ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Григорий Бакус. СКЕЛЕТ ВЕЛИКАНА БУРЖУА (Часть 3)

Григорий Бакус. СКЕЛЕТ ВЕЛИКАНА БУРЖУА (Часть 3)

Редактор: Марина Яуре


(Часть 1)(Часть 2)(Часть 4)


Марина Яуре: Третья часть повести Григория Бакуса "Скелет великана Буржуа" – "Огонь"– соединяет в себе историю честолюбия и политических интриг, человеческих страстей и всесокрушающую ярость стихии. Читателя метафизика жизни и смерти, явленная в мистических откровениях и неожиданных поступках людей.



3. огонь


Вместо неё взору моему предстало озеро пламени. В его
огненных волнах покачивались сера и горная смола. Меня
охватила дрожь. Громкий глас повелел мне идти сквозь пламя.
Я повиновался и огонь, казалось утратил силу свою. Долго шёл
я сквозь сей полыхающий огонь. Достигнув круглого помещения,
я созерцал великолепный вид, коим, милостью небес дано мне
было насладиться.

Граф де Сен-Жермен. «Пресвятая тринософия», 
год неизвестен – возможно рукописный апокриф.

«В прошлую субботу поутру в пятом часу учинился 
в палатах Императорской Библиотеки и Кунсткамеры 
пожар, который через малое время так распространился, 
что никоим образом невозможно стало палат спасти, 
а особливо, как огонь до башни добрался и оную обхватил».

«Санкт-Петербургские ведомости», 
1747 года декабря 7-го дня


 
INCIPIT IGNIS REGIO

 

Саламандра.
В мельчайших искрах оживает она, разнося повсюду своё иссушающее дыхание. Она и есть огонь, пожирающий всё и удобряющий пеплом землю. Её бег чудовищен для людей, ютящихся в жалких деревянных домишках, ибо он не оставляет им ни единого шанса. Смерть или нищета – вот и весь выбор. Однако стихия эта не ведает различий между лачугой бедняка и государственными зданиями.
Огонь почти всесилен…


*  *  *
Изо всего, что только с ним случалось за длинную и неспокойную жизнь, самым страшным был детский кошмар. Фредерику Нальтакеру было шесть лет от роду, когда случился Великий гром в королевстве свейском и пришёл страх колдовства. До той поры Бог миловал землю сию и людей, её населяющих, оградив от всех тех ужасов, что свирепствовали на континенте, и особенно – в пределах Священной Римской империи германской нации. Многие люди, бывавшие там, особенно солдаты, сражавшиеся в битвах Тридцатилетней войны, рассказывали, как нещадно жгли ведьм в германских землях. Здесь тоже порой случались обвинения, – будто бы кто-то навел порчу или даже летал на Блокулу в дьявольской компании, и таковых изредка казнили, но всё же это было в редкость.    
А потом появились дети, доносившие на своих родителей, будто бы те брали их с собой на игрища бесовские.
И ужас тогда поселился в сердцах от деяний, что прежде казались немыслимыми. И оттого ещё, что больше не было доверия в домах и семьях, ибо близкое родство и самый невинный возраст не сулили больше надежды.
И покинули сердца людские согласие и вера, и не было их даже среди домочадцев, деливших кров и очаг.
Снова и снова случались доносы.
Вновь собирались суды, чтоб отправить на казнь бывших друзей и соседей.
И поселился здесь страх, глодавший души день ото дня.
Поначалу бедствие сие поразило только исконные земли королевства – области Даларна и Уппланд, а также столицу – Стокгольм. Однако вскоре простерлась колдовская зараза и далее вглубь владений короны свейской, преодолевая расстояния и языки; вот уже она оплела собой слабые людские сердца на берегах и островах Балтики.
Наконец докатился Великий Гром в далекий Остерботен, куда пришел он вместе с переселенцами из Швеции – и первой была осуждена Агнетта Кристоффердоттер. И нашлась работа палачу.
И хоть в прежние времена в здешних краях больше верили, будто бы именно мужчины имеют над духами ту таинственную власть, что дарует способности как насылать болезни, так и исцелять их; однако теперь и тут нашлись дети, рассказывавшие о полетах с родителями на Блокулу.
Маргетта, четырнадцати лет от роду, сообщала, что на этой далекой горе она трижды была со своей матерью Бриттой Столь и двумя сёстрами: впервые верхом на белой корове, во второй раз – уже на брюхе огненно-рыжего коня, что запрокинулся на спину, как только колдунья призвала его к себе на службу, и, наконец, в третий полет был им дан конь бледный, не знавший устали в полете своём и мчавшийся наравне со злыми ветрами, нагонявшими бурю на погибель плодам земли и кораблям в морской пучине.
И осудили на смерть Бритту Столь по словам ее дочери, как и нескольких прочих несчастных грешных душ по разным городкам Остерботена.
И была казнь – как мрачный спектакль, наставляющий зрителей в страхе Божьем и суровой справедливости закона; и палач рубил головы, чтобы потом предать огню уже мертвые тела осужденных, ибо справедливость в том и заключается, чтобы избавить людей от ненужных страданий.  
И свершилось правосудие сие при большом скоплении народа, и стоял там в толпе Нильс Нальтакер с женой Магдой и маленьким сыном. И сказал отец Фредерику, что великая милость заключается в том, что даже ведьм здесь казнят мечом, дабы предать огню уже мертвое тело, тогда как в Германии их сжигают заживо.
И упали слова эти, точно семя во взрыхлённую почву.
Надолго от них лишился Фредерик покоя – ведь в толпе, даже на плечах отца, видно очень немногое и даже то, что увидел, не всегда ребёнок способен понять. А слова западают в самую душу и будят там образы, почивающие глубоко в изнанке нашего существа.
Долго мерещилось ему потом человеческое лицо в языках пламени и ещё жутче становилось оттого, что казалось оно на удивление живым – с выпученными глазами и постоянно меняющимися гримасами. 
Только со временем приучил себя Фредерик не думать о смерти, полностью уходя в то дело, которым занимался он сейчас – будь то игра, хорошая пьянка или война.
Но это было потом, когда стал он уже взрослым и поступил на королевскую службу в Нюландский кавалерийский полк.
А пока Фредерик оставался ребёнком, к нему часто возвращался это кошмар: человеческое лицо в языках пламени.

* * *
– Ты будь построже с ним, Нильс! – крикнул сосед, завидев на улице малыша Фредерика с отцом, – А не то про тебя или Магду мы тоже скоро узнаем!


* * *
Спустя несколько лет после этих событий семейство Нальтакеров переехало поближе к Гельсингфорсу.

