Григорий Бакус. СКЕЛЕТ ВЕЛИКАНА БУРЖУА (Часть 2)

Редактор: Марина Яуре


(Часть 1)(Часть 3)(Часть 4)

Марина Яуре: Венценосные особы, мыслители и врачи – причудливый XVIII век объединяет в поисках истины очень разных людей. "Воздух" – вторая часть повести "Скелет великана Буржуа" – знакомит нас с мистическим опытом ученого и провидца Эмануэля Сведенборга.



2. воздух


 

INCIPIT AERIS REGIO

Дёрнувшись, стрелка больших городских часов пришла в движение.
Со стороны это казалось чудом – ведь со смерти своего создателя Петра Астронома стояли они, точно сам механизм не хотел отмерять время, прошедшее с того дня.
А сейчас они шли, описывая стрелками круг за кругом и распугивая лязгом колёс сильфид, проспавших всё это время в безмолвном и недвижимом воздухе часовой башни.
Время, что ты есть такое?
Чему повинуешься?
Чем управляешь ты?
Как измерить тебя?
Знаками календаря, отпечатанными на бумаге?
Движением механизма, настроенного искусной рукой?
Или же делами жизни нашей, в коих обретают форму устремления человеческого духа?

 

* * *
Улучив момент, старший конюх сообщил новость: Лизетта отказывается есть. Опять. Такое часто бывало: стоило только государю отлучиться – лошадь точно каким-то своим звериным чутьём ощущала, что хозяина рядом нет. И тогда не было сладу с ней конюхам, пока Пётр Алексеевич не заглядывал в стойло самолично. Оно и понятно - столько всего выпало им перенести сообща: все военные тропы исходила Лизетта под царским седлом до самой Полтавы, а там ей случилось однажды спасти жизнь своего венценосного наездника. Этим-то событием, наверное, и связала их неразрывно судьба, заставив чувствовать и понимать друг друга.
Государь поспешил в конюшню. Лошадь в стойле волновалась – била копытом о загородки, фыркала. Она по-прежнему была статной и красивой, хоть и не ходила под седлом вот уже более двух лет.
Старость!
Животные даже сильнее людей подвержены этой напасти, – отчего-то подумалось царю, – но в действительности она не щадит никого. Просто человеку отпущено больше времени. Уж не для того ли, чтоб мы могли острее прочувствовать одиночество после смерти любимцев наших.
Государь зашёл в стойло.
Погладил лошадь по морде…
Лизетта продолжила фыркать, хоть и несколько успокоилась.
Пётр приобнял лошадь за шею, будто старого проверенного друга и прошептал: «Потерпи ещё, родная. Поживи немного…»
Потом поцеловал и вышел.
Уже снаружи отдал распоряжение: «Когда издохнет, я желаю сделать чучело».
Сказав это, он резко выпрямился и пошёл по делам своим, не ожидая вовсе вопросов или же возражений…

***
На столе лежало изрядно потрепанное письмо. Сургуч местами осыпался, однако очертания печати сохранились хорошо – это было письмо с того света. Его автор, мертвец, передавал с нарочными привет своему старому другу.

***

«Мой дорогой Эмануэль!
Ты не поверишь, но я вчистую проигрался. Мы резались в карты всю ночь напролёт, и теперь я на собственном опыте убедился, что азартные игры – поистине бесовское изобретение. Точно сам дьявол дернул меня поставить на кон целое жалование до последней монеты. Так манил меня призрак мимолетного богатства. И печальный урок в том, что я всё проиграл… Более того, мой удачливый недруг ещё и посмеялся над моей неуклюжей попыткой отыграться. Представь себе, я готов был даже поставить наш фамильный перстень, так хорошо знакомый тебе.
- «Безрассудство!» - скажешь ты, а я приму твои слова со всей подобающей кротостью, на какую только способен добрый христианин. Ибо такова истина.
Сейчас, уже смирившись с неудачей, я и сам порицаю собственную глупость и раскаиваюсь в ней.
Но представь себе, каково было тогда мне, разгоряченному азартом, выслушивать разглагольствования этого стареющего борова. Мол, он советует мне вовремя остановиться. Более того, дабы сильнее уязвить моё самолюбие, он еще и швырнул мне одну из монет своего выигрыша!
Какова скотина!
Читая эти строки, друг мой, ты можешь оценить, ту авантюру, в которую я ввязался с этой игрой.
Да и вся история моего злосчастного офицерства была ещё большей авантюрой. 
Мы резались в карты два часа тому назад, накануне генерального сражения, того ради, чтоб унять гложущий всех нас страх смерти.
Наутро мы идём в бой, и одному Богу известно, чем окончится баталия эта.
Тешу себя надеждой, что неприятель будет разбит, а нам достанется завидная добыча.
Но, признаться, страх не уходит. На одно уповаю: если и суждена мне смерть, пусть переживут меня самые сильные чувства души моей – любовь к близким и верность долгу. Ибо ничто так не оттеняет красоту сильных духом, как трагические обстоятельства.
И в этом нахожу я утешение себе.
Ведь, по существу, жизнь наша конечна, и чудовищно невыносимой представляется мысль о том, что с вместе телом, обреченном гниению и червям от рождения, угаснут все страсти наши.
Поверить в такой исход я решительно не способен.
Так пусть же любовь моя живёт вечно!
Ибо что есть она, как не мерило всего существа человека?
Пусть звучат в ней самые искренние слова мои, и вечно повторяются самые лучшие поступки.
Но всё это – малодушные разглагольствования, ибо разумом своим я крепко держусь за непреложную истину о непобедимости шведского оружия.
А это означает, что после победы мы непременно вернемся к мечтам нашим построить обсерваторию, какой еще не было в мире, чтобы следить за ходом светил, постигая по ним тайны мироздания…
Прощай же, названный брат мой, ибо мы устремляемся в битву.
Передавай нижайший поклон батюшке!

С надеждой на скорейшее свидание
твой друг Кристиан Каспар Эрменрих».

* * *
- Государству нашему нет нужды в астрономии, астрологии и прочих возвышенных глупостях. Нам нужно оружие, дабы изменить ход войны. Да, оружие. И всё, что для этого только потребно – металл, лес, порох… Равно как и у флота нашего много потребностей – каналы и дамбы, форты для их защиты. Зная о Ваших инженерных талантах, было бы преступлением направить такой ум на столь бесполезное занятие, как строительство обсерватории. Вот и Польхем говорит, что Вы весьма сведущи в таких вещах, а потому – быть Вам асессором Берг-коллегии.

