Григорий Бакус. СКЕЛЕТ ВЕЛИКАНА БУРЖУА (ЧАСТЬ 4)

Редактор: Марина Яуре


(Часть 1)(Часть 2)(Часть 3)

 

4. вода


Я вошёл в густую, как цемент, воду и обнаружил, что мне
незачем было плыть, ибо ноги мои везде касались дна. Я
шёл по озеру тринадцать дней. Наконец, я достиг другого
берега.

Граф де Сен-Жермен. «Пресвятая тринософия», год 
неизвестен – возможно рукописный апокриф.

«Такой архиметчик был Брюс, министер царский, при
батюшке Петре Великом. Да мало ль ещё что знал этот
Брюс: он знал все травы этакие тайные, и камни чудные,
составы разные из них делал, воду даже живую произвел,
то есть такую воду, что мертвого, совсем мертвого
человека живым и молодым делает […]».

М. Б. Чистяков. Народное предание о Брюсе// Русская 
старина, 1871. №8 – записано близ деревни Тешевич в 
Жиздринском уезде Калужской губернии. 



INCIPIT AQUAE REGIO


Тщеславный мудростью! ты слепо рассуждаешь,
Возможно ль смертному природу одолеть?
В сугубой слабости, гордясь, ты утопаешь:
Возможно ль лотному дух божеский иметь?
Коль человечество ты умертвлять стремишься,
Против природы ты грешишь, невежда, тщишся.
[Алексей Андреевич РЖЕВСКИЙ. Стансы, 1761 г.]


*     *     *

Признание и богатство принесла с собой вода.

Волны морские ещё долго выбрасывали на берег разные предметы…
… куски деревянных конструкций.
… тела погибших в сражении и утонувших после него.
… всяческий мусор, что щедро разбрасывает рукой своей нежданная Смерть, стоит ей только подкараулить новую жертву.
Со всем, что только попадает в воду, долго и с упоением играют ундины – духи, обитающие в этой стихии, и только им дано решать, что и когда вернуть людям.
Среди мертвецов попадались как голландцы, так и англичане; последних в этот раз было существенно больше, ибо Виктория ныне осенила дланью своей флотилию Соединённых Провинций.
Щедро одарила она своих фаворитов, среди плодов её были многочисленные трофеи для флотоводцев, а также добыча и пожива для простых солдат и матросов. 
По случаю победы доблестного адмирала Михила де Рёйтера, случившейся июня 11-го дня 1666 года близ местечка Оостенде, был объявлен день благодарственного молебна.
Теперь победителям надлежало вернуть тело погибшего англицкого флотоводца, вице-адмирала Вильяма Беркли, который принял смерть на мостике подле рулевого – голландцы пошли на абордаж, и мушкетная пуля поразила его в горло, после чего он и скончался от страшной кровопотери. В ходе ожесточенной схватки умирающий получил ещё несколько ран, которые хоть и не могли ухудшить положения, однако сильно портили внешность мертвеца, и потому срочно был нужен врач с особым талантом к препарированию.
И было это делом государственной важности.
Выбор правительства пал на молодого врача по имени Фредерик Рюйш, что подавал большие надежды после того, как ему улыбнулась Фортуна – ему удалось сохранить нетленным человеческий мозг.

*     *     *

Уже подали последний ужин. Похлёбка была чуть лучше обычного, зато хлеб был восхитительным – свежим, горячим и душистым, разламывающимся с хрустом румяной корки. Если вам доводилось жить впроголодь, вы непременно оцените это удовольствие – ломать его руками и тут же поедать кусок за куском до самой последней крошки, вдыхая бесподобный аромат свежей выпечки. И это удовольствие, ещё более подчеркивалось тем обстоятельством, что никакой другой еды более не будет. Никогда. Ещё не известно, сможет ли осужденный спать в свою последнюю ночь на земле, размышляя о петле или клинке палача. Именно поэтому еда должна быть в удовольствие. Ешь, пока можешь.
Ночь обещала быть долгой – подземелье городской тюрьмы делало надвигающуюся темноту ещё более мрачной. Сырость, что сочится по сводчатым стенам, гнилая солома на полу, писк хозяйничающих повсюду крыс, а впереди – неизбежный рассвет. Последний рассвет на земле.
– К тебе пришли, – хмуро буркнул недовольный стражник. Ему не доставляла удовольствия мысль, что ближайший час предстоит внимательно следить, чтобы приговоренный к смерти вор не совершил попытки к бегству во время разговора с нежданным визитёром.

На этот раз к осужденному пришёл молодой Рюйш – Хендрик. Отцу последнее время нездоровилось, и потому тот частенько поручал сыну неотложные дела средней важности. Сейчас нужно было составить по возможности тщательное описание недугов и ран, полученных Яном Янсом Блумстаатом за время его неспокойной жизни.

*     *     *

Наконец Хендрик поднялся.
Скорее из простой педантичности, свойственной учёным, нежели из любопытства задал он свой последний вопрос:
– Позвольте спросить вас также и о том, о чем думаете сейчас, приуготовляясь уйти в вечность?
Казалось, что Ян Блумстаат на мгновение съёжился.
Потом выпрямился и, не глядя более на Рюйша, ответил сухим безразличным голосом:
– Об одной несыгранной партии с Мёртвым Фредериком.
Записывая ответ, Рюйш-младший запнулся на таком знакомом слове – «мёртвый». Дописав, он поинтересовался у заключенного, что это за загадочный Мёртвый Фредерик?
– Рассказывают про него разное. Говорят, что он был не то офицером какой-то армии, не то капитаном давно потонувшего корабля, а иные болтают, что был он просто азартным дворянином, не знавшим бед и невзгод. В своей первой, настоящей жизни был он красивым, стройным, любезным и добродушным, но крайне распущенным. Он до страсти любил игру, вино и женщин. Особенно игру. И в ней-то он достиг подлинных высот, точно было это его призванием: не было на свете шулера, что сел бы с ним играть по доброй воле, как не встречалось такого богача, у которого хватило бы денег, чтоб разорить Фредерика в игре. Многие подозревали в том колдовство, неизвестно только, в чем же оно заключалось – в колоде карт, в его руках или же в самих помыслах этого человека, который грезил игрой, помышляя о ней больше, чем о спасении собственной души.

Говорят, будто каждому в жизни выпадает шанс сыграть с ним, однако мало кто соглашается по доброй воле. Он обретается там, где нет ничего, кроме порочных желаний – в самых грязных кабаках с их отчаянной публикой, что готова пристукнуть не за грош, – просто ради забавы. Рассказывают будто выиграет у него тот, кто поставит на кон предмет, от которого Фредерик уже отказывался в прошлой жизни. И тогда откроется смертному вся удача, что прежде скрывалась от него…

В это мгновение голос говорившего изменился неуловимо, но разительно. Это не было больше вынужденным ответом случайно спрошенного человека; голос вора, осуждённого на смерть, в эту минуту дрожал и переливался интонациями, в нем сейчас говорили потаённые страсти, что обычно дремлют где-то на дне человеческой души. Он точно боялся не успеть досказать, потому речь была торопливой и сбивчивой.
– О, да, хотел бы я с ним сыграть. Не ради богатства или спасения жизни, нет. Просто ради того, чтобы пережить этот миг свершившегося чуда, когда сам Мёртвый Фредерик поймёт, что игра окончена.
– Да, это всё занятно, но только откуда бы ты взял тот волшебный предмет, дарующий выигрыш в этой игре? – точно кто-то дёрнул Хендрика за язык, и на волю вырвались слова, способные уязвить в самое сердце человека, обречённого Смерти.
– Не важно! Я бы всё про то разузнал, а потом раздобыл эту вещь: может быть – украл бы, если нужно – убил ради неё одной. В общем, я сел бы играть только для того, чтоб увидеть, как мертвец дёрнется, когда поймёт, что я ставлю на кон! Ради этого мгновения стоит жить. Стоит прозябать и гнить заживо в самой жалкой дыре, чтобы однажды перехватить свой счастливый случай. Случись мне выиграть – всё бы сгинуло в то мгновение – судьи, стража, да и вы, доктор, с вашей пухлой описью человеческих изъянов.