* * *
Надеждой, суетой, сном смертный награждён,
Сиё тебя, сиё на свете утешает;
И то же самое тебя и сокрушает:
Ты оным к гибели бываешь побеждён.
[Алексей Андреевич Ржевский. Сонет, 1761 г.]

Наконец спустили с колокольни и большой колокол.
Царственно пребывавший на своём месте более полутора веков в окружении меньших братьев, он был снят с колокольни последним.
Проводить его вышли все, кто только был свободен от службы – были тут и мальчишки-послушники, и молодцеватые братья-монахи, ну а первым среди собравшихся пришёл убелённый сединами старец-настоятель.
Он провожал сейчас старинного друга, голос которого неустанно отмерял время жизни этого человека и всей здешней братии вот уже многие годы. Ещё вчера казалось, будто звонкий благословенный металл долговечнее хрупкой человеческой плоти, подверженной ярости недугов и страстей. Казалось, что это люди проходят нескончаемой чередой среди вечных каменных стен под звучное многоголосье бронзовых обитателей верхних ярусов колокольни, положением своим соседствующих с чертогами праведных и самого Господа Бога.
Металл и камень неизменны, ибо пороки, что источают плоть, бессильны над ними; оттого несут они в себе самих знаки высшей премудрости и только изредка между ними раздаются слабые голоса человеческих песнопений, служб и молитв.
Люди подобны теням в этих стенах, отсекающих собой всю прошлую мирскую жизнь с её красками, суетой, соблазном. Обитель устремляется в вечность – в том её единственный замысел и единственное предназначение, которое, казалось, ничто изменить не в силах.
Так было всегда до самых последних дней.
Но примчался царский гонец, возвестивший высочайшую волю и повеление – отдать металл на пушки взамен утраченных под Нарвой.
И открыл монастырь ворота, и принял в стены свои служилых людей, впервые пришедших сюда с тем, чтобы перевести достояние Царя Небесного под управление земного правителя.
Страданием, почти ощутимой физической болью, точно эхом отзывались события в каждой живой душе, обитавшей здесь.
Подобно тому, как осуждённому на безмолвие человеку вырывают язык, так и монастырь без колоколов обречён немоте. И тем больнее было сносить эту участь, зная, что ничем не гневила обитель государя – не звал набат на бунт и мятеж, как и не звучало здесь и иной хулы. Точно казнь неповинного, обрушился царский указ на братию.
Оттого все, кто только не был обременён обетом службы по чину, спешили теперь во двор, где всё и свершалось. Все спешили проститься и проводить: среди снятых колоколов ходили люди, безмолвные и подавленные.
Сокрушённые.
Без вины виноватые.
И посреди всей этой скорби и всеобщего сочувствия обрушившемуся несчастью ходил этот немец – генерал-фельдцейхмейстер Яков Брюс.

* * *
Бронза.
Металл, которого не существует в природе, составленный умением человеческим из меди и олова. В разных долях они дают разные качества – олово в больших пропорция придает текучесть сплаву и изменчивость его формам – так рождается звучный колокол. Из этой бронзы можно создать грандиозное изваяние как аллегорию государственной мудрости или же monumentum подвигам ратным, дабы память о них пережила века. Однако такой сплав непригоден для ратного дела, ибо хрупок чрезмерно – пороховой заряд разорвет пушки, отлитые из колокольной бронзы. Посему здесь нужны сплавы, созданные заново в иных пропорциях.
Мысли сии Яков Брюс сообщил государю незамедлительно, добавив, что предпочтительнее перелить на пушки чудовищные орудия «Павлин», «Ехидна» и «Кречет», стоявшие по посадам и селам московским со времен царя Иоанна Грозного и даже того ранее.
И было сделано по слову сему.
Так исчезли в пламени старинные орудия и родились новые – для большой войны много потрудились они, Брюс собственной персоной и с ним – талантливый инженер-артиллерист Василий Данилович Корчмин. Их пушки, созданные на основе точных расчетов, должны были сокрушить неприятеля на поле боя.
Из кипящего металла, скованного прежде мыслью минувших веков, сейчас нарождался завтрашний день.

* * *
Наконец дымное марево кое-как развеялось, открывая удивительную картину: прямо на боевые порядки Упландского полка армии короля свейского Каролуса направлялся всадник. Выглянувшее из-за облаков солнце дало всем желающим превосходную возможность рассмотреть цвета неприятельского мундира, равно как и то, что человек этот хорошо держался в седле, был статен и высок, да и лошадь была под стать седоку – это было красивое животное, шедшее на удивление лёгким шагом.
Тут же грохнул залп, которому было суждено вызвать гнев офицеров. Они были раздосадованы как тем, что солдаты по собственному почину решились стрелять, не дожидаясь команды и тратя на единичного неприятеля и без того скудные огнеприпасы, так и тем, что вся эта пальба оказалась совершенно напрасной. Виной тому было красивое и умное животное – в последнее мгновение лошадь упала на ко    лени, отчего наскоро взятый мушкетёрами прицел оказался неверен и пули прошли выше. Всадник остался невредим, хоть и растерялся от случившегося изрядно, тогда как лошадь незамедлительно вскочила и припустила прочь. Всё это происшествие послужило причиной некоторому промедлению, сделавшемуся причиной того, что уппландцы опоздали с атакой.

* * *
Уже в расположении собственной гвардии Пётр Алексеевич соскочили с седла, после чего обняли за шею взмыленную, храпящую лошадь и тут же поцеловали её в морду со словами:
– Я с тобой сегодня родился заново, Лизетушка.
И ещё раз Их царское величество поцеловали уже успокаивающуюся лошадь, приговаривая:
– Клянусь, что не расстанемся мы, пока Господь не отвернётся от меня. Ты – моя удача.