На том аудиенция и завершилась – государи не принимают возражений от подданных. Если что-то и противоречит их воле, то только воля другого монарха. И это противоречие решается силой оружия. Ultimaratioregens. Все остальные должны принимать этот мир таким, каков он есть, и помнить о своем месте в нём.

*  *  *
Выйдя из шатра, они прошли какое-то расстояние в полнейшем молчании. Наконец Польхем заговорил. Отрывисто и виновато – должно быть, он и сам переживал исход аудиенции, что обернулся нежданным крушением надежд близкого друга:

- Может, оно и к лучшему. Ты знаешь, Эмануэль, всю свою жизнь я мечтал об одном – заниматься механикой. Собственно, механизмы и есть моя жизнь. Я уже порядком поднаторел в починке всякой всячины, когда понял, что так и останусь ремесленником, если не сумею разузнать, что думали мои предшественники… Пришлось учить латынь… Я убил на неё несколько лет, прежде чем сумел прочитать Агриколу… Но сейчас, для меня все оды Горация не стоят и одного хорошего чертежа навесного замка…

* * *
– За многие заслуги во благо земли свейской на службе покойного брата нашего Карла, равно как и в служении нашей персоне, сегодня жалуем Вас дворянским достоинством, равно как и правом ношения имени Сведенборг, принадлежавшего некогда угасшей ветви семейства Вашего, – тихий голос молодой королевы Ульрики-Элеоноры ещё долго звучал, наполняя собой всё – простые слова формуляра, воздух дворцового зала и жизнь коленопреклонённого человека.

* * *
Наконец его сняли с дыбы.
Измождённое пыткой тело с вывернутыми суставами рук опустилось на пол.
Признания получены, обвинение доказано.
Исход всего дела близок.
По мановению руки прочь из камеры вышли все: палач, тюремщик, лекарь, писарь, солдаты караула. Остались только двое – с трудом переводивший дыхание обвиняемый и сам государь. На какое-то время под сводами тюремного потолка установилось безмолвие.
– Grotvater… Дедушка… - в последний раз обратился Пётр Алексеевич к бывшему вельможе, – Судией тебе буду не я. Министры. Измена – преступление против всего государства, потому и решено это дело одним человеком быть никак не может.
Помолчав минуту, добавил:
– Государыня намерена хлопотать о Вашей судьбе.
– За то поклон земной… – едва слышно отозвался обвиняемый. – Ну и Меншикову шлю привет сердечный и приглашение поскорее заглядывать в покои мои на том свете.
– Ну это уж навряд ли, – ответил Петр Алексеевич. – Меншиков против меня не злоумышлял и собственного сына моего не настраивал.
– Только вором и плутом он поболее моего будет… Значит свидимся.  
Царь усмехнулся – в этой невеселой усмешке можно было разглядеть разные чувства: была там и боль о судьбе человека, равно как и беззлобный восторг самообладанием испытуемого.
– А как их величество Алексей Петрович поживают?

Ничего не ответил на это государь. Он просто встал и молча вышел, казалось даже – с некоторой поспешностью.

***
Хлопоты государыни Екатерины в этот раз не возымели своего действия. Хотя многие министры весьма дорожили её расположением, в этот раз всё было тщетно. Предателю нет снисхождения.
На последнем заседании граф Апраксин заметил, что государство не может себе позволить той человеческой слабости, коей подвержены даже венценосные особы. Потому измена карается безо всякой жалости.
Судьба Александра Васильевича Кикина была решена.
Ему оставалось только прожить ещё несколько дней.

* * *

– Я не держу зла на тебя за то, что тебе только предстоит ещё сделать; прошу только – давай закончим это дело поскорее.
Таковы были его последние слова.
Александр Васильевич Кикин поднялся на эшафот месяца марта 17-го дня 1718 года.

***
Тяжелый день … Ты уходил так вяло…
Мне снилось: я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все…

[Константин Константинович СЛУЧЕВСКИЙ. «После казни в Женеве»]

***
Он был колесован при большом стечении народа.
Первым делом палач разбил ломом сочленения. Затем – в нескольких местах –  все крупные кости. Наконец, обессилевшее и страдающее невыразимой болью тело было заплетено между спицами тележного колеса и выставлено так на всеобщее обозрение и великую радость вечно голодного воронья.
Оставалась только умереть.
Подобно вспышкам боли на какое-то время возвращалось сознание, принося с собой разрозненные воспоминания, между которыми был мрак.
…бомбардир Потешного полка…
…денщик Петра Алексеевича в Азовском походе…
…Grotvater…

… Последней перед глазами умирающего возникла дверь, виденная им некогда в городе Амстердаме, во время первого посольства Петра. На ней чьей-то искусной рукой был изображен человеческий остов, над ухмыляющимся черепом коего были выведены слова:
Huc tendimus omnes –

– Все там будем.

Со смертью мятежника ушли в небытие еще несколько мгновений, что принадлежали не только ему одному .
Мгновений, что связывали между собой и других людей, ибо смерть обрывает узы общих радостей и невзгод.

Государя на казни не было.

***
Затем последовало распоряжение, согласно коему вещи и книги, собранные в Летнем дворце, надлежало перевезти в Кикины палаты, где они будут открыты для всеобщего обозрения. И потянулась вереница телег в дом мертвеца, казнённого на площади государственного преступника. Среди прочих были там и чучела, особенно дорогие сердцу Петра Алексеевича, а также многие предметы его личного обихода. Точно не было им больше места в жизни его, желавшего ныне изгнать воспоминания и похоронить прошлое как можно скорее. Потому погоняли мужички невзрачных лошадёнок своих, скрипели подводы, а в Летнем дворце пустели массивные шкапы, расставаясь со склянками и фолиантами, чтобы также отправиться следом за своим содержимым на новое место. В дом, ставшим достоянием казны, пришли мастеровые, дабы подновить его и перестроить под новые нужды.

