Часть I >
«Критика – это прежде всего критики», – такими словами начинается сборник литературно-критических портретов, написанных Сергеем Чуприниным. Этому утверждению более тридцати лет, но оно не устаревает: критика – это прежде всего критики со своими интересами, ценностями, опытом. Со своим представлением об идеале.
Сколько бы некоторые из них ни пытались похоронить себя заживо, провозгласив конец той эпохи, когда они могли на что-то влиять, шоу продолжается: появляются новые имена, разгораются новые (чаще заочные) дискуссии – о методе, критериях оценки, миссии. Пациент скорее жив, чем мертв, раз он дает мастер-класс собравшимся вокруг него патологоанатомам.
Таким «мастер-классам» и посвящен этот цикл – тоже галерея портретов, но альтернативная той, которую составлял в течение последних десятилетий Чупринин. Ведь Чупринин пытался разглядеть лица своих героев в их критических работах – статьях о литературе, рецензиях на книги. Иной подход в этом цикле: для осмысления берутся высказывания критиков непосредственно о критике – их саморефлексия.
Кажется, сколько в России литературных критиков, столько можно придумать для них запоминающихся эмблем (в первой части цикла уже рассматривались критик-инвентаризатор, критик-мифотворец, критик-вольнодум, критик-деконструктор, критик-балаганный дед, критик-текстофил, критик-трансгрессор).
Но в том и состоит наша цель: услышать «личную историю» каждого, высветить индивидуальное, а не универсальное и показать начинающим критикам, с какими противоречиями в себе и вокруг им предстоит уживаться. Обобщениями же литературно-критических стратегий в противоборствующие школы и направления – в критику младофилологов и идеологов (по И. Кукулину и М. Липовецкому), в «понимающую» и «оценивающую» критику (по О. Балла), в «холодную» и «горячую» (по В. Пустовой), в «просветительскую» и «элитарную» (по Б. Кутенкову) и т.д. – предоставим пока заниматься другим Вергилиям, знающим о литературно-критических кругах не понаслышке.
1. Критик-движущийся филолог – мастер-класс Сергея Оробия
Критика, по Сергею Оробию, – «дискурсивный материал современности» (впрочем, как и сама литература). Ее характеристики: злободневность; «ортодоксальность» («литературный критик считает возможным всерьез подходить к оценке и толкованию того дискурса, который изначально работает с заведомым вымыслом, парадоксом»); дезориентированность («литература глазами критика – сад расходящихся тропок», в этих тропках ей ничего не стоит заблудиться – особенно с ее-то близорукостью).
И далее: литературная критика, как описывает ее Оробий, любит скандалить, манипулировать, высокомерна. Она «свысока взирает на любую текстовую продукцию, набивает себе цену за счет нарочитой парадоксальности суждений и в то же время неотделима от сугубой доксы: слухов, сплетен, молвы» [1].
Оробий предъявляет ей претензии, будто сводит личные счеты: «Порой двум-трем отзывам на "Флибусте” доверяешь больше, чем снобу-критику»; «Бранит ли критик избранный им для обсуждения предмет или апологетизирует его, в любом случае он дает понять, что без него, критика, писатель не был бы по достоинству оценен читателем. Критика всегда являет собой подрыв как авторской креативности, так и читательской компетенции, она "всегда права”»; «Как будто читатель своим умом не дойдет».
В каком-то смысле счеты действительно личные, ведь сводит их личность, по ее же собственному признанию, раздвоенная. Оробий – литературовед и критик в одном лице: «"Добрый” и "злой” следователь. Доктор Джекил и мистер Хайд». Он чувствует как ущербность, так и преимущество и той, и другой позиции.
К слову, не щадит Оробий и литературоведов. Их ущербность в том, что пока критики ловят шелуху современности, суетятся, еженедельно провозглашая нового героя нашего времени, – литературоведы застывают в молчании и ждут, когда история и литература разыграют очередную шахматную партию: «Результат партии и ее анализ – впереди». У литературоведов тоже проблемы со зрением: они плохо видят вблизи, им нужна дистанция, чтобы разглядеть закономерности, поэтому говорят они чаще о прошлом, а не настоящем.
Идеал, по Оробию, – сочетание наиболее выигрышных черт и критика, и литературоведа, компенсация недостатков друг друга по принципу «минус на минус дает плюс»: близорукий прозреет даль, дальнозоркий присмотрится к тому, что под самым носом. Так родится «новое знание». Так добьемся «стереофонического эффекта». Своими собственными текстами Оробий доказывает, что критика вовсе не обязательно бесцеремонна и поверхностна, а литературовед – вовсе не обязательно далек от актуальности.