* * *
Промедление было смерти подобно.
Кристиан Каспар Эрменрих, находившийся в первых рядах боевых порядков Уппландского полка, понял это, когда мушкетёры без команды дали залп по внезапно появившемуся всаднику.
Теперь солдаты спешно перезаряжали оружие, ибо выходить на неприятельские порядки, не имея возможности стрелять – чистое безумие: опрокинуть изготовившуюся к бою пехоту одним холодным оружием решительно невозможно. Подобно тому, как волны набегают на скалы, чтобы разбиться о них и откатиться в пенных водоворотах, так и атакующие сейчас же будут отброшены.
Потому воинство готтов встало; оно замерло на те несколько мгновений, кои надобны хорошему солдату на то, чтоб зарядить мушкет.
После этого необходимо вновь начинать движение, по возможности без потери времени.
Каждое мгновение здесь – это кровь, пролитая там сверх необходимости; каждая минута промедления – потерянная жизнь. 
Ситуация усугублялась тем, что сбой в движении огромной махины полка сам собой сеет среди людей ту неуверенность, которая в любой момент может обернуться паникой.
Только движение побеждает страх, но тот незамедлительно возвращается, стоит только движению сойти на нет. Страх сулит всяческие беды в расплату за промедление.
Оттого офицеры принялись выправлять положение всеми доступными им средствами – древками гелебардов, ножнами шпаг, отборной бранью, уговорами и посулами, а также – упованием на Божью помощь. В этом они как никогда были близки своему королю, неизменно отвечавшему на любое сомнение одной и той же фразой: «С Божьей помощью!» Именно сейчас подмога свыше как никогда была необходима и королю, и многим среди войска его, находившегося подле небольшого городка Полтавы.
Однако за всем этим среди офицеров Уппландского пехотного полка росла уверенность в том, что на сей раз вся эта суета добром не кончится.
Не сейчас.
Удача может явиться когда угодно, но только не сейчас.
Однако идти вперёд надо.
Ведь невозможно передоверить кому-то следующие несколько часов (а для кого-то – всего лишь минут) собственной жизни с их неизбежными болью и отчаянием, равно как и возможной посмертной славой.
Такова королевская служба на воинском поприще.
Солдаты короля порой умирают.
А иногда среди обречённых на смерть в очередной баталии оказываешься ты сам, собственной персоной, – такие мысли донимали Кристиана Каспара Эрменриха знойным летним днём 1709 года. С каждым
мгновением всё усиливалось ощущение неизбежности гибели, ведь в этих обстоятельствах любой другой исход был бы чудом.

* * *
Подали голос пушки – баталия была в самом разгаре.
Звучная бронза выплёвывала с рёвом разящие ядра, гранаты и просто железо, сечённое на мелкие куски и засыпанное в жерла в огромном количестве, дабы нанести неприятелю по возможности больший урон. Залпы пушек, расположенных непосредственно в боевых порядках русской инфантерии, в самой гуще мундиров зелёного сукна, производили страшное опустошение в рядах наступающих готтов.
Пушкари с зажженными фитилями в руках были самыми ненавидимыми людьми на всем белом свете в эти долгие мгновения обычного летнего дня.
На них сыпались проклятия тех, кто сейчас их стараниями погибал, даже не имея возможности ответить силой своего оружия.
На них, служителях огненного бога артиллерии, заканчивалось милосердие, стоило только Фортуне отвернуться, повинуясь какому-то капризу, означавшему смену фаворитов среди смертных на этом поле.
Не было пощады пушкарям: если бы кого и пощадил бы разгорячённый боем враг, так точно кого другого, но только не орудийную прислугу, сеявшую своими руками смерть и чудовищные увечья на этом поле.
Оттого, подгоняемые предчувствием безысходности, стремились они делать всю работу свою хорошо. Намертво были связаны эти люди с орудиями – каждый выстрел должен был поразить врага, ибо любой другой исход сулил гибель им самим.
Все силы собственной души, все её устремления были здесь спаяны воедино и казалось, будто каждая пушка подобно живому существу прислушивается в это мгновения к тем страстям, что гложут людей, её окружающих. Хриплым рёвом вторило орудие восклицаниям, командам и отдельным словам, после чего ядро летело в поисках цели.

* * *
В своё последнее мгновение Кристиан Каспар Эрменрих, подбадривавший измотанных солдат, успел оглянуться, чтобы бросить взгляд в сторону неприятеля. И на миг ему показалось, будто лучи стоявшего в зените солнца обрисовали посреди знойного дымного марева абрис фигуры, похожей на человека. Сквозь это странное оптическое явление и прилетела шрапнель.

* * *
В полках российских пламень блещет
И смерть несёт во шведский строй.
Уже трофеи их валятся,
Бегут и не брегут знамен,
Бегут, спасти себя стремятся,
Даются безупорно в плен.
[Алексей Андреевич Ржевский. Ода блаженныя и вечно достойныя памяти истинному отцу отечества, императору первому, государю Петру Великому, 1761 г.]

* * *
Разгром был полный.
Некогда славившаяся своей безукоризненной выучкой, армия Каролуса теперь отступала весьма поспешно, оставляя поле боя вместе со своими ранеными и убитыми, брошенным оружием и надеждой на скорую блестящую победу.
Солнце оружия свейского закатилось сегодня.
Пётр Алексеевич, расчувствовавшись, порывисто обнял командующего русской артиллерией генерала-фельдцейхмейстера Брюса:
- Ну Яшка, кабы не твои пушки… Математик!..
После объятий Брюс учтиво поклонился, принимая благодарность государя.
Слова были не нужны. Поводов для радости у Петра Алексеевича было много, и он уже спешил выразить свой восторг в адрес других героев.
Однако, как бы то ни было, одним из первых был он, артиллерист и математик Яков Брюс.

* * *
Говорят, будто после битвы ещё долго среди умирающих и раненых сновали ангелы. Им выпала нелёгкая страда собирать последние слова, мысли и вздохи тех, кто не оставил любви своей перед лицом неизбежной смерти. Дабы не пропали в пустоте и безвестности самые лучшие устремления чистых душой людей, русских и шведов. Ибо не было их вины в том, что пришлось умереть до отведённого им при рождении срока…

* * *
– Мой государь, эти чёртовы датчане научились уже стрелять и швырять бомбы. Не стоит монарху появляться на передовом бастионе.
– Убирайтесь к дьяволу со своими советами, Шверин! Я отдал этой войне половину жизни, и теперь только этот клятый город отделяет меня от цели. Здесь должно всё решиться. С Божьей помощью!

Каролус поднял в руке трость, на которую имел обыкновения опираться во время пеших прогулок, и отстранил ею прочь своего фаворита.
Курт Кристоф совершенно не ожидал подобного обхождения и от того совершенно опешил, что нашёлся не сразу. В это время ссутуленная фигура короля исчезла в ходах сообщения. Государь стремительно удалялся своей характерной прихрамывающей походкой. Несмотря на стрельбу, он ни разу не пригнулся и так продолжил свой путь с гордо поднятой головой.
Эта беспорядочная пальба совершенно сконфузила графа Шверина, и потому он никак не мог нагнать своего короля.
Огонь был подобен шквалу, точно датчане не меньше короля-неприятеля стремились закончить войну тут же, полагаясь в этом деле на единственный счастливый выстрел.
Вот пролетела пуля, поднимая фонтан земли и разбивая на щепы деревянные доски, которыми были укреплены инженерные сооружения.
Ещё одна…
Ещё и ещё…
Король шёл своей дорогой среди этого рукотворного хаоса, и это казалось чудом.
Наконец Шверин собрал всё своё мужество и из последних сил поспешил за государем.
Поминутно пригибаясь, но бегом.
Вот уже двух человек разделяет всего несколько шагов и поворот.
Ещё один рывок…

В это самое мгновение датчане исхитрились забросить гранату.
Раздался взрыв – тусклая вспышка неяркого пламени.
Пороховой дым, густой и удушливый.
Истошные крики в его клубах.