***
В августе месяце, в самых первых числах, в Санкт-Петербург прибыл корабль из Амстердама. Новость об этом так порадовала государя, что он лично прибыл на выгрузку и обнял шкипера, повинуясь душевному порыву. С корабля тем временем снимали многие тяжелые запечатанные сундуки, кои укладывали тут же на подводы и отправляли в Кунсткамеру по её новому адресу. Так прибыло знаменитое собрание прославленного анатома доктора Фредерика Рюйша. Скелеты и препараты человеческого тела, чучела невиданных зверей и разные диковинные вещи – все это было теперь здесь, на потребу любопытству и просвещение умов.
Месяцем позже другим кораблем прибыл Роберт Арескин с пакетом, хранившим тайну старого анатома. Удача улыбнулась ему, однако человек этот выглядел изможденным и опустошенным долгой дорогой.
Передав бумаги, дополнявшие бесценную коллекцию тайной мрачного искусства, вызвавшего их появление на свет, Арескин вскорости умер.
Сие прискорбное обстоятельство дало повод злым языкам утверждать, что обладание этим секретом не приносит счастья человеку… 

* * *
Последними из Летнего дворца к новому месту отправились чучела дорогих сердцу Петра Алексеевича зверей. Любимцы его, долгое время и после смерти окружавшие его в минуты меланхолии, отныне обрели новое обиталище. Было ли это изгнанием былых фаворитов или же бегством человека из мира мёртвых воспоминаний – никто того не ведает.

* * *
Это утро началось суетой.
Привезли новые предметы – все бегали, а вокруг звенели обрывки разговоров.
– …сам князь Шверин…
– …тот самый немец, что с Каролусом отбивался от турок в Бендерах…
– …присягнул на верность Петру Алексеевичу и прислал в дар…
– …в доказательство искренности и серьёзности своих намерений некоторые вещи покойного свейского короля…
–…покойного?..
– …погиб?..
–…умер?..
– …покойник Каролус!..
–…Так он взаправду умер?..
–…Как это произошло?..
Смотрители бегали и хлопотали – нужно найти подобающее место и описать предметы, прибывшие в пополнение коллекции.
…Кубок чистого золота, из которого пил сам король земли свейской незадолго до гибели…
…Трость с выгравированным именем CarolusXII, на которую тот опирался в пеших прогулках вследствие хромоты из-за ранения, полученного при осаде Полтавы…
…собственные шпоры короля…
…перчатки самого достопочтенного графа Курта Кристофа Шверина, пропитанные кровью умирающего – он первым оказался подле венценосной особы в роковую минуту, тщетно пытаясь остановить кровотечение…

Все эти вещи принесли сюда в назидание потомкам по личному распоряжению Петра Алексеевича. Говорят, что, помолчав с минуту, их Величество изволил обронить также: «А ведь везучая была бестия!..»

* * *
– Чудны дела твои, Господи, – в который раз проговорил про себя Николас Бидлоо. Одна только эта фраза и приходила на ум после встречи с призраком. Не было сомнений в том, кого именно тот имел виду, ибо заслуживающий внимания великан был всего один.
Ни тени сомнения.
Однако оставался вопрос: зачем ему перстень?
Чего хотел добиться выходец с того света?
Зачем дарить фамильную реликвию человеку неродовитому и даже безродному, герою ярмарочных балаганов?
Что может сказать латинский девиз тому, кто с превеликим трудом изъясняется на родном языке?
В чем замысел?
Загадка.
Непроницаем призрак.
EnigmaGrotesque.

Великана звали Николя Буржуа, служил он гайдуком государя Петра Алексеевича и был привезён им двумя годами ранее из поездки по Франции, где попался на глаза самодержцу российскому на какой-то ярмарке в Кале. Чудо природы, силач, наделенный гигантским ростом, что на несколько голов превышал заурядный, – он весьма эффектно смотрелся на козлах экипажа. Рослая фигура эта удачно вписывалась в собрание всевозможных курьёзов, составлявшее предмет особой царской гордости.
Причудлива гармония эта…
Удивительно – живой человек, пусть и не одаренный особо ничем, кроме роста, природой и Господом Богом, сам собой навевал мысли о кунсткамере сведущим людям. Да, в натурал-кабинете Петра Алексеевича хранилось много чудных диковин, и этот исполин в услужении… – курьёз, да и только.

Наконец Бидлоо решился – ведь не принадлежит ему этот перстень, и распоряжаться им он не может.
Да и подлинный владелец к тому же изволил прямо высказать свои намерения на сей счёт.
И снова крамольная мысль: так ведь мёртв тот готт, которому принадлежал перстень.
Давно мёртв.
И призраки – глупое суеверие, тем более постыдное для врача.
Хочется кричать.
И пить.
Борения души так беспощадно иссушают ум и горло.
Ещё вина, пожалуй.
Бокал …
Однако, уже так поздно.
Но ведь в камине всё ещё горит огонь.
А рядом сидит человек.
Огонь горит, отражаясь в гранях адаманта.

Да, он должен отдать этот перстень новому владельцу…
Чем скорее – тем лучше.
…и забыть всю эту странную историю, точно причудливую игру сновидений, одолевающих порой человека.
В то мгновение, когда он расстанется с перстнем, Николас Бидлоо сможет, наконец, освободиться.
Но до тех пор сие невозможно – ведь эти воспоминания вещественны, они воплотились в самом перстне и в его странном рдеющем адаманте, отливающим багряным блеском, стоит только поднести его к свету.
Он напоминает обо всём…
… о крови, скапливающейся лужами возле операционного стола…
… о мёртвых телах, громоздящихся одно на другое у входа в гошпиталь…
… о словах, прозвеневших и продолжавших звучать до сих пор подобно долгому эху…
Не будет перстня, и слабеющий к старости рассудок оставят все эти образы. Они сгинут в забытьи алкоголя и новых забот. 

Улучив момент, Бидлоо подал наконец прошение отбыть к своему любимому детищу – московскому гошпиталю, подле которого он лично обустроил парк с редкими породами деревьев и прудами, по зеркальной глади которых царственно плавают лебеди.

Пётр Алексеевич отпустил старого хирурга, посчитав, что там Бидлоо будет сподручнее передать секреты своего мастерства ученикам.