«Критик ценит уникальность, литературовед – повторяемость… Перед нами разные отношения со смыслом – в его статике и в его динамике. Именно совмещение этих оптик видится самым плодотворным методом», – поясняет он. «Так ли противоречат эти взгляды друг другу?» – спрашивает и будто подталкивает читателей к ответу, что совершенно не противоречат. Оробий напоминает: попытки подобного сочетания предпринимались и раньше. Пример – «движущаяся филология» Марка Липовецкого; «еще раньше это называлось ОПОЯЗ».
Возможно, такой симбиоз – способ выжить. Ведь и филологические науки, и литературная критика пребывают сегодня в кризисе. Оробий от лица литературоведов пишет: «Вот мы выбрались в новое столетие, открытое всем ветрам… И филологи остановились в растерянности».
Литература, мир стремительно меняются, но филологические науки, похоже, не могут сегодня угнаться за этими изменениями, они не в состоянии, подобно конвейеру, предлагать одну теорию вслед за другой: «В конце концов, говорят филологи, нельзя переписывать историю литературы с учетом каждого нового романа Акунина».
Зато науку о литературе можно оживить, внедряя знания из других областей. Оробий перечисляет: из экономики, социологии, психологии, даже из физики. (Недаром он и сам вводит в литературоведение понятия из смежных сфер: например, предлагает вместо набивших оскомину «структуры» и «ризомы» пользоваться понятием «матрица»). Наконец, еще один источник для вдохновения литературоведа – литературная критика: «Хороший литературоведческий анализ, по-моему, должен сочетать академическое знание и критическую оперативность».
Но тут берет слово Оробий от лица критиков: «В начале второго десятилетия XXI века критика сдала целый ряд своих позиций, пережила своего рода символическую "инфляцию” (еще точнее было бы сказать «девальвацию». – А. Б.)... У критики появился конкурент, перещеголявший ее по скандальности, – это Сеть с ее спецификой виртуального общения».
Если на фоне филологической науки критика кажется чрезмерно легкомысленной, мозаичной, падкой на сенсации, то на фоне словопотоков в Сети она выглядит чрезмерно структурированной, аргументированной, высоколобой. Тем и проигрывает – в Сети сейчас складываются принципиально новые форматы словесности.
Поможет ли критике соединение с литературоведением выжить? Оробий не берется судить. Но есть надежда, что с опорой на филологические знания, научную методологию и с учетом сетевой среды обитания критика сможет придумать свой ответ на запрос современности. Как пишет Оробий, сейчас «очевиден культурный запрос не на дублирование прежних канонов, а на поиск нового эстетического кода». Искать его придется, используя, судя по всему, и микроскоп, и телескоп.
Итак, критик-движущийся филолог пытается выжить в новых, не всегда благоприятных отдельно для критика или отдельно для филолога условиях. Он настраивает свою оптику таким образом, чтобы разглядеть в подробностях день сегодняшний, увидеть малейшие, даже случайные колебания литературного потока и зафиксировать их. И одновременно – чтобы при желании суметь отстраниться и окинуть взглядом век минувший, выявить закономерности, понять, где литературный поток берет свое начало и куда он гонит волны.
Критик-движущийся филолог – обладатель суперспособности: идеального зрения, позволяющего ему видеть буквально за двоих, а значит, и мыслить, анализировать увиденное тоже как будто за двоих. Две половинки целого воссоединяются, и критик-движущийся филолог достигает гармонии.
Правда, как показывает пример самого Оробия, о гармонии пока только мечтается. «Никак не могу решить, Джекил я или Хайд», – пишет он. Да и само это сравнение с противоборствующими Джекилом и Хайдом – тоже ведь выбрано не случайно: очень красноречивое сравнение.
Думается, эти персонажи плохо иллюстрируют мысль о гармоничной личности, умеющей во благо общего дела менять угол зрения, перевоплощаясь в своих оппонентов. Скорее, это иллюстрация личности, как раз раздираемой противоречиями, теряющей над собой контроль. Вспомним, чем закончилась «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Своего рода это предостережение начинающим критикам, которые пока только пробуют совместить две ипостаси. Предупреждение, что поиск золотой середины – процесс долгий, сложный и болезненный.
2.