И вот уже Шверин ворвался в самую гущу этого дымного ада.
Под ногами – истерзанное тело солдата, стоявшего на посту минуту назад, а ныне – умирающего в судороге и конвульсиях.
Взрыв случился совсем рядом, когда он вытянулся при виде короля.
Солдата страшно посекло осколками: сразу в нескольких местах торчали наружу раздробленные кости, мундир свисал кровавыми лохмотьями – неприглядна смерть людей скромного происхождения, честно выполняющих свой долг.
Сделав ещё несколько шагов вперёд, Курт Кристоф Шверин упал на колени в кровавую слякоть.
Государь земли свейской Карл XII лежал тут же, слегка опираясь на бруствер.
Он уже прошёл часового, когда раздался взрыв.
Карл успел оглянуться через плечо…
… и упал замертво.  

Ему в висок ударила форменная оловянная пуговица с его собственным вензелем, что всего лишь минуту назад украшала солдатский мундир.
На глаза успели навернуться слёзы внезапной и резкой боли, и в следующее мгновение король был уже мёртв.
Шверин привлёк к себе тело, ещё тёплое и податливое.
На перчатки брызнула кровь.

Так под стенами крепости Фредрикстен окончилась жизнь короля земли свейской Каролуса XII и оборвались многие узы, скреплённые его именем. Случилось это ноября 30 дня 1718 года от Рождества Христова.
Осиротела страна, и корона перешла к сестре его, благородной госпоже Ульрике-Элеоноре. Война подходила к концу, суля после себя горький мир поражения, в котором ещё только предстояло найти своё место бесчисленным калекам, вдовам, сиротам и прочим близким всех тех безвестных слуг короля, что оплатили своей кровью и самой жизнью его мечту о величии.

Шверин попытался зажать руками рану, сочившуюся кровью и серовато-розовым веществом мозга.
Лицо мертвеца повернулось к живому человеку, и их глаза встретились.
И тут граф разглядел всё – и едва заметную полуулыбку, и влажный след последних слёз короля…

* * *
«За верность не умираю»! – тусклым блеском отливают буквы на серебре.
Горит свеча.
Время уже перевалило за полночь.
Государь и самодержец российский Петр Алексеевич сидит один в кабинете Летнего дворца.
Хозяин в собственном доме.
Слуг и смотрителей он отпустил спать, чтобы побыть с глазу на глаз со своей меланхолией.
Вокруг него – целый мир: в ящиках, в сундуках, на полках и просто на полу лежат почти бесчисленные экспонаты столь дорогого его сердцу собрания Кунст-и-Натурал Каморы.
Где-то рядом пылятся книги, атласы и гербарии, лежат ископаемые древности и заморские диковины.
Государю до всего этого нет сейчас дела – пусть себе их изучают другие, ибо он царь, а не ученый.
Его влечет сюда вовсе не тяга к познанию, нет. Нечто иное – его собственная память.
Среди прочих памятников здесь замерли мгновения его жизни.
Вот они: Лизетта-лошадь и собака-Лизетта, а рядом – огромный пёс-быкодав Тиран. Спутник в походах и неподкупный страж, не единожды спасавший от смерти.
Один за другим все они обрели покой и своё последнее пристанище здесь, в рукотворном мире науки. Теперь стоять им неколебимо безмолвными напоминаниями о событиях былой жизни…

Изредка Петр Алексеевич захаживает сюда с тем, чтобы побыть какое-то время в их молчаливом обществе.

И вот сейчас горит свеча.
Государь сидит, сжимая в руках серебряный ошейник Лизетты. Играет свет, его отблеском вспыхивают выгравированные буквы.
Разумеется, Пётр Алексеевич и не пытается даже читать надпись – пальцы легко поглаживают металл, а губы шепчут сами собой совсем другие слова…
«Когда бы все меня так слушались, как Лизетта…»
Нет больше Лизетты, есть только её чучело и воспоминания.
Всполохи.
Далекие отблески прожитого.
Сейчас догорит свеча и в тот же миг в стеклянных глазах чучел угаснут последние блики – так воцарится темнота.
Снаружи и внутри.
Темнота…
…  не отличимая от смерти.

…В этот раз отпущенная спать прислуга продолжала бодрствовать вопреки монаршему распоряжению.
Люди затаились – каждый на своем месте, они замерли, боясь выдать свое присутствие случайным движением.
В темноте и безмолвии коротали они время, которое государь присутствовал здесь собственной персоной.
Молча внимали они скрипу половиц, мышиному писку и прочим случайным звукам ночным в ожидании первого царского слова…
Любого приказания…
Вопроса…
А может быть – брани и проклятий.

Все ждали любого звука.

Ведь первой пришла весть о том, что на пытке сего дня умер царевич Алексей Петрович, а следом появился и сам царь, мрачный, точно смерть.

Но государь так и не сказал ни единого слова слугам своим.
Точно шорох долетало случайное бормотание, которое не было адресовано никому на этом свете.
В этом шепчущем безмолвии догорела свеча – последняя вспышка, за которой разлился мрак, даже более густой и непроницаемый взгляду из-за недавнего света.
Спустя несколько мгновений раздались шаги – государь молча вышел прочь из палат.
Подобно тени ночной.

*
А уж что за это время
Пётр испытывал – словами
Передать нельзя! в грядущем
Дальнозоркими очами
Уж чего не прозревал он?
Говорят, что он, часами
Неподвижен, недоступен, -
Одержим был столбняками!
[Константин Константинович Случевский. «О царевиче Алексее»]

*
Палач с силой всадил топор в плаху, расщепив её край.
Совсем рядом с головой, подставленной под удар.
Тяжелый, грузный телом, Шафиров даже не сполз – просто отвалился в сторону, хлопая глазами и не понимая, что вокруг него происходит. Точной оглушенный, но живой.
Рядом с палачом стоял глашатай, зачитывавший слова царского указа о помиловании – в замену смертной казни – ссылка в Сибирь. Последнее слово он разобрал наконец и шумно выдохнул всё накопившееся. Сибирь – не смерть; пусть и ссылка навечно, но и то она не так тягостна, как последние минуты перед казнью. У мертвецов – вечность другая, коей не распоряжаются земные властители. А пока – одним указом сослали, зато другим и вернуть могут. Пусть он и лишился чинов, титула и имения – зато живой! С головою на плечах!
Уже сходя с эшафота, он высказался вслух:
– А ведь не съел меня Меншиков! Подавился! И с ним этот чёртов немец Брюс!
И потом к нему часто возвращалась мысль, что после смерти Кикина государь уже не так охотно казнил своих бывших сподвижников, даже проворовавшихся и оскандалившихся.