Выйдя от государя, Бидлоо незамедлительно навестил великана-француза, коего нашёл прогуливающимся по своему обыкновению в окрестностях Летнего дворца на потеху детворе и зевакам.
Не сказав ни единого слова, врач достал маленький свёрток.
Великан тут же протянул свою громадную руку и, коротко кивнув, взял подарок, чтобы тут же, не разворачивая, отправить за отворот камзола. Дабы не потерять, он прижал свёрток к телу, скрестив руки на груди.
Бидлоо развернулся и, не оглядываясь, удалился восвояси.

Через час он уже ехал в своём экипаже в направлении Москвы, рассеяно созерцая открывающиеся за окном пейзажи.
На душе было одиноко и пусто, и никакие мысли не шли более на ум.

***

Карлик.
Колючий взгляд его бегающих крохотных глаз вызывает оторопь у посетителей. Он часто прячется среди других предметов, пристально наблюдая из своего убежища за входящими в помещение. Вокруг – диковины заморские, монстры, привезённые из самых дальних уголков земли во исполнение указа государя Петра Алексеевича о пополнении собрания Кунсткамеры, изданного несколькими годами ранее, и среди прочего – он, Фома Игнатьев. Два аршина ростом, на ногах и правой руке – по паре скрюченных пальцев, подобных клешням, на левой руке – целых две такие. Как и сказано было: «понеже известно есть, что как в человеческой породе, так и в звериной и птичьей породе случается, что родятся монстры, то есть уроды, которые во всех государствах собираются как диковинки». 

***
Карлик не находил себе места.
Его мутило, периодически давали о себе знать рвотные позывы. Оттого Фома стремился найти себе уединённое, потайное место, где бы он смог наконец побыть наедине с обрушившейся на него неприятностью.
Там, где нет чужих глаз.
Там, куда не заявятся посетители.
Там, где можно просто лежать, свернувшись калачиком, пока оно не пройдёт.

Наконец он проскочил в старую комнатушку для слуг – заваленная всяческим хламом, она словно внушала уверенность в том, что сюда не заглянет случайный прохожий.
Карлик проворно юркнул в её приветливый полумрак.
Наконец, случилось это.
Перед ним лежало кольцо.
Вернее – перстень с камнем, отливавшим на свету багряным блеском.
Стоило только случайному лучику прорезать темноту комнаты, как он отзывался на это – в тоже мгновение там, в глубине, между завитками золотой оправы вспыхивал огонёк.

Это своё сокровище Фома Игнатьев стерёг точно зеницы око.
Завёрнутый в тряпицу перстень карлик прятал по разным щелям, одному ему известных в потайных уголках и закоулках кикиных палат. Ведь никто не знал нутра этого особняка так, как он.
В доме казнённого преступника, ставшем вместилищем сокровищ кунст-и-натурал каморы, даже хранители коллекций не всегда хорошо ориентировались.
Только ему доверил дом все свои секреты – как пройти и где укрыться не составляло тайны для маленького человечка с диковинными клешнями на руках и ногах.
А ещё казалось, будто он видит в темноте, точно кошка, ибо знание обстановки никогда не подводило его – он всегда мог пройти, не задев ни одного из стоявших на пути предметов.
Всё помнил он, всё знал.
Более того, свыкшись со своим обиталищем, он полюбил все тамошние экспонаты, точно почувствовав в них родственные души.
Фома Игнатьев мог часами просиживать перед шкапами, за стеклянными дверками которых стояли препараты человеческого тела, зародыши и их скелеты.
Вокруг – мрак кромешный, в самом сердце которого сидит карлик и смотрит в одну точку, будто бы ведёт с каким-то из предметов бессловесную беседу.
А ещё был перстень с красноватым камнем…

Живых людей, хранителей и посетителей кунсткамеры, карлик сторонился. Он дичился, стараясь вовсе не попадать на всеобщее обозрение. Наоборот, Фома Игнатьев сам стремился спрятаться и наблюдать за ними, чем изрядно всех нервировал. Из своих многочисленных укрытий разглядывал он этот бесконечный поток незавершенности.
Люди казались ему живым материалом того великого искусства, в царстве которого обитал он сам; искусства, что находит подлинное и неповторимое в бесчисленном множестве блеклых подобий.
Вот в толпе прочих посетителей приходит молодой, цветущий человек, так и пышущий здоровьем и довольством. Пройдёт всего несколько лет, а может – и того меньше, и он появится снова, неся в себя проросшие семена приближающегося конца. И это было видно – его взгляд потух, волосы поседели и сам он осунулся и обрюзг, да и вся фигура его сгорбилась под тяжестью прошедшего времени.
И вот уже ходит этот человек, более подчиняясь привычке, нежели былому интересу, бормочет что-то себе под нос, порой шепелявя из-за того, что рот растерял уже большую часть зубов. Жалкое подобие былого великолепия!
Вот и мается так эта живая руина, точно не находя себе места и всё менее понимая, что здесь происходит.
Вот человек вздрогнул…
…поёжился…
… отвернулся…
Оглянулся по сторонам и ушёл прочь, ускоряя шаг.
Может быть он почувствовал здесь, перед этими шкапами, что такое Смерть и насколько она близка?
… или поймал на себе бегающий взгляд карлика-уродца?

Суеверные люди говорили, будто у единственного живого обитальца Кунсткамеры дурной глаз.

***
Так к нему и пришёл тот перстень. Его принёс с собой человек огромного роста, появившийся однажды уже под вечер сильно пьяным.
Он подолгу стоял перед некоторыми экспонатами и крутил что-то на пальце.
Карлик наблюдал за ним с большим интересом, точно чувствуя в великане какой-то изъян, нарождающееся недомогание.
Наконец, Николя Буржуа насмотрелся на препараты и направился прочь из зала, опустив огромные беспокойные руки.
У него что-то упало; тихо звякнул ударившийся об пол металл...
Когда шаги затихли вдали, карлик выбрался из своего убежища и подобрал пропажу.
Не разглядывая, он ловко сунул её в рот быстрым движением правой клешни.
И проглотил.

***
–PotzBlitz!
Узнав о смерти Буржуа, их величество Пётр Алексеевич выругались от души, причудливо сочетая слова русские и немецкие.

