на которые разумные люди не ходят, - уступи палец - останешься без головы. Вот ты полагала, что если бы уступили часть Иерусалима, ничего страшного не произошло бы. Думаю, – произошло б, захотели бы весь Иерусалим. Азия, в особенности, понимает только силу. Ну что это я вдруг ударилась в политику? То ли потому что не с утра села писать письмо, то ли потому что у меня давление подскочило неслабо и болит голова, то ли потому, что размышляла над твоей газетой. Над еврейской судьбой. Ведь тоже думали: «ничего, обойдётся» и, даже имея возможность бежать за границу, мало кто из имевших такую возможность бежал и спасся.
Деточка моя! Сейчас уже поздно, 10 вечера. Мне надо укладывать Семёна, давать ему лекарство, стелить себе и т.п. Я тебя целую, завтра с утра сяду за письмо и напишу о том концерте, на котором я не была. Мама.
28 февраля 2001Продолжение >_________________________
Примечания:
1 Семен Израилевич Липкин, мамин муж.
2 Марина Красина, мамина помощница.
3 Мамик! Не бойся! У нас все хорошо. Приехал Федя, окрыленный вполне и готовый на подвиги - у него уйма идей, и он привез потрясающие фотографии. Федя композитор, во всем, что он делает самое сильное - это композиция. Мы все поехали в Тель-Авив на концерт Вики - в Хабиму. Очень здорово она пела, молитвы в духе спиричуалс - с очень хорошими джазовыми музыкантами. Федя прилетел из Берлина в теплой куртке - и его так и охолонуло жаром - чтобы охладить ребенка мы его привезли во французское кафе на открытом воздухе и напоили ледяным напитком с молотой мятой. Пошло на пользу, он встрепенулся и рассказал нам о своих путешествиях и встречах.
Я все пишу. Теперь на месте прошлой вещи возникает та, которую я пишу не в расчете на картинки, это то, что меня сбило два года назад, - но может быть то оказалось по ритму необычней (из-за пропусков) - не знаю. Пока сижу - и что-то да высижу. Я прописываю задники - декорации (Итен, Чижек, политика и пр.) И это, в свою очередь, переписывает саму Фридл и уменьшает интервьюизм.
Смотрим НТВ - купили телевизор. Ну и свары!
Мамик, пойду писать дальше. Сама тоже пей витамины. Целую, Лена.
4 Ольга, мамина сестра по отцу.
5 Тома, мамина родная сестра.
6 Поэтесса Валентина Ботева из Донецка.
7 Мамин сын, умерший в младенчестве.
8 Лидия Корнеевна Чуковская.
9 Елена Цезаревна Чуковская, дочь Лидии Корнеевны.
10 Маня Макарова, моя дочь.
11 Федя Макаров, мой сын.
12 Ира Липкина, дочь С.И.Липкина.
13Дорогая мамик! Я так отвыкла писать, буквы выглядят странно, правда, может из-за экрана. Он у нас теперь большой как телевизор. Настроение ровное, буквы выстраиваются в линейку, но что ими писать – пока не пойму. Если язык – это граница сознания, то я живу за границей. Знаю свое расписание, направление, - но все это планы-отчеты. Сухие таблицы. Сны мои в точности отражают события дня, так что отключаясь от повседневности, я погружаюсь в нее и ночью.
Все вещи, которые я могла бы описать в поэтическом ключе (бывает, нападет стих), будут лишь эклектическим собранием разностей.
Этот месяц был нелегким. Ты получишь треть работы – газету-каталог на русском языке. Есть фильм и сама выставка, плюс те же газеты на иврите и английском. Переводы с чешского и немецкого на русский, английский и иврит, читка, вычитка, собирание, складывание…Фильм дался проще. Выставка была форменным мучением – и так и выглядит. Завтра я поеду ее переделывать.
Мы получили от одного фонда 5 тысяч дол. на московскую программу. Я думаю, на что их лучше использовать: на книгу о Фридл, на съемки в Москве, - я хотела бы к своему 50-летию сделать фильм о жизни – моей, семьи, вокруг… Фима, оператор и монтажер, готов со мной ехать, это, в принципе, его идея. Я хочу совместить свой приезд, лекции, выставку, со съемками. Потом вернуться и работать в монтажной, выбрать материал из всего прежде наснятого, совместить с некоторыми текстами своих рассказов и романов, - и оставить это детям. 50 лет – это не числовой рубеж только, мне кажется, моя жизнь снова должна измениться, но пока мне еще не ясно, что я хочу делать. Лепить? Писать прозу? В последний год мои душевные силы как-то перераспределись, из самой жизни многое ушло – личные метания, потребность в общении (я это делаю из альтруизма, без внутренней потребности), работа с детьми (очень важный период жизни), мысли о публикациях где бы то ни было (для самоутвеждения в среде), страх утрат и боязнь смерти. Последнее – благодаря тому, чем я занимаюсь вот уже столько лет. Я для себя не субъект, но объект, и поэтому так интересно сделать этот фильм.
Сейчас у меня высвободилось время, и я думаю снова взяться за роман от лица Фридл. Я написала 100 страниц, и весь этот месяц не смотрела в текст. Не знаю, как все будет. Нужно заглянуть в него. У меня есть ровно 40 дней на это. Затем я уеду в Швецию. Выставка там должна открыться 28-го марта. 30 марта я рассчитываю быть здесь, чтобы сложить выставку про театр для Москвы, и числа 10-12 апреля вылететь с ней к вам. Мне бы хотелось провести в Москве месяц, совместив это с майскими лекциями в сахаровском центре и съемками фильма. А потом вернуться и переехать на новую квартиру, которую надо уже начинать искать. В июне я надеюсь закончить вещь от Фридл, и лететь в Берлин – из Стокгольма выставка отправляется туда. В июле-августе я хочу работать над фильмом. В конце сентября думаю приехать в Москву, чтобы сделать выставку Фридл в Сахаровском центре, - надеюсь весной прояснить с ними планы. И на этом – прощай Европа – в ноябре мы с Фридл переезжаем в Америку. Я надеюсь связаться с «Культурой», может быть они смогут помочь Фиме с апаратурой, это самая дорогая часть фильма, посмотрим.
Заметки путешественник.а
Мне кажется, наша главная с тобой жизнь еще впереди. Жизнь нас снова сведет, и очень близко, и у нас с тобой будет своя книга, своя история, - я это вижу. Я бы так хотела дожить до тех лет, когда моим детям будет пятьдесят, я мечтаю о внуках, вот где все нажитое мною в работе с детьми получит продолжение. Но Манька с Федькой что-то не спешат. Хотя Маня согласна с тем, что детей надо заводить смолоду. В общем, впереди много радостей и постижений.
Мамик, целуй Семена Израилевича, я его очень люблю, часто вспоминаю рай игры в дурака, с его подначками, шутками… и на душе так тепло делается. Вот для тебя это было тяжелое время, а я его вспоминаю с такой радостью. Лето с детьми на крыше в Каугури было тоже таким тяжелым в действительности, но тяжесть уходит, а чудесные воспоминания остаются. Остаются вещи сущностные – остальное это игра моментальных состояний
Целую. Лена.
14 «Да будет жизнь! Или Танец вокруг скелета», каталог выставки, посвященной театральным постановкам в концлагере Терезин, которую я курировала в Иерусалимском университете. Позже она была показана в Москве в «Иностранной библиотеке» и Еврейском центре в Марьиной роще.
15 Поэт Григорий Поженян был зверски избит его шофёром.
16 Ариель Шарон, тогдашний премьер-министр Израиля.скачать dle 12.1