*     *     *

Мёртвый Фредерик никак не шёл из головы. Выходя из темницы, Хендрик всё еще слышал звенящий голос приговоренного к смерти. Он переживал эту историю как свою собственную. 
Что бы он загадал, случись ему свести знакомство с чу́дным мертвецом, способным исполнять любые желания?
Тут и думать нечего – больше всего на свете Хендрик Рюйш жаждал свободы и признания, возможности выйти из тени своего отца.


*     *     *

Всё русское посольство присутствовало на казни. Здесь были сам Петр Алексеевич и ближайшие его сподвижники – Меншиков, Кикин. Голландцев тут тоже толпилось порядочно: казнь – тот же театр. Она привлекает зрителей, ищущих развлечений.  Преступники поднялись на эшафот… Впрочем, как отметил государь своим приближенным, головы здесь рубят точно так же, как у нас. Но вот то, что происходит потом – совершенно другое дело. Тела казнённых передаются гильдии лекарей, дабы прелектор анатомии мог дать публике открытый урок. Более всего Кикина поразил молодой человек, ассистирующий прелектору в анатомии. В общем, дело обычное, но про него говорили, будто бы это – сын, помогающий отцу с ранних лет. А еще там, в Хирургическом замке, как прозвали в народе здание гильдии, была картина, на которой мальчик лет десяти играет с детским скелетом, пока взрослые внимательно следят за вскрытием. Было в этом что-то жуткое: ребёнок, соприкасающийся в игре с чужой смертью и выполняющий поручения отца, занятого своими опытами. Кикин долго смотрел на картину, разглядывая черты лица и внезапно вспомнил опрятного молодого человека, весьма расторопно выполнявшего поручения Рюйша.

После казни тело досталось прелектору анатомии для вскрытия с публичной демонстрацией в анатомическом театре, как и было заведено. Оба Рюйша, старый и молодой, хорошо знали свою работу – публика осталась довольной, а присутствующие тут же знатные иностранцы пришли в неописуемый восторг. Так, сам того не желая, сослужил свою службу медицинской науке и просвещению человеческих умов Ян Янс Блумстаат, презренный вор, закончивший свои дни на эшафоте. И даже та часть бренных останков его, что не была востребована на лекции по анатомии, оказалось сопричастной великому искусству старого мастера – большой лоскут кожи Фредерик Рюйш пустил на тапочки весьма изысканного покроя, а из берцовой кости изготовил рукояти для столового прибора, коим пользовался с видимым удовольствием долгие годы. Ибо, как говорится, из чужой кожи легко нарезать хорошие ремни.

 

*     *     *
Был ещё один примечательный случай в Амстердаме, когда Петру Алексеевичу подал рекомендательное письмо с прошением о принятии на воинскую службу герцог де Круа, известный своим азартом игрок и мот, стремившийся стать великим полководцем.

*     *     *

In vino veritas! 
Истина – на дне стакана.
Чёрта с два – прост жутко хочется выпить, промочить хорошенько язык и горло терпким винцом….
И ещё – чтобы унялась наконец дрожь и не тряслись больше предательски пальцы – врачу непозволительно демонстрировать телесную слабость.
А потом – ещё стакан.
Ещё и ещё.

*     *     *

– Господин Фредерик! Вы не сыграете со мной?!

Садясь за стол, Хендрик уже знал, что проиграет эту партию.
Мёртвый Фредерик!..
– Знаешь ли ты правила, человечек?..
– Да… – язык точно одеревенел и двигался против воли, неохотно отпуская на свободу слова.
– И ты добровольно ставишь на кон свою жизнь ради исполнения желания?..
– Да … – в горле пересохло и мучительно захотелось выпить – сейчас, сию же секунду. Судорожно сглотнув, Хендрик облизнул сухие потрескавшиеся губы.
– Карты или кости?

*     *     *

– Ваша карта бита. Выигрыш за мной.
Пустота. Она надвигается, заслоняя собой всё.
– Должно быть, вы хотите узнать, когда вам предстоит рассчитаться по предъявленному мной счёту. Не сегодня, не завтра и даже не через год… Вам предстоит уйти в год Великого мора среди многих прочих смертей.
Что он говорит? В ушах стоит гул от непрерывного тока крови.
– Если это утешит вас, вашему отцу будет суждено пережить вашу кончину, хоть она и доставит ему немало горя…
Опустошение.
Больше ничего не осталось в душе и на сердце, и последние мысли, кажется, бесповоротно покинули разум.

– Простите, господин Фредерик! У меня остался ещё один вопрос, и я очень прошу на него ответить…
Голос всё-таки слушается. Ещё один вдох:
– На что похожа вечность?

*     *     *

– Вечность – это чистая страсть, освобожденная от человеческих слабостей, страхов и недугов. Азарт без границ, без сожалений и укоров разума. Ты видишь во мне игрока, однако это обманчивый образ твоего рассудка, цепляющегося за привычное. Я – сама игра. Я сокрушаю слабых и трепещущих, жалких человечков, строящих какие-то планы и тщетно рассчитывающих достичь с моей помощью своих сокровенных желаний. Впереди всегда маячит выигрыш.  И тут же сами собой оживают напрасные надежды – они обступают душу и манят, манят к себе. Так ведь было и с тобой, человечек? Молчишь. Ты слишком слаб и податлив – потому-то ты и проиграл. Негодный материал для вечности. Я ищу для себя другие души, более прочные, более стойкие, более страстные и азартные. Вы называете меня Мёртвым Фредериком и это имя значит для меня многое. Так звали первого игрока, из чьей души я, вечная игра, свила себе гнездо и в котором обрела человеческий облик. В отличие от тебя, человечек, он не строил больших планов, но просто хотел играть и выигрывать, и я поняла, что живу в самом сердце его. И умерло всё остальное. Осталась только душа, живущая игрой. Но только тесно мне в одной единственной душе, пусть и отдавшейся мне целиком и без остатка, и оттого я меняю свои оболочки. Так заведено, что Мёртвый Фредерик должен проиграть, когда на кон поставят предмет, от которого он уже отказался в своей человеческой жизни. Тогда рассыпается в прах, уходит в небытие та душа, что приютила меня, но я неизбежно возрождаюсь в другом везучем игроке, презревшим однажды свой выигрыш ради самой игры. Иди, человечек! Ты не годишься мне, и жизнь твоя кончена, как не суждено сбыться той сокровенной мечте, что толкнула тебя на эту игру. Иди же прочь, ибо я не убиваю. После встречи со мной ты просто знаешь, что однажды, быть может – скоро, умрешь. Но разве была в этом тайна?

*     *     *

Больше вина!
Чтобы назавтра безумно ломило голову с похмелья и нельзя было оторваться от лохани.
Ещё вина!
Чтобы путались мысли, сочетая в себе обрывки яви и причудливые хмельные фантазмы.
И ещё!
Чтобы можно было проваляться в кровати день напролёт не вставая.
Быстрей долить стакан…
Руки не слушаются, язык заплетается, и перед глазами плывут лица собутыльников и трактирной прислуги, а ещё – огоньки свечей…
… что-то пол подкосился!
Твою мать! Больно-то как!
И повсюду этот грязный заплёванный пол …    

*   *   *

– С Божьей помощью! – девиз пока ещё не подводил молодого короля.
Несколькими месяцами ранее он уже разгромил датчан, высадив морской десант в самое сердце неприятельской страны и добившись капитуляции её столицы – Копенгагена.
И вот теперь – Нарва! Огромная русская армия, за исключением нескольких полков, сохранивших свои порядки, разгромлена малочисленным отрядом. В плен попали высшие сановники русского царя – генерал от инфантерии Автоном Головин, царевич Александр Имеретинский, князь Иван Трубецкой и сам командующий армией – герцог Карл Евгений де Круа. В качестве трофеев шведам досталась царская казна, двести десять знамён, двадцать тысяч мушкетов и вся русская артиллерия.