***
Зрители всё подходили.
Ещё и ещё.
Здесь были подневольные студенты, через силу постигавшие премудрости медицины и тем обязанные присутствовать на публичном выступлении прелектора анатомии и прозекторского дела.
Были здесь и степенные, полные самодовольства доктора, старательно прятавшие за маской безразличия противоположные страсти – детское любопытство и недоверие к мастерству удачливого коллеги, счастье которого заключалось в том, что ему выпал случай проявить себя на таком редком материале.
Была здесь и праздная публика, появлявшаяся всюду из чистого любопытства, но без какой-либо надежды на понимание. Людей этих манила любая диковинка, беседа о которой могла снискать лавры сведущего человека среди в меру изысканного общества.
Все они были здесь, создавая сутолоку в тесных проходах между скамьями, окружавшими центральный демонстрационный стол.
Народа уже набилось порядочно; на своём месте был и Иоанн Арунций Аццарити, а подле него – ассистировавшие доктора Нибелиус и Рихтер.
Пора было начинать; возникшее промедление порядком нервировало публику.
Внезапно появились их Величество – государь Пётр Алексеевич.
Подойдя к столу, они поцеловали мертвеца, после чего обернувшись к докторам, сказали: «Пусть хоть так нам послужит!»

Анатомили великана по науке, демонстрируя собравшимся органы, извлекаемые из тела.
Особенно поразительно для публики было видеть огромное сердце, размерами своими напоминающее больше воловье, нежели человеческое.
Анатомия шла медленнее обычного из-за того, что остов разнимали бережно, опасаясь повредить столь редкое создание природы и Господа Бога.
Скелет этот вместе с замоченным в спирту сердцем надлежало сохранить как ценное достояние Академии.
Из-за этого желания и возникало промедление.
Вскоре уже большая часть собравшихся не вполне понимала каждое новое слово и плохо разбиралась в демонстрируемых ей предметах.
И духота делало своё дело – в закрытом помещении театра стоял тяжёлый дух застарелой смерти.
Потому каждый новый орган, слегка очищенный от тёмных сгустков свернувшейся крови, рисковал вызвать приступ тошноты, угрожая тем самым содержимому живых желудков.
Мучавшейся дурнотой и головокружением публике всё труднее удавалось сдерживать позывы.
Вот уже кто-то спешит прочь из зала.
Наука безжалостна – тяжек путь познания, ибо он требует постоянного преодоления позывов собственного естества.
Оттого, прошедшие его умудрённые доктора кажутся холодными и надменными – они смогли одолеть самих себя. И сейчас, рассекая очередное тело, они оставались беспристрастными, ведь острие скальпеля – единственный ключ к тайнам природы, а всё прочее – помехи на пути.

***
Наконец, к собранию диковин добавился ещё один экспонат – скелет великана Буржуа.
На вскрытии остов его был разъят на отдельные кости с тем, чтобы потом быть заново собранным руками анатомов. Если вдуматься, уже одно это обстоятельство поражало воображение – мёртвое тело, обречённое природой на гниение и распад, было воссоздано человеком за считанные часы. Должно быть, точно также в конце времён и Господь Бог возродит из праха всех, ожидающих Страшного суда.
Скелет стоял, освобождённый от плоти и оплетавших его некогда мышц, повинуясь одной только воле Мастера, а у ног его лежало нетленное отныне сердце.
Редкий посетитель не простаивал подолгу перед этой удивительной композиций, случалось даже, что до самого закрытия подле неё толпился народ.
Ну а потом приходил Фома Игнатьев.
Точно на свидание со старым другом.

***
– Веришь ли ты в призраков, Николай?
Пётр Алексеевич лежал в постели; его измождённое лицо блестело испариной в колеблющимся свете свечи. Государь умирал на глазах; собственно, всё в его жизни отличалось быстротой, и Смерть не стала в том исключением.
Как только стало известно о царском недуге, Меншиков незамедлительно выписал к больному Бидлоо.
Однако эта попытка оказалась тщетной.
Когда старый врач прибыл на место, чутьё подсказало ему, что здесь дело конченное.
– Видишь ли ты их?
На какое-то время боль отступила, и Пётр Алексеевич собирался потратить остаток сил на то, чтобы уже наконец выговориться.
– А меня толпой обступают мертвецы, стоит только смежить веки.

Мне довелось однажды побывать в Кикиных Палатах сразу после того как в них обустроили музей для величественных коллекций Себы и Рюйша. Было бы странно, если бы я не посетил их, ибо моими стараниями сокровища эти прибыли в Россию ради скорейшего всеобщего просвещения. Я вошёл в этот дом и не узнал его, хоть мне и доводилось бывать в нём раньше – так преобразили его прибывшие экспонаты. Все эти чучела диковинных зверей и птиц. А ещё – чудеса медицины, в бесчисленных шкапах – головы детей, что кажутся живыми в своих склянках, отсеченные руки и ноги, застенчиво прикрытые кружевными платочками в тех местах, где скальпель анатома начинал свою работу. И среди прочего я увидел такое: на груде извлечённых из почек камней стоит крошечный скелетик, не более моей ладони высотой. Он подносит к глазницам узорный платок, сделанный из человеческой кожи, а на том все сосуды наполнены красной жидкостью. И казалось, будто это слёзы бегут сплошным потоком. Мне сказали потом, что сия аллегория означает скорбь по всем бедствиям рода людского…
Я стоял и смотрел, а когда оглянулся – увидел, что подле меня нет ни одной живой души. Одни мертвецы толпились вокруг.
Изъеденные червями и перемазанные землёй, многие – с пулевыми отверстиями, иные – без голов и других частей тела. Истощённые голодом и распухшие от него, измождённые болезнями, увечные и уязвлённые, старые и молодые – так стояли они и как один твердили: «Ты убил нас, государь. В то мгновение, когда Господь отвернулся, отвлёкшись на другие дела. Мы оплатили все мечты твои и замыслы полной мерой крови нашей, ценой жизни собственной и той, что должна была прийти нам на смену, но так и не явилась на свет. Оттого мы и наши нерождённые дети будем вечно ожидать тебя здесь, сразу же за порогом Смерти. В том единственном месте, куда ты не сможешь не явиться».
Они стояли и твердили, некоторые – с хрипом, иные – с шамканьем, судя по посмертной участи каждого; и этот неумолчный гомон стоял в ушах моих гулом надвигающихся могильных плит. В этом неровном строю был и старый хозяин дома, а рядом с ним стоял…
… И всё они твердили каждый на свой лад ту фразу, что я тебе только что пересказал. А я стоял и смотрел на них, боясь отвести взгляд…

– Ну так веришь ли ты в призраков, доктор медицины?