*  *  *
«…Что делает наш астролог, магик, алхимик или, просто, колдун, как называет его народ? Окончит ли он свой календарь с пророчеством на сто лет? Мерзнет ли по-прежнему на Сухаревой башне, гоняясь за звездами? Жарится ли в своей кузнице, стряпая золото и снадобье вечной жизни? При свидании доброму, ученому чудаку мой низкий поклон. Я много люблю и уважаю его: он знает меня лучше других - не он ли пророчил мне высокую будущность?..»

[Иван Иванович Лажечников. Колдун на Сухаревой башне]

*  *  *
Милостью императрицы Екатерины Шафиров возвратился из ссылки, ему также был возвращен баронский титул и дарована возможность вернуться к государственной службе в чине действительного тайного советника и президента коммерц-коллегии. К тому же, именно ему было поручено составление истории Петра Великого.

*  *  *
Его звезда после непродолжительного пребывания в зените, наконец закатилась.
Граф и генерал-фельдмаршал Яков Брюс оставил службу и удалился в своё поместье.
Прекратил появляться при дворе и не участвовал более в светской жизни.
Для людей его круга подобное решение казалось непростительным самодурством и чудачеством.
Его место в обществе тут же заняли другие, и столица более не вспоминала о нём.
Но ещё более странным это добровольное отшельничество помещика казалось крестьянам окрестных деревень.
Брюс не позволял себе ни одной из известных, а потому привычных и до некоторой степени простительных барских причуд: он не пытался затмить роскошью соседей, не обустраивал пышных приёмов, не пытался устроить себе театра или мастерской художников-живописцев из своих крепостных. Хотя денег имел предостаточно. Говорили даже, будто он и не пьёт вовсе и – странное дело! – не волочится за хорошенькими девками из прислуги.  
Кто поймёт этих немцев!
В скорости, досужие языки уже пересказывали о нём совершенные небылицы, будто бы барин затворяется в своей мастерской по ночам с какими-то тайными целями, совершает опыты там, и будто кто-то даже видел, как к нему прилетал огненный змей, озаряя собой ночное небо.
И ему всё подвозили новые книги. 

*  *  *
Пожар разразился ночью.
То ли нерадивость трубочистов стала ему причиной, то ли ещё какая оплошность, – никому того доподлинно не известно. Казалось, будто ниоткуда само собой появилось пламя, а затем – повалил едкий, тяжёлый, застилавший собой коридоры дым, грозивший удушьем каждому, кто не успеет скрыться, бежать тотчас же прочь из погибающего царства Познания. В поисках спасения кто-то разбил окна, усилив приток воздуха и тягу, после чего катастрофа превратилась в неизбежность.
Огонь, проскочивший поначалу пусть и хищной, но трусливой лисицей, превратился теперь в несокрушимое и необоримое чудовище, пожирающее всё на своём пути – горели шторы, картины, ковры, мгновенно воспламенялись чучела, лопались от температуры склянки, колбы и всякие прочие стеклянные ёмкости с препаратами. Порой вспыхивал огненным шаром залитый в них спирт.
Хранители отчаянно пытались спасти от огня редкости и диковины, но было уже ясно, что выставочный зал обречён в большей части своих экспонатов – здесь огонь почти сразу стал полновластным хозяином. Сколько не суетились люди, в пламени ежеминутно что-то исчезало.
Правда, удалось спасти большую часть препаратов Рюйша и многие тома из собрания библиотеки Академии наук, однако на том удача и закончилась – огонь пировал, пожирая всё остальное. Во всеобщей суматохе был примечателен только один случай, когда в объятую пламенем залу бросился карлик-уродец Фома Игнатьев, пытавшийся ко всеобщему удивлению вытащить из огня скелет великана Буржуа, отчего и погиб – его обугленное и скрюченное тельце нашли потом на пепелище.