*   *   *

После сражения капитан Фредерик Нальтакер был какое-то время в Ревеле в числе караула, приставленного к пленному генерал-фельдмаршалу разгромленной русской армии герцогу Карлу Евгению де Круа. Его надлежало стеречь от побега – таков был строжайший приказ короля свейского, носившего с именитым пленником одно имя.
Однако пленник вовсе не стремился бежать – большую часть времени он проводил в игре, иногда – с офицерами своего караула, иногда же с богатыми ревельскими бюргерами, которые порой захаживали на квартиру, дабы свести знакомство с господином герцогом. Карл Евгений никогда не скупился на слова, обещая расплатиться по карточным долгам – как с компаньонами по игре, так и с кредиторами. Игроком он был хорошим, однако невезучим, точно сама Фортуна отвернулась от него после проигранной баталии.
Долги всё росли и росли.
Нальтакер, вопреки ожиданиям многих, сторонился игорных дел де Круа – он всегда внимательно наблюдал за пленным.

И вот однажды ситуация изменилась самым разительным образом, будто непостоянная богиня удачи сменила гнев свой на милость в отношении пленённого шведами герцога.
Карл Евгений начал выигрывать все партии подряд, опустошая кошельки всех своих компаньонов по игре.
Кредиторы были в восторге – они уже предвкушали свой процент от этих баснословных и безостановочных выигрышей.
А он всё играл и выигрывал с лёгкостью однажды заведённого автомата.
Многие игроки разорились уже подчистую, и нужно было искать желающих на игру с герцогом де Круа.
– Я рассчитаюсь по долгам завершив ещё одну партию! –  гордо заявлял Карл Евгений пока тянулась особенно долгая пауза. – Больше того, я выдам отдельный процент от выигранных мной денег всем, кто давал займы в это трудное время! Неужели больше нет желающих меня обыграть? Я ставлю сейчас на кон всё, и неважно, что вы можете поставить в ответ.
– Я буду с вами играть, если вы добавите к ставке помимо денег ещё колоду французских карт, с коей вы, господин герцог, никогда не расставались всё это время.
На мгновение в таверне воцарилась полная тишина.
– По сравнению с вашей моя ставка скромна, – продолжил Нальтакер, – Всего лишь моё месячное жалование. Но поскольку вы уверили всех, что размер значения не имеет, и нет других претендентов, я буду играть с вами, господин герцог. Не ради корысти, а потому что не могу остаться в стороне от небывалого вызова после череды ваших блистательных побед. Быть может, в картах ваших скрывается какое-то неизвестное мне волшебство, много вероятнее же, сударь, что вы – шулер, или же просто необыкновенно везучий человек. Как бы то ни было, я хочу самолично испытать судьбу. Я сажусь играть ради самой игры – не будь я Фредерик Нальтакер.

*     *     *

Это лицо выплыло из тени в дальнем углу прокуренного зала таверны – так Луна иногда выплывает из туч, дабы обежать взглядом свои владения и тут же скрыться снова.
Нальтакер допивал последний стакан и был уже изрядно пьян – не столько вином, сколько ощущением внезапной удачи: всего пару часов тому он был беден как церковная мышь, но внезапно на него свалилось богатство. Деньги он уже убрал – большую часть в свой дорожный сундук, часть – рассовал по карманам, а остаток - пропил в компании счастливых зевак. Почти все собутыльники разошлись, а те, кто был не в силах уже передвигаться, спали, кто где только мог найти себе место.
На столе перед Нальтакером лежали рассыпанные карты из той самой колоды и заряженный пистолет – на всякий случай.
– А ты молодец, Фредерик! Чистая игра – чистый выигрыш!
Нальтакер сделал ещё один глоток и посмотрел в сторону говорившего – лицо его скрывалось в тени и казалось одновременно знакомым и едва различимым.
– И что с того?
– То, что вместе с этими картами, ты выиграл собственную судьбу! Ты сегодня впервые стал богатым – калиф на час! Только золото это уйдёт, точно вода сквозь пальцы, но с тобой, вернее – в тебе, останется нечто другое.
– Ты, наверное, сам Дьявол! – не очень уверенно высказал Нальтакер беспокоившую его мысль.
– Нет, человечек! Дьявол обитал в старом мире, тогда как я принадлежу новому. Мне нет дела до ваших грехов и меня не волнуют жалкие душонки мелочных людей. Я охочусь только на души немногих. И я вижу в твоей душе то, что ценю больше всего – ты прирождённый игрок. Я буду жить в тебе и не дам просто так умереть.
– А что, если я выстрелю прямиком в твою наглую рожу?!
Нальтакер уже поднимал было руку с пистолетом, как внезапно у него зарябило в глазах, и он пошатнулся на стуле, на котором сидел. Чтобы удержать равновесие, швед бросил пистолет и ухватился руками за стол, потом долг тряс головой, отгоняя прочь наваждение. Когда оно развеялось – никого рядом уже не было. Было слышно, как за стенами бушует ветер, поднимая волны Балтийского моря и тут же обрушивая их на берег.

* * *

На утро по городу разнеслась весть, что герцог Карл Евгений де Круа не выдержал проигрыша и внезапно вернувшейся нищеты. Врачи говорили, что сердце остановилось само собой; они также сетовали на необычный серый оттенок кожи и внезапно поседевшие волосы мертвеца.
Собравшие на консилиум кредиторы были в ярости. Они постановили, что умерший в неоплатных долгах герцог не может быть погребен: тело его должно было выставить как диковинку на обозрение в Nikolaikirche, дабы любой желающий за плату мог наблюдать те изменения, что вносит с собой смерть в тело человека. Так, хотя бы отчасти, они могли надеяться на погашение долга – не сейчас, так лет через сто, если селитра сможет остановить разложение.


*     *     *

Сделай же его сейчас, Хендрик Рюйш, дабы освободиться от отравляющего душу призрака былого!
Надежда теплится в глазах, светящихся любовью. Сибре́хье! Кажется, само имя несёт в себе нечто новое и сулит забвение былому. Отец девушки, Ян ван Нек, некогда запечатлел своей кистью десятилетнего мальчика, присутствующего на анатомическом уроке отца, прославленного Фредерика Рюйша. И вот теперь он стоит рядом, проводив дочь к алтарю.
Сибрехье! Может быть стоит жить не ради признания посторонних тебе людей, но только для того, чтобы новый день начинался взглядом этих глаз? Не стоит дальше таскать за собой колоду.

Не имея возможности спасти собственную жизнь, отныне я буду помогать начаться жизни новой. Эта мысль нравится мне в сложившихся обстоятельствах.

*     *     *

Кажется, что закатилось Солнце. Сибрехье больше нет.

*     *     *
Перо пляшет в руках француза. Осмотр коллекции завершён, и важный иностранец, очевидно, доволен. Он пожелал оставить запись о визите в Альбоме посещений. Последний росчерк и гость откланялся.

«Я имел честь видеть господина Рюйша-сына и его открытия в области анатомии, и мне кажется, что он достойно помогает своему отцу».

*     *     *

По прибытии Арескин испросил государевой аудиенции, дабы отчитаться о предпринятых мерах и достигнутых результатах.
И был принят.
Государь пребывал в нетерпении:
– Что там? Не томи! Из твоих писем я не понял ничего, кроме туманных намёков и химических знаков. Liquor balsamicus, крашенный спирт и какие-то специи – что дают они? В чем его тайна? Почему они кажутся живыми?
– Мой государь, Фредерик Рюйш не знает более ничего иного, помимо того, что уже записано в его бумагах. Однако просит передать, что низко кланяется и желает долгих лет Вашей светлости.