Критик-библиофаг – мастер-класс Ольги Балла [2]
Для Ольги Балла критика и литературоведение – два разных полюса. Более того, вопреки сложившимся стереотипам, она ставит знак равенства между критикой и журналистикой (по крайней мере, когда говорит о себе), тем самым еще больше отдаляя критическую деятельность от научной, литературоведческой.
Балла поясняет: «Смысловая обработка происходящего... бывает двух видов: быстрая и медленная. Журналист – это такой человек, который дает первичную, черновую, "быструю” смысловую обработку случающимся событиям (которыми затем займутся более серьезные, медленные и основательные "обработчики” – ученые: филологи, историки, антропологи)». В обозначенной системе координат критика и журналистика – действительно родственны.
Что любопытно, многие – особенно толстожурнальные – критики обычно думают иначе: они противопоставляют себя литературным журналистам, газетным рецензентам, оперативным и искрометным, но не столь аналитичным. Сравнение с журналистами многих толстожурнальных критиков покоробило бы.
Как вспоминает Балла, она тоже «когда-то с высокомерным пренебрежением» называла журналистику «смысловым фаст-фудом». «Вот чуткое Мироздание и отправило меня ею заниматься. Потрудись-ка, чернорабочий смысла», – замечает она чуть в шутку. Началось всё с полосы «Концепции» в издании «НГ-ExLibris». Затем в толстом журнале «Дружба народов» выступила в качестве интервьюера. Как рассказывает сама Балла, туда она предложила интервью, которое не прошло в другом месте: «Они его, к счастью, приняли. Ну и пошло…».
Велик соблазн вслед за этим признанием назвать ту модель литературно-критического поведения, которую являет собой Балла, «критик-журналист». Но не будем торопиться. Ведь журналист, да не простой, а «интеллектуальный» (тоже самонаименование). Он далек от литературоведа, зато близок, как вдруг выясняется, к писателю. Сотворец смыслов.
Критика, пишет Балла, «часть литературы»: «Это орган ее самоосмысления, зеркало, в которое литература себя рассматривает. Если понимать культуру как Большой Разговор, а я ее примерно так и понимаю, то критика – одна из реплик в таком разговоре: она обсуждает текст как культурное событие, как событие смысла. Пытается понять его место в культурном целом, его возможное значение для читающих здесь-и-сейчас, один из которых – сам критик».
Чем больше появляется деталей, тем очевиднее, что сходство критики с журналистикой все же условное – разве что схожесть в одной и той же проблеме дедлайнов, в которые автор вынужден укладываться, доводя себя чуть ли не до измененного состояния сознания – до состояния, как это называет Балла, «вины и тревоги». Тревога оттого, что не успеваешь, и, как часто это бывает, не успеваешь по собственной вине: из-за недисциплинированности. Только в таком состоянии и получается сконцентрироваться – шоковая мобилизация.
Балла продолжает цепочку самоопределений: она собеседник, вступивший в Большой Разговор и с собой, и с культурой, и с потенциальным читателем. Взаимодействующий, а не навязывающий сверху свой вкус: «Вообще, любая позиция "сверху” вызывает во мне протест, даже если ее предлагается занять мне самой»; «По совести сказать, я даже не знаю, что такое "вкус” с его предполагаемой общезначимостью».
Обогащающий опытом эксперимент – обращаться как к искушенной аудитории, готовой к сложному, специализированному разговору, так и к «носителям "неспециализированного”, внелитературного сознания». Балла – приятный собеседник для читателей и «Нового литературного обозрения», и журнала «Аэроэкспресс» (она действительно печатается в упомянутых изданиях, несмотря на всю их, казалось бы, непохожесть).
Балла-собеседник ни капли не сноб. Она посредник, спешащий поделиться своими книжными открытиями, разделить удовольствие и с писателем, и с потенциальными читателями: «Пишучи о книге, я тем самым даю понять написавшему ее человеку, что он услышан, что он был лично для меня важен. А тем, кому предстоит ее прочитать – что здесь есть на что обратить внимание и над чем подумать».
Именно из-за такой антиснобской установки Балла не пытается оценить прочитанный текст, навесив ярлыки «хорошо» или «плохо», это не самоцель, – она пытается понять, как и почему именно
так устроен текст. «Критическая мысль ведь не всегда оценочна» – иногда она «понимающа». Своим примером Балла демонстрирует: таков ее идеал критика и критики, к нему она стремится. (В крайнем своем проявлении страсть к пониманию текста, похоже, перерастает в жажду понять, как устроен почерк автора. Недаром часть своей жизни Балла посвятила почерковедению.)