Казалось, что в след за вопросом по губам говорившего проскочила мимолетная улыбка.
Николас Бидлоо молчал, потупив взор.
Он не знал, что ответить августейшей особе, лежащей в горячечном бреду.
Как врач он мог сказать только, что у всех порой случается подобная горячка.
Это он знал на собственном опыте.

***
«…В толчее улиц и мешанине человеческих лиц забываешь себя.
Город бурлит своей жизнью, сквозь его суету пролегают тысячи путей спешащих по делам слуг, господ, разносчиков, гадалок…
Бесконечна вереница эта…
Неисчерпаемы события…

Кто-то теряет здесь деньги и самую жизнь…
Кто-то влюбляется…
Кто-то бранится…
Кто-то обделывает дела свои…
… не замечая других посреди нескончаемой круговерти.

Однако эта бесконечная чехарда скрывает порой в себе удивительные вещи, как это было сего дня в канун Нового 1736 года, под самое Рождество.
Мне довелось прогуливаться по этим улицам в предпраздничной суете в поисках вдохновения для неоконченного труда. И случилось мне оказаться подле часовой башни. Крупными хлопьями очень часто шёл мокрый снег, доставляя мне неприятность тем, что при любой перемене ветра он, точно живой и обладающий собственной волей, стремился непременно попасть мне в лицо и, если таковое удавалось, растаяв, стекал вниз по щекам моим, подобно слезам. В какое-то мгновение я был вынужден совсем остановиться, чтобы привести себя в порядок перед тем, как продолжить путь дальше. В следующее мгновение вокруг меня исчезли все звуки жизни, точно разом пропал воздух, содержавший их в себе. Мне казалось, что остановилось самое время.   
Об этом безвременье помню только, что я стою один среди красок бурлящей жизни и вижу со стороны неизвестного мне старика, протягивающего нечто дрожащими руками; и человека, бывшего мне другом, давно уже мёртвого. И всё это здесь, на площади подле часовой башни моего родного города, в который я возвратился после долгой отлучки.
Что это был за таинственный спектакль, коему мне довелось оказаться свидетелем?
Быть может, простая игра теней и света?
Или же обман зрения и прочих чувств?
Есть ли у тебя своя собственная душа, город мой, и, если да, то как мы все связаны с ней?..»

Дописав эти строки в собственный дневник, Эмануэль Сведенборг просидел какое-то время без движения, размышляя о вещах, недоступных человеческому разуму и пониманию. Затем вырвал только что исписанную страницу и бросил ее в огонь, горевший в камине.

***
Тем вечером он долго молчал, расхаживая без конца по собственной комнате. Наконец заметил тихо, но очень отчетливо, точно формулируя изречение для записи:
– Надобно самолично познать тайны, что запечатлела рука Провидения в глубинах книги нашего существа. Если где и есть послание, то только там. Ибо призраки обманывают человека, их химеры морочат чувства наши, заставляя пересказывать изменчивые небылицы. Истина же тверда и неизменна и к ней нужно лишь подобрать подобающий инструмент, будь то скальпель хирурга или же перо ученого-натуралиста…
Помолчав ещё немного, Сведенборг добавил:
– Призракам не верю я более.
После чего погасил свечу и отправился в постель, где и забылся почти сразу долгим сном без сновидений.
Оставить запись об этом вечере и своих душевных борениях он посчитал излишним.

***
Анатомия подобна книге. Мы читаем ее, постигая величайшую тайну этого мира – тайну жизни.
Вот – бьётся сердце, приводя в движение бесконечный ток крови. Что несёт в себе она – питательные соки? Душевные порывы? Или что-то ещё?
Нет ответов.
Есть только загадки.
Господин Сведенборг колесит в своем экипаже по странам, встречаясь с прославленными хирургами, совершенствует собственный опыт…
Франция… Голландия… Италия…
Анатомические театры, больницы, университеты…
Вскрытия, лекции, разговоры…

«Мы весьма далеко продвинулись в понимании того, как устроено человеческое тело…»
«Движения отдельных мышц сказываются…»
«Пищеварительная и выделительная системы…»

А что наступает потом?

Может ли тело сообщить нам последние мысли умершего?
Обратима ли смерть?

Один из голландских врачей за бокалом вина вкрадчиво и доброжелательно прекратил научную беседу, переведя её на темы, лежащие вне доказательств, посильных для разума:

«Милостивый государь, Вы опоздали на десять лет со своими вопросами. Уместнее всего было бы задать их старому Рюйшу, только его нет уже среди живых. Его искусство поистине творило чудеса, проникая в самые тонкие материи человеческого организма, обращая вспять процессы разрушения, что берут свое начало в нашем смертном часе. Казалось, будто сама Костлявая отступала, дабы не возвращаться более.
Не единожды ему доводилось совершать анатомические демонстрации на телах людей, умерших десять и того более лет назад, сохраняемых силой одного только искусства. Они отличались от прочих мертвецов на удивление естественным цветом тканей и кожи; казалось, будто они просто уснули – ни гримас, ни свернувшейся крови, ни отвратительного запаха разложения. И над всем этим – старый сухой анатом, пребывавший в неладах с красноречием…
Его препараты были чудо как хороши. Рассказывают, что один русский монарх облобызал мальчика, казавшегося живым более других в собрании почтенного Фредерика Рюйша…»

А ещё доходили слухи, загадочные в своей недосказанности.
Говорили разное, однако завсегдатаи амстердамских таверн всегда могли сложить из разрозненных слов связную историю, наподобие этой:

«…Старик возился с мертвецами так много, что умудрился схоронить собственного сына, Хендрика. Более того – он пережил многих внуков, так что не смог передать своего имени по прямой линии. Но сам оставался живым и здоровым, и до самых последних дней грезил новыми открытиями в области анатомии. Даже на десятом десятке Фредерик Рюйш всё ещё тщился что-то найти в недрах человеческого существа, пусть и сделавшись совершенно глухим и, по уверению некоторых знакомых, совершенно впав в детство. К нему почти перестали ходить посетители из-за невыносимого самодовольства, похвальбы и бессвязности долгих речей, однако временами к нему возвращалась ясность мыслей и во взгляде старика в такие минуты точно светилась одна единственная мысль: «Я все ещё хочу найти…» Тайну своего искусства в силу соответствующего контракта должен он был передать приближенным русского царя за баснословную сумму золотом. Однако обязательство это не укротило его, давно уже седого старика, в поисках. И один Господь ведает, что искал старый анатом, равно как и то, что ему довелось открыть прежде чем пришлось покинуть этот мир в почтенном возрасте девяносто трёх лет от роду…»

***
В 1736 году Сведенборг предпринял новое путешествие в Голландию, Бельгию, Францию и Италию, во время которого усиленно занимался физиологией и особенно анатомией. Результаты своих трудов он изложил в двухтомном сочинении об экономии животного царства, увидевшем свет спустя пять лет.