*     *     *

– Понимаешь ли ты, что это будет стоить тебе жизни в том случае, если нас постигнет неудача?
Александр Васильевич Кикин только улыбнулся. Помолчав было с минуту, он наконец ответил, излагая собственную мысль пространно и витиевато:
– Я пожил достаточно и многое повидал. Мне случалось видеть, как умирают раненые в лазаретах и, признаться, после этого мне скальпель хирурга много страшнее орудий палача. И ежели Господь избавил меня от такой участи, я приму любую другую, уготованную мне. Ни рождение, ни смерть не зависят от наших желаний и воли. Нам не дано выбирать, где и кем предстоит нам родиться, равно как и обстоятельства смерти редко оставляют нам выбор. И я начинаю думать, что много важнее то, что мы успеем сделать между двумя этими мгновениями. Человек предполагает … Вот, положим, буду я знать точно, что меня непременно казнят, испугаюсь и откажусь от задуманного. Могу ли я ожидать, что этим решением я непременно продлю свои дни? Что меня обойдут стороной болезнь, пожар или государева опала? Потому и думать не желаю об этом более. Я не хочу покупать отсрочку ценой прозябания: я желаю под конец послужить верой и правдой. Вам, государь мой.
Произнеся эти слова, Кикин степенно поклонился.
Я не хочу служить вчерашнему дню, призракам минувшего и собственным воспоминаниям. Манит к себе грядущее, в котором нет места старикам вроде меня. Ради этого и жизни не жалко.
И он продолжал говорить о том, что редко хорошее дерево прорастает в тени родительской, ибо надобны ему свет и простор.

*     *     *

Всего лишь старик.
Без роскошных облачений, без окружения и привычной обстановки – их епископ Ростовский и Ярославский лишился в одночасье – теперь казалось, будто осталось у него одно только тело – немолодое, страдающее застарелыми недугами и свежей болью недавно перенесенной пытки. Лицо его осунулось, волосы всклокочены, борода топорщится – последнее особенно выделяло его среди гладко выбритых лиц солдат, судейских, тюремщиков и вездесущих придворных, вечно суетящихся там, где присутствовал личный интерес государя. Прежними остались только глаза, это вечно подвижное зеркало человеческой души. Казалось, что в их глубине еще таилось былое могущество – один лишь взгляд их мог обогреть своим теплом или же пронзить насквозь все существо, докопаться до самых сокровенных глубин человеческой души, и опрокинуть в пучину отчаяния. Казалось, что этот взгляд был по-прежнему способен прозревать будущее.
Оттого тюремщики избегают смотреть Досифею в глаза. Их величество Петр Алексеевич, подметив это обстоятельство, презрительно усмехнулись. Сейчас они желали говорить сами:
– Ты не епископ уже – разоблачен и низвержен, и церковь не защищает тебя более.  И, к тому же, вскоре будешь осужден за государственную измену.
– Никто не избегнет Суда, – нетвердый в начале голос постепенно окреп и быстро приобрел привычные интонации, – и не людям решать судьбу Божественных установлений, чего бы не мнили о себе иные. Ибо «мною цари царствуют…»
– Какой дерзкий старик! Ты решил наставлять меня здесь, когда сам оказался на краю могилы?!
– Нет, … государь, – последнее слово прозвучало после некоторой паузы с заметным ударением, – я хотел только предупредить тебя об ошибке: Иисус возглавляет Церковь мою, а не ты. И ему нет дела до рескриптов и высочайших указаний.
– «Альфа и омега», знаю-знаю. Только сейчас ты в моей власти, как изменник и государственный преступник, – поначалу эта тирада звучала насмешливо, но по мере того, как Пётр Алексеевич говорили, всё больше прорывалось раздражение и гнев. – Я пришёл спросить, не повторишь ли ты сам слова, о которых показали уже многие? Они ведь обо мне, верно? Почему же слышали их все, кроме меня?
Досифей слушал молча, понурившись и смежив веки. Казалось, сейчас он вновь превратился в простого несчастного избитого старика.
– Ты пророчил мне смерть – давно и многократно. И что же? Вот он – я. Стою перед тобой, живой и невредимый. И совершенно точно могу заверить, что надеюсь пережить тебя, старик. В скором времени тебя ждёт казнь. Что скажешь ты теперь, Досифей?
– Все мы под Богом ходим.
– Все?
– Совсем недавно мне довелось напутствовать словами утешения сына твоего, Алексея. А вот для тебя я не могу найти подходящих слов.
– Известное дело: ты напутствовал и утешал изменника и бунтовщика!
– Нет, государь, ты ошибаешься –  я различаю только страждущих и безразличных к своей душе людей. Ты – безразличен и не способен к состраданию. Могу сказать только, что ты не вечен, государь.
– И только? Мне докладывали, что ты во всеуслышание многократно предрекал мне скорую кончину. И все никак не сбывалось. Так кто из нас провидец?
– Откровение, явленное Богом, не может быть сокрыто человеком: я не могу молчать по своей прихоти о том, что я увидел, ибо промолчав, я солгу. И не важно, что воспоследует за словами моими здесь, в этой жизни. Перед лицом вечности я должен сказать, что я вижу. А вижу я, что Пётр умрёт.
Досифей говорил тихо, как бы нехотя, однако последние слова он произнёс ровным и твёрдым голосом. На лице его не было ни страха, ни смущения, только отрешённость, точно он проговаривал вслух мысль, ни к кому конкретно не обращаясь. Закончив говорить, он обвёл глазами присутствующих, задержав на мгновение взгляд на государе Петре Алексеевиче.

После казни тела колесованных изменников сожгли, а головы выставили на стенах Кремля на всеобщее обозрение. Были тут и Кикин, и Досифей – навечно смежив веки они могли бы показаться спящими, если бы не нарочитая бестелесность этих голов. Nox est perpetua una dormienda …                                 

*     *     *

– Неприятно это признавать, Гёрц, но эта война не принесла ничего хорошего. Потому её следует закончить с наименьшими потерями – заключить мир с русскими и выбить датчан прочь на континент – пусть убираются из Норвегии. Мы уже однажды разбили их – в самом начале этой войны.
Разговор проходил приватно, с глазу на глаз. Король шведский, обращаясь к своему министру, мог позволить себе сейчас откровенность, в прочих ситуациях жестко ограниченную этикетом.
– Попробуйте продать подороже уже пролитую кровь – пусть Пётр забирает Эстляндию и Лифляндию. На выгодных нам условиях, разумеется. Вы это сумеете, я знаю, ибо вы владеете редким даром – делать деньги из воздуха. Далер Гёрца!
– Многие меня ненавидят, полагая, что я разорил Швецию этими военными деньгами.
– И вас это печалит?
– Нет, мне достаточно расположения Вашей королевской милости, которая подобно щиту ограждает меня от интриг и косых взглядов.
– Швецию разорила война, и её надлежит поскорее закончить

* * *

При обсуждении трактата, содержащего условия мира, Гёрц настоятельно потребовал освободить из русского плена фельдмаршала графа Карла Густава Реншёльда.
– Учитывая наши дальнейшие планы, его таланты будут весьма полезны против датчан. Кроме того, освобождение сильного противника, пленённого вами, только укрепит наш будущий союз.
Яков Брюс, как представитель русской миссии, незамедлительно выставил встречное условие:
– Союзные отношения надлежит укреплять обоюдными действиями. Потому мы со своей стороны просим освободить князя Ивана Трубецкого и генерала от инфантерии Автонома Головина – за те восемнадцать лет, что миновали после сражения под Нарвой, они достаточно налюбовались красотами Стокгольма.

* * *

В тот же вечер Андрей Иванович Остерман написал Петру: «Король шведский, судя по его отваге, должен быть скоро убит…»

* * *

– Георг Генрих фон Гёрц, барон фон Шлитц! Вы арестованы как изменник за многочисленные преступления против королевства Шведского и позорную капитуляцию перед русскими.
– Какая глупость! Швеции нужен прежде всего мир, и я его практически добился, как того и желают их королевское величество Карл…
– Король был убит прошлой ночью под стенами крепости Фредрикстен. Шальная пуля.
По приказу их королевского величества госпожи нашей Ульрики-Элеоноры вас надлежит доставить в Стокгольм для скорого и справедливого суда. Будем надеяться, что у вас найдутся доказательства или свидетели поручений покойного короля, которые позволят вам оправдать свои действия.