*  *  *
В ту ночь, когда разразилось несчастье, Фома дремал в одном из своих излюбленных закутков. Полупальцы-полуклешни, повинуясь многолетней привычке своей, беспокойно сжимали, точно ощупывая, в который уже раз, единственное сокровище уродца – загадочный старинный перстень с адамантом, отливающим кровавыми бликами каждый раз, когда на него падал хотя бы единственный лучик света. Карлик хранил кольцо в разных одному ему известных тайниках нового здания Кунсткамеры, прятал и перепрятывал его, но непременно доставал по ночам с тем, чтобы прикоснуться, на ощупь почувствовать холод металла и тонкую игру узоров на поверхности, обрамляющей драгоценный камень. Помимо украшений, там были ещё и буквы надписи, однако грамоты Фома не разумел и потому даже не думал, что в этом узорочье может быть сокрыт какой-то особый смысл. Однако сам собой перстень манил и не отпускал своего тщедушного почитателя, побуждая того к постоянным движениям – мол, достань, убери и снова достань меня, человечек. Точно оживал металл в тёплых руках владельца.
Так было и сейчас.
Беспокойный сон-полудрёма, чуткий до звуков и отзвуков, сковал было веки, однако развеялся в то же мгновение, как только первые клубы дыма достигли убежища карлика. Посреди привычно-тревожного забытья Фома Игнатьев почувствовал вдруг, что задыхается, зайдясь в приступе тяжелого лающего кашля.
Едва проснувшись и откашлявшись, он поспешил сунуть в рот перстень – только так мог карлик обезопасить себя от потери. К этому его побуждало скорее животное чутьё, нежели доводы рассудка. Вторым, куда более сильным порывом, оказался страх за сохранность скелета великана – мёртвый, величественный остов занимал особое место в сердце карлика, манил к себе и никогда не отпускал. Оттого ли, что Фома некогда видел гиганта живым, а может – и по иной причине, но карлик не мог просто бросить дорогого ему мертвеца.
Он сломя голову кинулся в залу и увидел там пламя, поднимающееся под самый потолок. Нечто неодолимое толкало Фому вперёд … путало мысли … не оставляло иного выбора. Не было у Фомы друзей, ибо не умел он привязываться к людям; не было у него и страха перед смертью, хотя не искал он и погибели. Однако же без огромного остова великана жизнь пустела, тускнела и останавливалась, точно костенея в однообразии одиночества и становясь почти невыносимой в этой своей пустоте.
Это и была любовь. Такая, на какую только и было способно это маленькое несчастное существо. Причудливое, бескорыстное чувство, переполняющее всё и побуждающее презирать себя ради благополучия кого-то или чего-то иного.
Потому то Фома Игнатьев и побежал со всех ног и изо всех сил своих.
Потому, оттолкнув хранителей, он сам прыгнул в огонь.
Первым делом он вынес огромное, почти невредимое мумифицированное сердце гиганта.
Затем он вернулся, не смотря даже на ожоги, кои он уже получил, равно как и на те, что ему только предстояло получить.
И огонь, эта страшная, никому не подвластная разрушительная стихия, пропустил карлика снова в самое сердце своего нового царства.
И прошёл Фома мимо пылающих чучел прямо к величественному остову, гордо возвышавшемуся посреди пламенеющего хаоса.
Достигнув цели, Фома уронил скелет на пол, затем – схватил за ноги и поволок прочь.
Труден был путь и тяжкой была ноша для хилого уродца, но отступиться карлик не мог. Не жалея сил, продолжал он своё отчаянное путешествие.
Снова огонь расступился, выпуская наружу обожжённого, почти надорвавшегося Фому.
Люди, тушившие пожар, замерли, поражённые изумлением, когда им открылась вся эта фантасмагорическая картина.
Но и в безопасности избавление так и не пришло к Игнатьеву, ибо увидел он, какую утрату претерпел его друг-мертвец – собранный воедино руками умельцев-анатомов, скелет выдержал падение и сохранился хорошо, за исключением черепа, отлетевшего прочь при ударе.
Буржуа потерял голову!
С таким поворотом Фома категорически не мог смириться: он встал и нетвёрдым шагом негнущихся ног двинулся назад, в огненное царство разрушения и гибели.
Тело его не слушалось и каждое движение давалось такими неимоверными усилиями, что грозило оказаться последним.
Только бы не упасть!..
Только бы хватило сил!..
Вот уже показался постамент, а на некотором удалении от него лежал почерневший, уже начавший трескаться череп.
Вокруг бушевало пламя, его языки точно играли с каждым предметом, который только оказывался в их власти, – так и здесь они поминутно пробегали по окружности, проскакивая в зияющую пустоту глазниц, носа и рта.
Карлик осилил ещё несколько шагов, после чего нагнулся и поднял череп с пола, заключив в объятия, точно намереваясь собой защитить от разгула стихии.
И упал на колени, ибо силы оставили его окончательно.
Такой была Смерть – палящей и жгучей, неумолимой и беспощадной. Однако в последние мгновения жизни своей Фома уже ничего этого не видел и не ощущал – в тот миг, когда руки карлика пальцами-клешнями выхватили из огня череп, произошла разительная перемена, будто бы нечто невидимое оградило собой несчастного от чудовищного жара.
И снова плясали языки, как никогда смертоносные, но отныне более не жалящие, обегая скорченную фигуру, точно какая-то преграда встретилась им на пути.
Быть может, это была любовь, для которой всегда слишком тесными кажутся пределы одного существа; либо же это был ангел небесный, что, пролетая поблизости, не сумел остаться безучастным.
Ибо Бог есть Любовь, а все создания его – лишь сосуды для этого чувства.
Потому нет ничтожных в глазах Бога, и все равны в бескорыстной любви своей…

*  *  *
Me mortuo terra misceatur igni –
- С огнём смешается земля по смерти моей.
Старинный перстень с адамантом выпал из обгоревших уст мёртвого карлика.
Он упал на подставленную ладонь, после чего надпись вспыхнула блеском догорающего пожара – кругом было опустошение, пепел и догорающие угли. Стоял смрад – тянуло палёной бумагой, деревом, костями, кожей – словом, всем тем, что только мог пожрать огонь в этом хранилище знания. Опустошение было страшным – сгорели книги и рукописи, многие чучела и прочие редкости из собраний Себы и Рюйша, а также чудо чудес – огромный готорпский глобус-планетарий, помещавшийся в астрономической башне. Погибло то, что так страстно искал пытливый разум человека в своём стремлении познать всё.
Me mortuo terra misceatur igni.

*  *  *
На пепелище нашли молодого человека, не знавшего совершенно русского языка, но свободно изъяснявшегося на немецком и французском. Память ему напрочь отшибло, оттого объяснить обстоятельства своего появления он не мог. Стоило только оставить его в покое, как он, точно завороженный, не отрываясь подолгу смотрел на огонь.

*  *  *
Гости с удивлением переглянулись.
Господина Сведенборга трясло, лицо его, и без того не отличавшееся особой яркостью красок, теперь покрывала мертвенная бледность, и сам он смотрел куда-то перед собой остекленевшим взглядом немигающих глаз.
И очень часто дышал.
Мгновением раньше из рук его выпал прибор, ударившись о покрытый скатертью стол с характерным приглушённым металлическим лязгом.
Затем были слова - то ли прерывистым криком, то ли сдавленным стоном прозвенели они под потолком обеденной залы:
– Огонь… От него выгорает воздух… Нечем дышать…
Прошла минута, и Эмануэль Сведенборг, в прошлом – известный учёный и видный деятель королевства свейского, а ныне – сумасбродный великосветский отшельник с устойчивой репутацией милого чудака, упал навзничь вместе со стулом.
Обморок.
Случилось это на званном обеде в Гётеборге 19 июля 1759 года.

Точно вспышками яркого пламени, разделяется жизнь главными решениями нашими.
Есть только свет, в котором видишь отчётливо невозможность иного.
Вокруг – только призраки прошлого и, куда более страшные, живые мертвецы, люди, пережившее своё время и навечно застывшие в мелочном любовании былыми свершениями.
Не солги!
Не солги себе самому увидев их, не тешь себя нелепостью, будто эти обречённые души провинились чем-то в глазах Господа, за что он, подобно жестокосердному отцу наказал их, не ведая жалости.
Нет.
Единственная причина их бедственного положения в них самих – это их собственный выбор; они так решили, будто уже являются венцом всего творения и никакие дальнейшие изменения им ни к чему.
Они уверовали в непреложность собственной красоты, доброты, справедливости и возлюбили себя такими в отражении бестрепетного довольства.
Потому они бегут света, ибо он может выявить неожиданный изъян.
Потому они бегут сомнений, от которых известная им истина может потерять свою полноту.
Потому они бегут жизни, ибо любое движение души гибельно для вымышленного рая условности и посредственности.
Не солги себе в том, что совсем не завидной кажется тебе такая судьба.
Потому – не суди их.
Обрати взгляд на себя самого.