***
– Не ешь так много, Эмануэль Сведенборг. Не ешь так много и так жадно, –точно громом небесным разразилась комната, казавшаяся до этого пустой.
И кусок замер поперёк горла.
И предметы поплыли перед глазами.
В следующее мгновение Сведенборг уже ничего не видел – точно туман затянул собой всё, и в нём таилось бесчисленное множество гадов, извивающихся и пресмыкающихся на полу комнаты.
Спустя мгновение всё окутала вязкая тьма.
Затем – пелена рассеялась и в углу комнаты Сведенборг увидел сидящую фигуру, окруженную ярким сиянием и всё ещё говорившую эти слова.
В следующее мгновение человек уже ничего не видел, ибо потерял зрение.
Когда оно вернулось, были только пустая комната, одиночество и испуг.
Сведенборг поспешил к себе на квартиру, где провёл ночь и весь последовавший за ней день в размышлениях.
И всё это время ни единой крошки не было у него во рту…

*  *  *
– Это не тот голод, что страшен человеку. Силы физические берут свое начало в духе. Слаб тот, кто тщится насытить себя одной только грубой пищей. Он несёт своё тело к могиле как лакомое блюдо на пиршество червей во тьме и скорби душевной.
Слова продолжали звучать, однако сам воздух был недвижим: пламя свечи, горевшей на столе, так и не дрогнуло не единого раза от раскатов громоподобного голоса.
Слова продолжали звучать, проникая в самое существо человека сквозь замершее пространство и время – не было больше ни дня, ни ночи, ни ветхих и обшарпанных стен таверны, ни целого мира по ту сторону их.
Были только слова, в которых растворялся разум.
– Есть только жажда познания и голод любви – это они поддерживают жизнь. Не ешь так много, Эмануэль Сведенборг.
– Кто ты? – точно вздох, сорвался с губ вопрос. И вместе с ним человек ощутил биение собственного сердца.
– Я – Бог. Господь, Творец и Искупитель. Я избрал тебя, чтобы объяснить людям внутренний и духовный смысл Писаний. Я буду диктовать тебе то, что ты должен писать. Ради спасения я оставляю глаза твои открытыми, как и границу между мирами. Ходи и смотри. Не ешь так много, а не то сытый желудок обжоры либо не пустит тебя туда, либо не выпустит обратно.
И наступила тишина.
Предметы вновь обрели форму – у комнаты были стены, перед человеком стоял стол.
Но что-то изменилось навсегда.

*  *  *
Первыми появились ангелы.

Во всем подобные людям, снуют они по делам своим, совсем не замечая смертных.
Обитая в небесных чертогах, ангелы изредка спускаются на землю.
Они не слышат ни бранных слов, ни хрипа смертной агонии.
Им не дано видеть мерзость обыденности.
Цельным, чистым душам, единым в своей всепоглощающей любви, им во всем открыта вечность.
Они покидают эфир, теплый воздух райских преддверий, только тогда, когда чувствуют подобие среди людей.
Любовь.
Они чуют её и спешат к ней в подлунный мир, ибо не имеют никакой иной цели существования.
Оттого они устремляются к нам, не взирая на то, где мы находимся – в толчее многолюдного города, или в уединении отшельничества.
Ангелы не видят и не чувствуют человека совершенно, ибо единственное, что доступно им – любовь, то чувство, что пронизывает собой все вещи и явления этого мира, скрепляя универсум в единое целое.
Их единственное желание – сохранить и поддержать это чувство, где бы оно не возникло.
И когда человек ощущает, что более не одинок в самых светлых чувствах своих, – сие означает, что где-то поблизости появился ангел. Он заполняет собой пустоту нашей жизни, скрываясь за разными образами и обстоятельствами. Тогда суета отступает, и вы более не чувствуете себя отверженным, ибо рядом есть гармония понимания.
Блаженны те, кто умеет сохранить свою любовь до последнего вздоха; много чаще это длится всего лишь несколько месяцев…
Либо – дней…
Или же мгновений…
Но каждому смертному, даже самому завзятому грешнику, знакомо это чувство, которое преодолевает любые границы.
Даже те, что накладывают страх или боль…
Или – Смерть.
Ангел не может спасти человека от яда, болезней, бедности, козней соседей или произвола властей, равно как и от иных превратностей судьбы.
Он может только поддержать любовь, которой живёт человек.
Вдохновение – это теплое дыхание эфира, которое приносит ангел на крыльях своих. В мир смертных оно приходит, отраженное многими предметами, либо словами и поступками близких.
Ангел улетает, когда человек оставляет любовь.
И любовь оставляет человека.

В отсутствии ангелов Сведенборг научился различать бесов.
По своим повадкам эти существа более всего напоминают тех страстных, фанатичных натур, что изредка появляются в нашей жизни.
Совершенные эгоцентрики и себялюбцы, одолеваемые неуемным влечением, они обитают вместе с людьми, там, где только уместны такие чувства.
Изредка – в толпе, много чаще – в кабаках, домах терпимости, тюрьмах.
Они обязательно оказываются там, где человек охвачен разрушительным влечением.
Власть, сладострастие, алчность – таковы путеводные звёзды во мраке их существования. Даже не сам порок как таковой, сколько чужие несовершенство и слабость.
Но главное – забвение всего, что не соответствует этой их главенствующей страсти.
Демоны, бесы – это мёртвые, окостеневшие души, вечные в своем единственном стремлении.
Ради удовлетворения такового они готовы на всё, ибо видят в людях исключительно средство.
Их притягивают мерзость и убожество, ничего другого они и неспособны увидеть.
Целый мир для них – оправдание собственных страстей, ради этого они прилагают все усилия, ибо если можно помыслить жизнь, которая не сводится к грязи и нечистотам, всё их существо повисает в пустоте.
Им нечем дышать, если нет рядом чужого порока, уродства, ничтожности.
Они способны только судить и карать без сожаления и сострадания, восхищаясь при этом собственной красотой.
В этом стремлении они утрачивают полностью способность сомневаться, равно как и видеть различия между правдой и ложью, ибо для них истинно только то, что оправдывает их самих.
Всего прочего они бегут.
А ещё – они считают себя ангелами.