* * *

Смерть шагнула навстречу.
Помимо королевы есть достаточно иных влиятельных персон, которых Георг Генрих фон Гёрц сделал врагами своей политикой. Может быть, потому и любил Карл своего верного министра, что тот не стеснялся средств ради достижения поставленных целей. От гнева и обид защищало его расположение монарха – точно Aegis, Эгида, волшебная накидка из козьей шкуры, даровавшей свою защиту Зевсу и Афине в греческих мифах.
И вот – свершилось: короля больше нет.
Нечем отвести доводы обвинения, нечем доказать, что король хотел именно того, что и сделал Гёрц.
Вестимо ли: воитель и авантюрист, проведший в походах большую часть своей жизни, стремился заключить мир со злейшим врагом и готов уже был отказаться от прежних свершений ради странного нового союза.
Стоит сказать это вслух, и уже сам не веришь в правдивость собственных слов.
Пожалуй, стоит заказать себе новый костюм и хорошенько подумать над эпитафией.

* * *

Эшафот, и подле него – священник, палач и солдаты караула.
И, как водится в таких случаях, вокруг наскоро сколоченного помоста толпится народ, и в первых рядах самая достойная стокгольмская публика, ведь не каждый же день казнят первого министра покойного короля.
– Ваше последнее слово, господин Георг Генрих фон Гёрц, барон фон Шлитц!
– Я служил королю Карлу и сохранил ему верность до последних минут жизни – не только его, но и своей. Сейчас верность королю требует от меня умереть за однажды принятое решение. Потому я хочу, чтобы на моей могиле была эпитафия: Mors regis, fides in regem, mors mea est.
На мгновение повисла пауза, палач, решивший было, что осуждённому больше сказать нечего, двинулся уже к нему, но Гёрц сделал протестующий жест:
– Я ещё не закончил. Не в том беда, что после этой казни в королевстве Шведском закончатся толковые министры, а в том, что с продолжением войны скоро не останется солдат – корона, которая не может за себя постоять, дорого не стоит. Кто бы ее не носил. На этом у меня всё.

*     *     *

Смерть, прибежище несчастных!
Час последний, милый час!
Ты от бремя зол ужасных
Не спешишь избавить нас.
Ты средь счастья жизнь отъемлешь,
Средь надежд, средь благ разишь,
Стон несчастливых не внемлешь.
Смерть! от них и ты бежишь!
[Александр Иванович КЛУШИН. Без названия. 1796 год.]

*     *     *

Donnerwetter!
Точно гром посреди ясного, безоблачного неба.
Случится же такое, когда совсем того не ждёшь!
Год, месяц и ещё несколько дней минуло, после того как завершилось дело о государственной измене царевича Алексея – уже казалось, что все должно идти своим чередом по однажды намеченному плану. И вот теперь из него выпала существенная, едва ли не самая важная деталь – в возрасте четырех лет от роду умер наследник престола, маленький царевич Пётр Петрович. А ведь от Петра к Петру должна была перейти великая империя, работающая как один отлаженный механизм. Ещё строится Санкт-Петербург, дивная столица, возведенная по воле монарха там, где ещё совсем недавно не было ничего, кроме дикой природы.

Впервые Пётр Алексеевич почувствовали себя неуютно в этом огромном, но хрупком и уязвимом теле.

*     *     *

Ещё два года войны с морскими сражениями и опустошительными десантами на шведском побережье. То, что казалось немыслимым ещё совсем недавно, должно быть, станет явью в самом ближайшем будущем – Стокгольм, гордая столица королевства, может пасть под ударами неприятеля. Ничто, кроме мира, не в силах предотвратить катастрофу.
Позади – двадцать с лишним лет войны.
Позади – прерванный два года тому назад Аландский мирный конгресс.
И уже положения того трактата кажутся едва достижимой мечтой.

* * *

Ништадский мир стал триумфом Якова Брюса. Он писал Петру Алексеевичу о том, как продвигаются переговоры, и именно его подпись стояла во всех документах от лица России. Наконец, в Петербург пришло последнее письмо – царь незамедлительно прочитал его, после чего сказал:

– Сия радость превышает всякую радость для меня на земле. 

Затем были фейерверки, балы – столица отмечала победу в этой долгой и кровопролитной войне.

Среди прочих милостей государя была одна, особенно дорогая сердцу Брюса – имение Глинки, в котором граф незамедлительно приступил к строительству усадьбы.
Был разбит регулярный парк, для которого заказали статуи на темы классической мифологии – Амур и Психея, нимфы и богини. В самом сердце этого царства симметрии располагался небольшой господский дом, который окружали флигели – для занятий наукой и хранения коллекций. И конечно, была там и астрономическая башня – среди прочих опытов Яков Вилимович особенно любил наблюдать за ходом небесных светил.

*   *   *

Казалось, барк сел безнадежно.
По пояс, временами – по самую грудь в холодной воде стоял государь император Российский Пётр Алексеевич, пытаясь спасти от гибели в ледовых тисках утлое судёнышко. Вся титаническая сила, заключенная в этом незаурядном человеческом существе, искала выход в одном единственном движении. В движении, превозмогающем холодную ярость ледяной стихии.
Вокруг была вода, талое крошево и убийственный холод, от которого судорогами сводило мышцы, ломило кости и съёживались мягкие ткани.
Дыхание переходило на хрип и вырывалось из тела прочь вместе с кашлем и сдавленной бранью.
Злой зимний ветер швырял в лицо крупные хлопья снега, которые тут же таяли и стекали вниз по разгоряченной коже.
Наконец, барк поддался.
Нужно только ещё одно усилие.
И ещё одно….

Мне всякая волна быть кажется гора,
Что с ревом падает, обрушась на Петра
[Михаил Васильевич ЛОМОНОСОВ. Петр Великий. Героическая поэма, 1757-1761 г.]

Мгновения.
Они прорывались через неопределенность боли и беспамятства разрозненными словами и образами.

Забытьё внезапно закончилось – Пётр Алексеевич приподнялись в постели и на какое-то время замерли так – опираясь на локти и оглядываясь по сторонам.
– Я… чувствую…
Слова даются с усилием.
Государь опускается на ложе, продолжая начатую фразу.

– …прикосновения женских рук.
Они дотрагиваются до лица моего…
… изменяют его, точно податливую глину или воск…
… и я чувствую, как…
… между этими лёгкими прикосновениями пальцев…
… струится и пульсирует…
… душа моя.

И был ещё один миг, когда сознание вернулось к больному.
– Да уж, Коля, надо признать, что все вы – отменные плуты. Я только не совсем уверен, кто именно: то ли все немцы таковы, то ли – все врачи. Мне довелось однажды за баснословную сумму купить секрет бессмертия накрашенного трупа…

Этот последний разговор опустошил Бидлоо.
Ему, хирургу с большой практикой, часто доводилось видеть смерть. Всегда разной бывала она – редко тихой и покойной, много чаще – страшной уродливыми подробностями своими.
И только эта была опустошающей.
Доктора медицины Лейденского университета не задевали обидные слова – он слышал их часто, порой вместе с отборной бранью и проклятьями. Здесь же скрывалось нечто иное – таинственное предчувствие, оглушающее неизвестностью предстоящего.
Отчаяние – само собой нашлось подходящее слово.
Недуг сильно измотал Петра Алексеевича, и страшная усталость вторила эхом последним отрывистым фразам монарха.
Но было в нем сокрыто и нечто иное – точно вся кипучая энергия государя императора российского, вся природа существа его отчаянно стремилась найти выход и превозмочь неизбежную смерть. Борения души и неугасимые внутренние страсти продолжали кипеть и клокотать под хрупкой оболочкой смертного тела.
Государь смежил веки, но было видно, как дрожат они…
… как подрагивают мускулы лица и рук…
… как отчаянно впиваются пальцы в смятое белье постели.
Дождавшись забытья больного, Никлас Бидлоо направился к выходу. Как врач он был не нужен здесь более. Венценосной особы, здоровье которой он должен был оберегать как придворный врач, вот-вот не станет. 
«В том единственном месте, куда ты не сможешь не явиться», – сама собой вспомнилась фраза.
В дверях Бидлоо столкнулся со скульптором Бартоломео Растрелли и художником Иваном Никитиным, спешившими запечатлеть последние мгновения государя на смертном одре. Следом спешили слуги, подносившие гипс…

*     *     *

Верховный обер-маршал печальной комиссии.
Последняя должность, которой удостоился граф Яков Вилимович Брюс в империи Петра Великого. Это ли не честь – проводить умершего правителя, всегда ценившего преданность своего окружения, живо интересовавшегося талантами своих сподвижников и щедро награждавшего за их достижения?
Со смертью Петра уходила целая эпоха, и ей на смену спешила совсем другая – будет ли в ней место для таких постаревших героев? Стоит ли бороться за свое место в ней, или же стоит вовремя уйти на покой, пока интриги не обрушили шаткий помост былых достижений?
Всё это будет потом. Сейчас важно только одно предстоящее дело – похороны, во время которых надлежит отдать дань уважения почившему монарху.