Другое самонаименование: «профессиональный читатель». Счастливым образом Балла занимается ровно тем, чем хотела заниматься с детства: читает и пишет – и то и другое в больших количествах. Рутина или скука ей не страшны, ведь она связала свою жизнь с делом всей своей жизни. В этой тавтологии, «буйной избыточности» – суть и красота такого бытия.
Наконец, главное самоопределение, выбранное не без самоиронии, но и не без гордости, – библиофаг (книгопожиратель): «Он отличается от простого читателя неумеренностью объемов поглощаемого текста». И несистематичностью.
Тут стоит напомнить «Комедию книги», в которой Иштван Рат-Вег объясняет, чем различаются библиофил, библиофаг и библиоман: библиофил любит книгу, он ее друг; библиофаг – человек, «который книги глотает, пожирает»; библиоман – книжный безумец, книгодур, маньяк, для него важно обладание книгой во что бы ни стало, но вовсе не обязательно он ее прочтет.
Так вот. Идеальный критик, который будет получать удовольствие от охоты за книгами (каждую новую приобретенную книгу Балла называет добычей), от многочтения («Многочитающий человек проживает много жизней», – говорит она), от непрекращающейся рефлексии и саморефлексии по поводу прочитанного, от сотворения текстов (процесс изнуряющий, но и возвышающий, неотделимый от осмысления: «Написать о книге – по-моему, лучший способ ее как следует прочитать, усвоить»), – это библиофаг.
А библиофаг – это уже стиль жизни, не профессия. Библиофагами, наверное, рождаются. Если же становятся, то в результате вивисекции, проведенной либо родителями в раннем детстве, либо в еще гибкой юности самим собой, когда вдруг с резкой болью ощущается собственное несовершенство – недостаток образования или в целом знаний.
Другими словами, насколько воспроизводим этот глубоко личный опыт, насколько легко ему подражать начинающим литературным критикам – вопрос. Как при этом сохранить столь высокую «интенсивность жизни» и не сойти с ума от невозможности охватить и воспринять абсолютно всё – тоже вопрос. Ведь рано или поздно наступает предел.
Но самое главное, что бросается в глаза: снова и снова Балла будто избегает называться критиком в прямом смысле слова, описывая то, чем занимается, по косвенным признакам. По касательной. В этом видится принцип. «Критика – это не только критики и даже, страшно сказать, не в первую очередь они», – пишет она, вступая в заочную полемику с Сергеем Чуприниным. Отсюда, возможно, и ее самоотрицание как критика.
Балла берет шире: литературная критика – это «условия и правила "игры”; поле проблем, запас слов и понятий, совокупность болевых точек…». «Есть смысл задуматься о том, каково это поле сегодня – всё в целом», – дает Балла напутствие. И это напутствие навевает грусть: ведь не исключено, что библиофаг, который сегодня по странному стечению обстоятельств вписался в существующие правила, завтра легко может из них выпасть. Правда, скорее всего, сам библиофаг может этого даже не заметить.
3.
Критик-блогер – мастер-класс Евгения Ермолина [3]
Евгений Ермолин – и «певец», и регистратор, и даже, если можно так выразиться, «реализатор» того «осевого веяния», которое затронуло жизнь в целом, литературу и литературную критику в частности. Он не просто наблюдает за происходящими стремительными изменениями, не просто торопится этим изменениям соответствовать – он пытается еще и ускорять их, заражать ими других, собственным примером демонстрируя, как живительна и плодотворна современность. Евгений Ермолин на передовой. Его передовая – Фейсбук.
Для кого-то, возможно, это странно. Есть ведь мнение, что социальная сеть – место для бессмысленной траты времени, нарциссизма, бытового вуайеризма и эксгибиционизма (кто что съел, кто что купил, кто что посетил, кто какое подобие мысли за сутки родил). Здесь обмениваются симулякрами и общаются с фантомами. Какая-то блажь – не может быть, чтобы литературный критик, постоянный автор толстых журналов, доктор педагогических наук был всем этим увлечен всерьез. Оказывается, может.
По Ермолину, идеальный критик – это и есть блогер, еще точнее – микроблогер (активный пользователь социальных сетей в Интернете). Эта модификация литературного критика вполне логична и даже исторична. Например, Ермолин приводит такое мнение Вячеслава Курицына об Александре Агееве: «Агеев предвосхитил "Фейсбук”, точнее – способ блогинга в этой сети, где живет сейчас почти вся мыслящая Россия».