*  *  *
Эмануэль Сведенборг видел огонь.
Это было пламя, пожирающее всё, что только оказывалось в его власти.
Пожар, эта взбесившаяся огненная бестия, всегда един в своей природе – сейчас ты видишь, как занимается один единственный дом, и в этом зареве ты можешь различить отблески всех прочих, как канувших в вечность незапамятных времён, так и тех, которым только ещё суждено случиться в будущем.
Стихия одна, и вечно повторяется она в каждом своём проявлении.
В этих пляшущих языках, в их слепящих отблесках и в жаре, что обжигает нестерпимо человеческую кожу, – во всём этом не составит труда разглядеть и почувствовать горящий Рим времён Нерона, погибающую со всеми книгами и учёными своими Александрийскую библиотеку, а также – неисчислимое множество безвестных трагедий малых селений, от которых даже имени не осталось после того как вспыхнуло пламя.
Все пожары похожи тем, что оставляют после себя только пепел, разорение и обгоревшие тела тех несчастных, что не сумели вырваться из огненного плена.
Так будет гореть Стокгольм…
… или же Лондон…
… или – Санкт-Петербург.
И всегда будут погибать люди.
В огне каждый может увидеть конец сотворённого мира, ибо стихия эта разрушает собой всё.

Огонь – это невозможность иного.
Он обжигает тем, что не оставляет выбора и места для сомнений, иллюзий, заблуждений.
В нём без труда можно различить смерть физического существа нашего и неизбежность подобного исхода.
Невозможно спастись…
… на поле боя, где вырываются на волю силы и страсти, неподвластные одинокой человеческой душе.
Нет места для надежды …
… когда приходит осознание того, что ценой спасения станет прозябание, не совместимое с уже прожитой жизнью.

И вот уже ты горишь принятым решением, которое не оставит тебе иного исхода.
Отступишься – превратишься в жалкую скотину, что не имеет собственной воли и живёт, помыкаемая капризами господина, имя которому – Случай.
Сегодня страх гонит тебя, завтра преследовать будет нужда.
И так до самого гроба – от случая к случаю.
Отступишься – и далее решать твою судьбу будут все, кроме тебя самого.
Точно вспышка приходит решение, которое не оставляет лазейки для той мелочности, что так свойственна роду людскому.
Такой выбор однажды приходит в жизнь каждого человека – сгореть дотла или медленно угасать, растрачивая былое тепло.

*  *  *
…С чувством глубокого сожаления мы, епископ Филениус, преисполненные заботой о пастве нашей, считаем своим долгом заявить, что некогда выдающийся и блистательный ум господина Эмануэля Сведенборга отказывается служить ему. Он напрочь утратил такт, способности и дарования, опустившись до балаганных шуточек на сеансах так называемого «ясновидения»; из-под пера его выходят ныне исключительно книжицы весьма странного свойства, никак не сообразующиеся с известными истинами науки и вероучения. В писаниях сих господин Сведенборг берёт на себя смелость вольно рассуждать о таких материях, как спасение человеческих душ и промысел Господа Бога, причём сии размышления ведутся им бесцеремонным способом, полным пренебрежения к известным авторитетам, что совершенно не подобает положению этого человека в королевстве нашем. Сами писания эти своим содержанием оскорбляют здравый смысл и являются насмешкой над добрым именем ученого-натуралиста и неустанного служащего, принесшего трудами своими так много пользы Швеции и обогатившего безмерно наши скромные представления об этом мире. 
Оттого мы с нестерпимой болью в сердце побуждаемые подлинным христианским смирением уповаем на Вас в скорбной необходимости секвестировать как можно скорее книги эти, а самого автора признать умалишенным. К тому побуждает нас чувство человеколюбия…

*  *  *
В твоих глазах я видел ад – разверзающуюся бездну непонимания.
Ничего более не связывало нас, разъединяла же пустота на месте прожитой жизни. Точно ничего и не было. Поистине удивительно, что так далеко могут разойтись две родственные души в своих поисках…
Я пишу эти строки, обращаясь к Вам не как к пастырю, но как кровному родственнику, столь любимому мной племяннику. Некогда связывали нас узы не одной только крови, но также устремлений и интересов наших…
…самых сокровенных страстей.
И в этом находили мы некогда упоение взаимопонимания.
Но всё это кануло в Лету, и мы разошлись, и каждый сделал шаг по направлению к собственной цели. Я искал границы человеческой способности постижения мира. К вящему удивлению своему, я обнаружил, что граница эта пролегает не во мне (а я полагал, что ограничивает нас только несовершенство чувств наших), но в тебе – в твоей неведомой мне доселе страсти к формальным предписаниям, к пустому этикету и лицемерным отсылкам к общественному мнению. Не дорого стоит чудо открытия, если оно чуждо и непонятно близким нашим; оно умирает тогда, когда его не хотят видеть и знать.

*  *  *
Я чувствую, как горю!..
Огонь обжигает слабые души и испепеляет сильных.
Кто-то испугается и отступится, страшась за себя…
Кто-то предпочтёт сгореть в том порыве, что разделяет жизнь на «до» и «после» …
Между этими двумя решениями – вспышка пламени и больше ничего.
Только огонь, пожирающий прошлую жизнь без остатка…

*  *  *
– Старик, быть может, и спятил, но ему удалось описать в мельчайших подробностях пожар в Стокгольме. Сдаётся мне, что истина обитает не в одном только Священном Писании.
– Как, вы ещё не знаете?! Господин Эмануэль Сведенборг оставил службу и покинул пределы королевства Шведского, намереваясь отныне поселиться в Лондоне….