Но были ещё и другие мысли.
Что возьмёт себе земля и что останется в истории?

*     *     *

На торжественной церемонии отчего-то вспомнилось Брюсу, как Бартоломео Растрелли говорил о маске, сделанной им по смерти Петра Алексеевича – будто каждая черта в ней сохраняет отголосок страстей и кипучей энергии, некогда бурливших в теле покойного. Если бы только эта точность смогла сохранить и передать саму жизнь.
Растрелли очень хотел использовать эту маску для будущего памятника Петру…

*     *     *

Врачей не хватает. Мест в больнице нет, да и чумной лазарет переполнен. В этот раз они обрушились на город сообща – чума и «горячая лихорадка» …
Стук в дверь поздно вечером не может сулить ничего хорошего. Особенно – такой настойчивый. Особенно – этой осенью. Пламя фонаря выхватывает из темноты лицо, измождённое и осунувшееся. Но в глазах пришедшего ещё светится надежда
– Доктор Рюйш! Господин Хендрик, простите мне этот поздний визит, но мне больше не к кому обратиться. Вы принимали моих детей в прошлом году, и мы с супругой безмерно вам благодарны … 
Пауза. Видно, что пришедший судорожно пытается найти подходящие слова, и это выходит у него плохо.
– Ее лихорадит, и жар не сходит вот уже третий день…
– Можете не объяснять дальше – мы все увидим своими глазами. Помните только, что в акушерстве я разбираюсь лучше, чем в общих болезнях. Но надеюсь, что с Божьей помощью смогу дать вам какие-то рекомендации. Позвольте только взять плащ.
Долг христианина и долг врача порой означают одно и то же. 

Ночь выдалась тяжелой – этот внезапный визит к больной супруге бакалейщика оставил после себя странные ощущения. С одной стороны, как врач Хендрик Рюйш был скорее удовлетворён состоянием женщины, поскольку не нашёл по-настоящему серьёзных симптомов. С другой, страх ее мужа был заразителен – казалось, что он скапливается, подобно пару под потолком комнаты, со временем оседая на всех доступных предметах. Много усилий пришлось приложить к тому, чтобы привести в чувство супруга и дать прислуге четкие рекомендации по уходу за больной.
Возвращаясь домой Хендрик Рюйш отчётливо вспомнил слова, сказанные некогда мёртвым Фредериком.
«…Вам предстоит уйти в год Великого мора среди многих прочих смертей».
В следующее мгновение Хендрик Рюйш внезапно осознал, что его не волнует более день грядущий, даже если в нем уже сокрыт его конец.

*     *     *

И было ещё одно мгновение, несущее в себе просветление. Пролежав какое-то время в беспамятстве, Хендрик наконец пришёл в себя, точно некая невидимая нашему глазу рука сняла с него половину смертного бремени. Однажды он даже приподнялся на локтях от подушек, точно всматриваясь в сноп солнечного света, падающий от окна лучи, пробивающиеся в комнату. А потом, точно увидев нечто скрытое от глаз посторонних, но ему лично милое и дорогое, тихо опустился на свое ложе с блаженной улыбкой.

*     *     *

В трубном звуке родные звучат голоса…
Звуки склянок … Я вижу движенье…
Пролежав какое-то время в беспамятстве
Ясно вижу родных; от окна полоса
Света солнца дает освещенье…
Мне легко, хорошо! Знать, в себя я пришёл?
Память действует; мысли так ясны;
Боли нет; я взглянул и глазами обвел:
Как все люди добры и прекрасны!
[Константин Константинович СЛУЧЕВСКИЙ. Без названия/ Из цикла «Загробные песни».]

*     *     *

Как вода сквозь пальцы протекла целая жизнь, в которой было всё – признание, деньги, большая семья. И вот теперь он, Фредерик Рюйш, прославленный анатом, стоял у гроба сына, Хендрика.
Казалось, что жизнь закончилась – и то, что в гробу сейчас лежал не Фредерик Рюйш собственной персоной, не меняло дела. Время вышло.
Хендрик, сын мой!
Нет движения, нет звука голоса, больше нет ничего!
И никогда уже не будет.
Всё искусство старого анатома казалось теперь пустым тщеславием – он, Фредерик Рюйш, мог только лишь заставить казаться живыми пораженные смертью тела.
Он мог победить разложение.
Мог наполнить сосуды и капилляры мертвеца так, чтобы не оставалось пустот и тело обрело привычный вид.
Но не мог он заставить биться остановившееся сердце, чтобы горячая пульсирующая кровь сама бежала по артериям, передавая тепло и движение всем органам человека.
Он, Фредерик Рюйш, так и не сумел победить Смерть, хотя и казалось многим, что его искусство замерло в полушаге от какого-то важного открытия.
Мертвенным и безжизненным стало теперь всё, что окружало старого анатома.
Многим он помог появиться на свет.
Некоторых он лечил.
И несметное множество прочих стало его препаратами.

*   *   *

Дрожь в руках унялась.
Старый хирург больше всего сокрушался именно об этом проявлении немощи, не оставлявшей ему возможности заниматься любимым делом. Впервые за многие годы его руки пребывали в состоянии покоя и казалось, что стоило только захотеть, и они возьмут скальпель и ещё раз попытаются спасти жизнь кому-то.
Никлас Бидлоо поднял глаза от постели – в окна пробивался свет надвигающейся весны. Солнце, отраженное на улице ещё не растаявшим снегом, наполнило воздух сиянием и блеском – достаточно сильными, чтобы пробиться даже в жилища людей.
Вот уже несколько дней старик не вставал – он серьезно занемог в конце марта, исповедался по этому случаю в своих последних грехах и начал думать о составлении завещания.
Пожалуй, не скальпель, ему нужно взять в руки перо…
Эта мысль так и не завершилась движением, какое-то время он завороженно смотрел на игру света и тени в комнате.
Казалось, что вечность прокралась между мгновениями – впереди был день, который закончился уже без него в первых числах апреля месяца 1735 года.
Взгляд Бидлоо замер, вперившись в точку далеко за пределами пространства живых, однако перед его внутренним взором продолжали сменять друг друга важнейшие события его жизни. И казалось ему, что вокруг больше не было стен, но только прекрасные деревья и кусты редких пород, а за их ветвями неспешно рассекали водную гладь рукотворных прудов царственные птицы – лебеди; таковым должно было быть его главное детище – Лефортовский парк в Москве.
Этот мир был бы прекрасным, кабы не старость, болезни и увечья.
Но кто бы без них научился ценить красоту…

* * *

Новость о смерти Никласа Бидлоо долетела до Глинок через несколько дней. Узнав все известные подробности происшествия, граф Яков Вилимович Брюс удалился в один из флигелей своей усадьбы.

Они не были друзьями с покойным – слишком разным было их положение при дворе, однако каждый из них хорошо знал о достижениях и интересах другого, ибо страсть к познанию была для них общей. И если Смерть пришла сейчас к Бидлоо, который к тому же был пятью годами младше, то и Брюсу стоило обдумать предстоящую встречу с вечностью.

– Что оставил после себя старик-голландец? Роскошный парк и многих учеников – не самое плохое наследство. Что оставлю после себя я?  