Наконец он узрел и существ третьего рода. Между ангелами и бесами обитали они – духи, сущности, бывшие некогда людьми, однако так и не сделавшие своего выбора окончательно. Они замерли в том состоянии, в котором пребывали в своем смертном обличье, порой сочетая в себе противоположные влечения. Натура человеческая редко бывает цельной, полностью сводящейся к добру, либо ко злу. И по смерти люди подолгу бывают не в состоянии до конца преодолеть свою слабейшую часть в пользу главенствующей. Именно такие души обитают между ангелами и демонами.
Духи, но не призраки. Они встречаются повсеместно, сохраняя привычки и черты, оставшиеся от прожитой жизни. В каком-то смысле они продолжают жить, постепенно привыкая к своему изменившемуся положению и приуготовляясь сделать окончательный выбор.
Однако к живущим они отношения не имеют, не стремятся к контактам, тихо обитая в стороне.
Среди них Сведенборг узнавал многих своих покойных знакомых.
Однако, не всех. 

*  *  *
По возвращению в Швецию Сведенборг без промедления и не колеблясь ни единой минуты испросил отставки с государственной службы и оставил занятия наукой. Его перо отныне искало других истин.

*  *  *
С годами Сведенборг всё больше стремился к уединению.
Он вновь перебрался в Лондон, где некогда было ему явлено первое откровение.
Немногочисленным слугам часто доводилось слышать, как он разговаривает с кем-то, запершись в своем кабинете. Новичкам это казалось удивительным, поскольку господин практически никогда не принимал у себя гостей. И сказывают, будто особо впечатлительные различали там ещё и другие голоса…
Изредка он выходил на прогулку – всегда в изящном платье чёрного бархата, опираясь рукой на причудливую рукоять шпаги…
Часом позже хозяин всегда возвращался в тишину кабинета, который часто не оставлял даже ради скромной трапезы, обычно состоявшей из хлеба, молока и кофе…

*  *  *

Был поздний вечер.
Эмануэль Сведенборг послал за поверенным; слуге было дано указание обещать двойную плату за срочность, ибо это дело никоим образом не могло ждать до утра.
– Я прошу Вас быть свидетелем моего заявления с соблюдением всех надлежащих тонкостей. Это последние слова, которые я намереваюсь произнести публично, ибо оставшиеся дни я намереваюсь посвятить спокойным и неспешным размышлениям в полном уединении.
Как бы то ни было, в Вашем присутствии я торжественно заявляю, что всё, написанное когда-либо мной, равно как и сказанное, соответствует истине и покорно прошу Вас удостовериться в моей дееспособности. Также я заявляю перед Вами, что намерен отстаивать правоту собственных слов перед лицом Господа Бога Всевышнего, Творца и Спасителя нашего. Буде кому из моих критиков доведётся преставиться в ближайшем времени, я буду ожидать такой возможности начиная с марта 29-го дня 1772 года. Такова моя последняя воля и завещание. На сём прошу Вас довести её до всех заинтересованных лиц.

Наступило молчание.
Пока Сведенборг говорил, поверенный писал, боясь по своей профессиональной привычке упустить хотя бы одно слово. Сейчас же перо, беспокойно бегавшее всё это время по бумаге, замерло, и он поднял глаза.
Напротив сидел, смежив веки, статный пожилой человек.
Изредка глаза его приоткрывались, но только для того, чтобы бросить беглый взгляд в сторону свечи, горевшей на столе перед ним.
Так продолжалось ещё несколько мгновений, пока тихий вкрадчивый голос не раздался вновь.
– Также я желаю засвидетельствовать то обстоятельство, что ни среди ангелов небесных, ни среди демонов ада, ни в бессчетных сонмищах прочих духов я так и не встретил моего покойного друга Кристиана Каспара Эрменриха, хотя и прилагал к тому все усилия в течении многих лет моих исканий….
– Простите мне моё любопытство, но как такое возможно? – профессиональная выдержка подвела поверенного.
Лёгкая улыбка тронула губы Сведенборга:
– В этом мире нет ни закрытых дверей, ни недоступных пределов. Единственное, что сдерживает нас – невозможность бытия там, где господствуют страсти, чуждые нашему духу. Никого не заточают в ад насильно, равно как никого не изгоняют из рая… Однако никто не согласится обитать там, где пребывание для него невыносимо.
Я же просто ходил и наблюдал; к тому же я надеялся повидать своего давно умершего товарища. Увы, тщетно. И это кажется мне порой непостижимым. Очевидно, в откровениях никогда не является человеку то, что он хотел бы узнать – ибо нельзя потакать праздному любопытству, играм разума и честолюбия. Напротив, откровение – это то, что невозможно угадать и помыслить; оно приходит в нашу жизнь, чтобы ее преобразить до неузнаваемости…
Сказав это, Эммануил Сведенборг надолго замолчал.
По прошествии некоторого времени поверенный вновь нарушил молчание:
– Скажите, что Вы видите сейчас?
И был ему ответ:
– Огонь.

*  *  *
Иду, от смертных устранюся;
Теку с поспешностью в твой след:
Да там с тобой соединюся,
Где нет печалей, страхов, бед.
[Василий Петрович Петров. Смерь моего сына /марта 1795 года.]

EXPLICIT AERIS REGIO







_________________________________________

Об авторе: ГРИГОРИЙ БАКУС

Родился в 1983 году в городе Калинине (ныне – Тверь). Историк-медиевист, автор ряда научных работ по истории Охоты на ведьм в Западной Европе позднего Средневековья-раннего Нового времени. Исследования публиковались в ведущих исторических периодических изданиях, в т.ч. – «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории» и «In Umbra. Демонология как семиотическая система» Ведет в Твери научно-популярные проекты Imago et Littera и Russian Warfare. XX Century. В свободное время пишет стихи и прозаические миниатюры.скачать dle 12.1