*  *  *
Это был грязный кабак на окраине города, самая настоящая дыра, заплёванное, загаженное вместилище опустившихся и распадающихся душ. Вино, которое разливали по грязным стаканам, было вполне под стать тому сброду, что жадно потреблял его здесь; оно нещадно обжигало глотки и подчас выворачивало наружу потроха. Так растекалось по столам, лавкам и полу их содержимое, желчь и блевотина, пропитывая воздух кисловатым смрадом. Однако мало кто обращал внимание на это – в здешней атмосфере главенствовали другие, гораздо более тяжёлые составляющие. Среди завсегдатаев заведения бурлили угар и азарт, глухая притуплённая злоба и алчность, неуёмная тяга урвать себе кусочек чужого. Добра. Или счастья. Здесь охотно делились подвигами и удачами на этом скользком поприще.
Стоило приглядеться – и можно было увидеть бегающий зеленоватый огонёк на дне мутновато-пьяных глаз, порывисто вспыхивающий, точно прорывающийся внезапно из тёмных закоулков вывернутой наизнанку души.   
Здесь часто стояла ругань, но много чаще – обрывки пустых и бессвязных разговоров; которые всегда сопутствовали хорошей попойке горьких пьяниц.
Несмотря на теплящиеся огарки сальных свечей, здесь царствовал мрак, который был не столько недостатком света, ощутимым физическим зрением нашим, сколько глубокой и плотной пеленой затмения человеческих душ.
И конечно, здесь много играли.
Кости, карты и иные азартные игры были в ходу, они будоражили интерес, не давая дешёвому вину полностью затмить рассудок. Среди игроков и пропивших всё подчистую их собутыльников, постоянно образовывались партии по интересам и случайным симпатиям.
Звенели монеты, падая на стол. Их пробовали на зуб, тщательно рассматривали в тусклых отблесках настольных светильников, сжимали и мусолили грязными пальцами, после чего отправляли в общую кучу – призовой фонд игры, что, рассыпаясь по грязной поверхности, сам собой притягивал взгляды ещё не до конца пьяных глаз завсегдатаев таверны.  
Кому-то везло в игре меньше, кому-то – больше, но столпами здешнего общества были немногие искусные игроки, почти неизменно срывавшие большой куш и тратившие его большей частью на пропой примкнувшей к ним на время игры братии. Этих счастливчиков любили и ненавидели одновременно – как любят благодетелей и ненавидят более везучих людей. И всегда подозревали в том, что они не чисты на руку. Случалось подтвердиться подозрениям – и потную пятерню шулера прибивали к столу ножом, как нарочно оказавшимся у кого-то из здешних блюстителей справедливости. Судьба переменчива. Однако одному из игроков везло особенно – особенно часто он выигрывал, и выигрывал он неизменно особенно много. Постоянные посетители таверны уже давно перестали играть с ним, опасаясь не столько даже казавшегося неизбежным проигрыша, сколько чего-то неизъяснимого, что таилось в тени этой неказистой массивной фигуры. С ним что-то было нечисто, однако при одной мысли об этом дурные предчувствия одолевали даже самые буйные головы из здешних обитателей. Точно вместо лишнего туза в рукаве он прятал какого-то мелкого беса. Вместе с тем у него не случалась простоя в игре – точно по волшебству здесь появлялись всё новые игроки, опустошавшие подчистую кошельки в поисках острых ощущений.
Точно что-то манило их сюда.
За этот стол.
К этому … человеку?
И он снова выигрывал. И снова спешили разлить по стаканам дешевое вино те, кто прибился в этот раз к его свите из голытьбы. Так гуляли все, кому не было дела до того, какими деньгами было оплачено их хмельное веселие. С ними часто пил и очередной проигравший – эта странная артель бродяг и пьяниц не чуралась бывших счастливчиков. Каждая такая игра заканчивалась одинаковой попойкой, после которой никто не мог вспомнить подробностей.
А игрок уходил в тень. Он снова появлялся на следующий вечер за своим любимым столом. И редко бывало, чтобы не нашлось нового желающего сыграть.
Так было и в этот раз.
Он уже выиграл.
Вокруг него уже пили.
Внезапно в самый разгар веселья появилась ещё одна фигура – по виду это был статный и красивый молодой человек в дорогом платье, при шпаге. Кисти рук его скрывали черные бархатные перчатки и, как оказалось потом, на безымянном пальце правой руки прямо поверх ткани был надет старинный перстень с адамантом. Первое время разглядеть этого было нельзя, так как незнакомец точно вырос из-под земли (никто не видел, как он входил) и просто стоял, сложив руки на груди, сунув правую за отворот камзола.
С его появлением пьяный гомон начал понемногу стихать и даже свечи, казалось, начали гореть ярче в затхлом и тяжёлом воздухе.
Потом раздался тихи голос:
– Я хочу доиграть партию, которую мы начали когда-то в другом месте.
Лёгкая улыбка припоминания пробежала по губам игрока:
– А-а-а, вот оно что. Реванш. Некоторым честолюбцам случайные проигрыши не дают покоя, точно с деньгами они теряют частицу собственного достоинства. И вот уже наши глупцы сами спешат усугубить своё положение новым поражением, полученным благодаря принятым впопыхах решениям. Сумбур вместо честности – это ведь трудно, признаться себе, что ты уже проиграл.
Казалось, что новичок, не придал ни малейшего значения этой тираде.
Он постоял с минуту, и после того, как утих, точно растаяв в его молчании, последний гомон, поднял перед собой правую руку, так чтобы перстень стал хорошо виден всем собравшимся. В нетвердых отблесках сальных огарков казалось, будто камень на нём светится сам, посылая из своих глубин наружу пульсирующие кровавые блики.
– Я сохранил свою ставку и намерен настаивать на продолжении игры.
– Даже так? А что будет, если я опять откажу тебе в этом?
– Больше нет короля, присяга которому сдерживала нас некогда, и чьё имя обязывало нас к послушанию и сдержанности.
– Ты угрожаешь мне? Смертью, наверное? Человек, бывший дворянином и офицером? Бывший ангел – падший, или, может быть, – беглый? Что ты можешь сделать мне, после всего, что уже случилось?
– Я прибью тебя клинком к этой лавке и спалю дотла, так, чтоб ты не смог возродиться ни в каком ином качестве. Я буду жечь тебя огнём до тех пор, пока последняя личина твоя не растает серым пеплом на затухающих углях. И это будет конец, можешь мне поверить.  
С этими словами настойчивый молодой человек опустился за стол напротив вечно удачливого игрока, лицо которого по-прежнему скрывалось в тени. Кристиан Каспар Эрменрих брезгливо сдвинул в кучу рассыпанные по столу монеты.
Затем положил на середину стола перстень и взял в руки игральные кости.
Спустя мгновение они упали с неожиданно громким стуком.
Пламя горевшей рядом свечи дрогнуло и затрепетало.

* * *
Песчинка малая в пучине,
Гигант и карлик – человек!
Воззри – и в сей найдёшь картине
Свой краткий, преходящий век.
Как солнце – утром ты блистаешь;
Как тень – с зарею исчезаешь.
Ты жив – коль огнь свой свет лиёт;
Ты мёртв – когда перестаёт.
[Александр Иванович Клушин. Человек/1793]

 
EXPLICIT IGNIS REGIO







_________________________________________

Об авторе:  ГРИГОРИЙ БАКУС

Родился в 1983 году в городе Калинине (ныне – Тверь). Историк-медиевист, автор ряда научных работ по истории Охоты на ведьм в Западной Европе позднего Средневековья-раннего Нового времени. Исследования публиковались в ведущих исторических периодических изданиях, в т.ч. – «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории» и «In Umbra. Демонология как семиотическая система» Ведет в Твери научно-популярные проекты Imago et Littera и Russian Warfare. XX Century. В свободное время пишет стихи и прозаические миниатюры.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
831
Опубликовано 15 май 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