Неожиданно для графа эта смерть чужого ему человека заставила острее почувствовать своё одиночество. Детей у Брюса не было – две его дочери умерли в раннем возрасте много лет тому назад, а потом ушла и супруга. После того, как он оставил политику, у него не осталось и друзей-соратников, с которыми он бы создавал альянсы и участвовал в интригах. К счастью, и противников-недоброжелателей тоже почти не осталось, поскольку он давно уже не конфликтовал ни с кем. Все последние год он жил уединенно и занимался исключительно наукой – астрономией, механикой, много читал и продолжал собирать редкости. Именно они – книги, инструменты и экспонаты – были его последним обществом.
Самым близким из всего, что осталось у него на земле.

– На пользу общественную я завещаю свой научный кабинет, а к нему также - собрание монет, медалей и рукописей в ведение Академии Наук. Пусть послужат они тем, кто придет на это поприще после меня.

Яков Брюс устало улыбнулся этой мысли и на мгновение смежил веки, точно пытаясь представить чувства того человека, что будет искать нечто новое сообразно своим интересам в предметах этого научного наследства.
Хорошие книги и инструменты редки.
И потому они ещё послужат человеческому разуму верой и правдой.

Осталось проверить гардероб – граф хотел ещё раз примерить свой любимый камзол, вышитый золотом, ботфорты мягкой кожи и главное – звезду ордена святого Андрея Первозванного, полученную некогда из рук Петра Алексеевича за Полтавскую битву.
После этого – можно сразу и на Страшный Суд.

*    *    *

Смерть не заставила себя долго ждать и пришла за ним через две недели - 19 дня месяца апреля того же 1735 года.

*    *    *

В грядущи времена о нас
Воспомнят ли когда потомки?
Дела велики, славны, громки
Слезу исторгнут ли из глаз?
Мы зиждем горды обелиски,
Мы храмы в память создаём,
Но сколь к забвенью смертных близки!
Не помнят нас, едва умрём.
[Александр Иванович КЛУШИН. Всё пройдёт. 1793 г.]

*     *    *

Перейдя во второй раз границу, отделяющую жизнь от смерти, Кристиан Каспар Эрменрих со временем снова обрел часть своих воспоминаний. Их-то он и выиграл у мёртвого Фредерика Нальтакера. Смерть очищает от страстей; их нужно было вернуть, чтобы стать человеком опять – ведь не тело и не разум сами по себе создают личность, но прожитые годы и пережитые чувства. Они-то и были на кону мертвеца.
Наконец к нему вернулось чувство привязанности; оно пришло внезапно, и было это возвращение болезненным – точно во времени образовалась брешь, поглотившая многих близких.
Его не было в мире смертных, когда они доживали свои дни, когда же он вернулся – многих уже не стало.
Ко всему прочему добавилась и ещё одна странность – казалось, что он утратил способность стареть.
Проходили годы, но его внешность оставалась неизменной – ни морщин, ни седины так и не появлялось. Кристиан Каспар Эрменрих не чувствовал усталости прожитых лет – он точно замер в своем зените, и невозможно было даже предположить, чем закончится его история.
Этого не знал и он сам…

*    *    *

Оставалось еще одно предприятие, ради которого необходимо было пересечь море.
Долг памяти, откладывать который далее было уже нельзя. Кристиан Каспар Эрменрих поднялся на борт корабля. Впереди его ждал Лондон.

*    *    *

– И я был с ним в последние мгновения.
Пастор Ферелий, говорил медленно, тщательно подбирая слова.
– Приход наш многим обязан отцу покойного – достопочтенному Есперу Сведбергу, епископу Скарскому, который много пёкся об участи всех верующих, даже тех, коих судьба забросила на чужбину. Господин Еспер, как и королева наша, госпожа Ульрика Элеонора, много хлопотали, дабы церковь сия обрела свои стены. И в том вижу я справедливость, что прах его сына нашёл свое упокоение здесь – так вернулся он к Отцу Небесному и встретился с плодами многих стараний своего отца земного.
– Я должен засвидетельствовать вам всю свою благодарность за слова утешения, коими вы напутствовали моего друга, встретившего в вашем обществе свой последний час.
Достопочтенный Арвид Ферелий некоторое время молчал.
Потом добавил:
– Я помню это мгновение так, будто оно закончилось только сейчас. Я держал Эмануэля за руку и, предчувствуя его скорую кончину, задал ему единственный вопрос. Перед лицом вечности, если позволительно будет сказать так. Полагаю, что вы, милостивый государь, уже догадались о том, что именно меня интересовало – многие говорили, что все его откровения были всего на всего экзальтированными выходками человека, добивающегося всеобщего внимания. Он сел в своей постели и, положа руку на сердце, торжественно произнес: «Всё истина!» А потом добавил, что, когда мы оба перейдем порог вечности, я смогу увидеть всё сам, и мы наконец сможем побеседовать по душам в свете открывшейся истины.

Наконец удовлетворив свое любопытство, Кристиан Каспар Эрменрих попросил пастора об услуге – он хотел побыть некоторое время один подле могилы друга. Там, в полумраке шведской церкви, Эрменрих опустился на колени и провел рукой по камню, отделявшего его от тела покойного.
Пальцы ощущали холод.
Какое-то время он так и стоял.
Потом снял с руки фамильный перстень и оставил его как прощальный подарок умершему другу.

– Господин Эрменрих! – пастор Ферелий окликнул его уже на улице.
– Мне странно говорить такое и до сего дня я не позволял себе произносить в слух ничего подобного, но … эти разговоры с покойным что-то изменили во мне. Порой мне кажется, что они пробудили ото сна мой разум, однако много чаще меня гложет страх, что я разуверился в истинах, которые проповедовал всю свою жизнь. История учит нас о бессмертии великих, снискавших своими деяниями память потомков, Священное писание же учит о бессмертии в нравственных поступках. Господин Сведенборг же доказывал, что именно чувства наши – любовь и близкие ей по силе страсти – родившись однажды в душе, пребывают далее в вечности. И когда я думаю, что в этом мире не существует греха и искупления, но есть только сила, порождающие слова и поступки – во мне просыпается страх. И тем сильнее он гложет меня по мере того, как я вспоминаю ту искреннюю убежденность, с которой Эмануэль Сведенборг провозглашал свои взгляды.     

***

Мари-Анна Коло осталась одна.
Перед ней на столе лежала посмертная маска императора российского, государя Петра Алексеевича. Что-то неуловимое таилось в чертах давно уже умершего человека.
Нечто, что нельзя было увидеть и описать словами.
Его можно было только почувствовать.
Потому она, закрыв глаза, провела рукой по поверхности маски, стараясь запомнить и само это движение и те ощущения, что сейчас замерли на кончиках ее пальцев.
Так прикасаются к телу возлюбленного – подумалось было ей.
Интуитивно.
Рукой скульптора часто движет не расчеты разума, а ощущение материала – будь то камень, металл или гипс. В самом веществе часто скрывается то, что художник должен освободить от оков избыточности.
Форму нужно прозреть и прочувствовать – до последней черты.
Мари-Анна Коло больше доверяла чувству.
Первой под её рукой ожила глина.
По мере того, как модель приобретала искомую форму, её руки снова и снова обегали поверхность лёгкими прикосновениями.
Мягкая, послушная глина легко поддавалась, уступая движениям женщины-скульптора.
Сходство может быть внешним, но может идти изнутри предметов – первое можно увидеть, а второе нужно ощущать, дабы не упустить чего-то значимого.
Persona, душа, неповторимая сущность каждого человеческого существа скрывается в этих чертах. 

***

– Прошу Вас обратить внимание, достопочтимый мэтр, что Кунст-и-натурал Камора хранит в своих собраниях подлинное чучело Лизетты, любимой лошади Петра Великого. На ней он участвовал в Полтавской баталии; рассказывают, будто именно она спасла его от смерти на поле брани.
– Нет и ещё раз – нет! Кесарь, увенчанный лавровым венком, въедет в историю на кобыле? Это же смешно! Только племенной жеребец должен нести героя на встречу вечности.
Фальконе упрям. Он не желает поступиться своим видением даже перед лицом сановников императрицы, давших ему эту работу. Истории достойно только прекрасное, и кому, как не ему, объяснять в чем именно он заключается.

Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сём коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
[Александр Сергеевич ПУШКИН. Медный всадник. Петербургская повесть, 1833г.]

* * *

Из глины – в гипс, из гипса – в бронзу.
Черта за чертой и так до последнего изгиба – переходя из одной материи в другую – заново обретало форму лицо человека, умершего половину столетия назад. Казалось, что под кожей вот-вот придут в движение мышцы и изменится выражение под властью вновь нахлынувших чувств.
Памятник был точен и прекрасен – не хватало только того, чтобы Пётр Алексеевич переменились в лице и тогда все уверовали бы, что он вернулся к жизни в этой грандиозной конной статуе… 

* * *

– Говорят, будто их величество, наследник престола Павел Петрович, прогуливаясь в сопровождении князя Куракина, своими глазами видели странное явление – их нагнал высокий незнакомец в надвинутой на лицо широкополой шляпе и старомодном костюме. Какое-то время он просто неотступно следовал за ними, потом, обогнав, поднял в приветствии свой головной убор и сказал: «Бедный мой Павел! Я тот, кто принимает в тебе участие. Подожди немного, и ты снова увидишь меня здесь». Потом быстрым шагом он удалился в ту сторону, где сейчас стоит изваяние Петра Великого. Павел Петрович уверяют также, что они даже узнали это лицо.

* * *

Бронза поймала меня в плен своей неизменности.
Нет движения, нет других чувств, кроме однажды и навсегда явленных на лице.
Конь, на котором я никогда не ездил, одежды и венок, которых никогда не носил.
Одно только лицо – моё; лицо человека, однажды встретившего смерть и восставшего из небытия стараниями всех тех, кто сохранил нетленными эти черты.
Смерть отсекает прошедшее; точно темная вода Стикса, она изгоняет воспоминания о прожитом и дорогом – после неё никто уже не принадлежит себе. Я больше не царь – лишь напоминание о прошедшем для тех, кто не участвовал в делах моих…
… и удел мой – одиночество посреди многолюдного города, ведь постамент не вмещает ни друзей, ни врагов.

Бедный мой Павел! Не ищи моей судьбы!

*   *   *

– Мы высадим с кораблей возле Выборга большой десант; один удар – и Санкт-Петербург падёт, увлекая за собой всю Российскую империю. Так завершится вековой спор наших держав.
Король шведский Густав III был воодушевлён и пребывал в прекрасном расположении духа – такое случается часто, когда появляется мысль, что историю надо исправить.

*    *   *

В этот раз у него было плохое предчувствие. Однако отказываться от службы королю не пристало дворянину, и потому Кристиан Каспар Эрменрих вновь надел мундир. На этот раз – морского офицера, ибо служить в сухопутной армии он себя заставить не смог.

Enigheten — «Единство», семидесятичетырехпушечный линейный корабль, был настоящим красавцем. Когда свейская флотилия пошла на прорыв, он вёл за собой на буксире брандер Postiljon, начиненный огненными припасами для прорыва из русской блокады. Нужно было только выйти на чистую воду перед строем неприятельских судов и завершить манёвр, дабы влекомый силой инерции брандер пробил брешь. Всё должны были сделать огонь и суматоха – горящий Postiljon выбил бы из строя сразу несколько судов, и свейская эскадра была бы спасена. 
Жизнь и смерть всегда разделяют несколько мгновений, за которые надежда успевает смениться отчаяньем и наоборот.
Несколько мгновений и больше ничего.
«Единство» замедлил ход на сложном участке.

Кристиан Каспар Эрменрих обернулся, услышав внезапный треск за спиной – брандер Postiljon врезался при манёвре в корму «Единства», сокрушая собственной массой конструкции линейного корабля.
И самое страшное заключалось в том, что этот корабль-снаряд уже горел: командовавший им энсин Сандельс слишком рано поджёг запалы.
Ещё одно мгновение – и пламя должно было перекинуться на паруса «Единства» а потом взорвался бы порох, которого было много на семидесятичетырёхпушечном линейном корабле.
Налетевшая сила удара сбросила со своих мест всех, кто только не успел ухватиться за снасти.
Цепляясь за паутину канатов, в последнее мгновение Эрменрих перевёл взгляд на безмятежное небо. «Как хорошо должно быть птицам», – подумалось ему.
На языке крутилось какое-то странное и непонятное слово, отдававшее во рту горечью предстоящего беспамятства.
Mutabor.
И ещё вспомнились почему-то однажды виденный им Glimmingehus, могучий Глиммингенский замок, построенный в стародавние времена датским рыцарем Йенсом Холгерсеном Улфстандом, и аисты, облюбовавшие для своих гнёзд эти старые стены, устоявшие даже перед яростью одного свейского короля.

И ещё один удар – это уже горящий Enigheten налетел на впереди идущий фрегат Zemira.
И наконец раздался взрыв, поднявший в воздух объятые пламенем обломки деревянных конструкций, тела людей и тучи солёных брызг.

*    *   *

И всё-таки ему стоит подобрать голову. Природа и сам Господь Бог учат нас совершенству творений, потому и нам не престало хранить обломки – неполный скелет малоинтересен науке. Будем ждать, пока в анатомический театр Академии Наук не привезут тело, череп которого подойдёт по размерам. Не думаю, что и сам Буржуа стал бы возражать – не в его положении…

*    *   *

«Сначала это купец Усачёв, потом какая-то помещица Колесова, велевшая скромности ради побросать в пруд всех обнаженных Бахусов и Венусов, украшавших дорожки сада. Как сообщает предание, Брюс не дал ей житья в доме, и она переселилась во флигель напротив, надстроив его вторым этажом. После Колесовой усадьба переходит в руки купца Лопатина, построившего здесь громадную фабрику. Сообщают, что оставшиеся мраморные фигуры были при нем употреблены в плотину в качестве бута. Удар молнии в дом, который Лопатин превратил в склад хлопка, произвел в нем опустошительный пожар; и вот, подчиняясь суеверным [родственникам], Лопатин не только отремонтировал его весь — правда, снова в качестве склада, но даже восстановил в нем, как сумел, вышку с часами, конечно, нелепую на «сарае». Вскоре сгорела и лопатинская фабрика, зияющая сейчас на берегу Вори разломанными стенами своих корпусов. […] Дух Брюса точно витал над усадьбой, карая [вольное] отношение владельцев к её старине».

[Алексей Николаевич ГРЕЧ «Венок усадьбам. О. Соловки, 1932»]

*    *   *

– Ты только посмотри, какой важный вельможа у нас тут! Даже камзол сохранился! Вышитый золотом! И – ботфорты!
Правая рука скелета, что лежал в гробу в столь роскошном наряде, была согнута в локте и что-то бережно прижимала к груди – там, где когда-то билось сердце, лежала звезда ордена святого Андрея Первозванного…

– Надо бы это всё отдать в музей!

*    *   *

У кого душевны силы
Истощилися тоской,
Кто лишь в мрачности могилы
Чает обрести покой,
На лице того проглянет
Луч надежды в первый раз
В ту минуту, как настанет
Для него последний час.
[Александр Иванович КЛУШИН. Без названия. 1792 год.]

 

EXPLICIT AQUAE REGIO







_________________________________________

Об авторе:  ГРИГОРИЙ БАКУС

Родился в 1983 году в городе Калинине (ныне – Тверь). Историк-медиевист, автор ряда научных работ по истории Охоты на ведьм в Западной Европе позднего Средневековья-раннего Нового времени. Исследования публиковались в ведущих исторических периодических изданиях, в т.ч. – «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории» и «In Umbra. Демонология как семиотическая система» Ведет в Твери научно-популярные проекты Imago et Littera и Russian Warfare. XX Century. В свободное время пишет стихи и прозаические миниатюры.скачать dle 12.1