Но обо всем по порядку. Началось всё с конца ХХ века, когда наступил кризис литературоцентризма, еще шире – кризис доверия каким бы то ни было структурам и иерархиям. «Литература потеряла статус основного пространства духовной жизни, а писатель перестал быть властителем дум, – пишет Ермолин. – В два приема у нас обвалилось то иерархически упорядоченное здание культуры, в котором не только было так или иначе определено традицией проживание писателя, но и существовала естественная необходимость в инструменте осмысления, в средстве понимания сложной и противоречивой жизни человека и общества. Литература и была таким средством, в целом адекватным социальному и экзистенциальному поиску русского человека».
Литературное наваждение рассеивается: «Домашняя библиотека угнетает своей бесполезностью, а в книге мы теперь видим преимущественно нехитрый инструмент развлечения или практическое пособие на тот или иной случай жизни». Писатель – больше не помазанник Божий от литературы. Способность к творчеству, смыслопорождению – больше не повод считать кого-то пророком или гуру: «Интеллигент-писатель теряет присвоенное ему и освоенное им некогда право монопольного творца/ конструктора/ интерпретатора истины».
Конечно, и сегодня писатели могут стать и даже, бывает, становятся и пророками, и гуру, но этот «статус» не присуждается им автоматически, не дается бессрочно: в мерцающей или, как еще говорят, текучей современности его постоянно нужно поддерживать, доказывать, обновлять.
«Вызов эпохи таков, что тебе невозможно поймать ее взгляд. Очень трудно быть ею услышанным. Мало надежд на взаимопонимание, вообще на взаимность любого и всякого рода. Эпоха эта, многое тебе позволив, по сути-то ждет от тебя тотальной капитуляции, и ничего меньше. Совпади с ней – и будешь счастлив. Расслабься, получай удовольствие. Все свободны». Ермолин хочет совпасть.
Он снова и снова говорит о свободе выбора и самореализации, о возможностях для совершения подвига или жертвы на миру или в одиночку – кому что ближе. Ермолину ближе – на миру: «Время обрекает литературу на сплошной и тотальный интерактив, на постоянство реального контакта, на предельное сокращение дистанции между писателем и его аудиторией».
Интерактив должен поддерживаться и технически, и содержательно. Писателю необходимо освоить возможности Интернета и мультимедийных средств связи. Говорить же он должен не о вчерашнем, не о завтрашнем, а о концентрированно-сегодняшнем дне. Отвечающий современности писатель ситуативен, протеистичен и вооружен. Вооружен гаджетами и девайсами.
«По своему духу литература начинает тяготеть к эффективному блогингу», – поясняет Ермолин. Фиксировать современную реальность «можно лишь мимолетными касаниями». Будто блуждая пальцами по экрану планшета. Один из примеров такой литературы – «до оторопи актуальный проект "Гражданин поэт”».
Что в этой ситуации делать критику? То же самое, что и писателю. Никакой разницы между ними по гамбургскому счету нет: «В ту минуту, когда литература уже почти исчерпала, кажется, отведенный ей ресурс значительности и облегчились речи, когда мы зачастую крохоборствуем, питаясь крошками от пиршества Гомера, положение литературного критика вовсе не обязано быть смешным и он не непременно должен стать говорящим попугаем на жалованье, пересказывающим содержание новинок издательской отрасли. Он может просто сам стать литературой, странствующим офеней, который не столько продает, сколько балагурит, эпическим бардом с гуслями за плечом».
Становясь литературой, а возможно, и не переставая ею быть, литературная критика точно так же свободна в выборе средств самовыражения и точно так же обречена на интерактивность, если она тщится найти своего читателя. «Критика сегодня как никогда свободна от духа гетто», – говорит Ермолин. Перед ней все дороги. Она «разомкнута будущему и открыта любым возможностям и перспективам». Ермолин уточняет: «В этом ее осевой смысл». Прямо сейчас, в данную минуту, для критики главное не условные деления на «толстый», «тонкий» или какой-то еще вид и формат, а то, насколько она актуальна – насколько она соответствует конкретной минуте.
Ермолин признается, что он и сам к такому мироощущению пришел не сразу: «Прежде мне казалось, что, с одной стороны, идеальный критик должен писать для всех – и для Бога, и для общества, и для власти. Точнее сказать, что он должен вступать в диалог со всеми – и с писателем, и с читателем, и со своими близкими родственниками. А с другой стороны, он должен иметь системное видение и целокупно охватывать литературный процесс».
Второе Ермолин «по инерции» еще делает. А от первого сама жизнь с ее житейскими обстоятельствами и даже историческими процессами его отучила: «Отныне я выращиваю свой личный, свой авторский жанр, адресуя его плоды тем, кто мне близок и интересен». Аудитория критика – его многотысячная (у кого как) френдлента: не больше и не меньше. Это конкретные люди, часто – разной степени близости знакомые. Основные «жанры», в которых работает критик, – пост, комментарий (или, как говорит, используя сленг, Ермолин, «камент»), ссылка с комментарием на своей стене, комментарий на чужой стене. Темы для разговора – литература и все остальное.
У кого-то это вызывает усмешку? Но такой выбор даже как будто сакрален: «Жертва твоя угодна кому-то и ты угадываешь, как в лицах и именах френдов и комментаторов через минуту после громовых раскатов полемики сквозит непостижимое тихое веяние, напоминающее о других берегах… Интернет отныне как Волга. И как вечность, ее самый непосредственный аналог, полифоническая икона, где в одной пайке и Благовещение, и Страшный суд».
Со стороны кажется, что Ермолин уверенно движется к реализации той утопии (или антиутопии – как посмотреть), когда на каждого читателя появится по своему индивидуальному критику, которому лично он, этот читатель, будет доверять. Сначала литературная критика как институт утратила массовое признание и авторитет, теперь она вот-вот распадется на атомы.
Но есть одно «но». Несмотря на происходящую атомизацию, на провозглашенную свободу выбора (кого читать, к кому прислушиваться, кому адресовать написанное) – несмотря на все это, даже апологетам такой свободы почему-то до сих пор нужны доказательства их собственной востребованности, причем не в таком уж узком кругу.
Недаром и сам Ермолин все же не отказывает себе в удовольствии уточнить: «Сегодня у тебя три тысячи френдов или подписчиков» (говоря о себе во втором лице). В этой тоске по собственной востребованности, а для некоторых – и по чужой авторитетности, и видится главное противоречие эпохе, которая, казалось бы, должна была отменить даже сами эти понятия.
Есть и другое «но» – менее глобальное, более бытовое. Как признается Ермолин, блоги и особенно микроблоги – это «жанр, который рождается живьем, живет сиюминутно, моментально; к этому надо быть готовым, что он никак не документируется». Ермолин шутит, что если бы спецслужбы вдруг заинтересовались его персоной и покопались в его Фейсбуке, то они бы сделали лично для него очень полезное дело: помогли бы ему восстановить старые записи и составить из них сборник.
Записи в социальных сетях долго не живут, пропадают в неизведанных архивах, они трудноизвлекаемы. Мелькнули и исчезли как с экрана, так и из памяти, причем из памяти даже самого автора, не говоря уж о френдах. Работа вхолостую.
Но даже если и получится извлечь из небытия свои старые пометки на полях современности, то это еще не значит, что их смысл не будет утрачен. В том и состоит опасность текстов на злобу дня: когда день проходит, трудно потом припомнить, чем именно он вызывал злобу. И упомянутый самим Ермолиным «Гражданин поэт» – тому пример: тогда, в конкретный день, когда обыгрываемые события происходили буквально на наших глазах, всё, что делали авторы «Гражданина поэта», казалось остроактуальным и даже как будто гениальным. Сегодня, когда многие детали забылись, прежде казавшиеся гениальными находки вдруг потускнели, перестали впечатлять. В одну реку не войти дважды.
Литературная критика как блогинг – вызов. Вызов прежде всего самому себе. Готов ли тот, кто в самом начале пути, на такую жертву: на полную утрату себя в потоке современности? [4]
__________________
Примечания:
1 Цит. по: Оробий С.П. Матрица современности: генезис русского романа 2000-х гг. – СПб.: ИД «Петрополис», 2014. – С. 109–147; В поисках новой цельности. Интервью с Сергеем Оробием // Знание – Сила, 2013, № 1; Оробий С. Критика vs поэзия: поверх границ // Октябрь, 2013, № 11; Оробий С. Боковое зрение // Октябрь, 2014, № 5; Оробий С. Разговор доктора Джекила и мистера Хайда // Лиterraтура, 2015, № 65.
2 Цит. по: Балла-Гертман О. Преображение слова // Лиterraтура, 2015, № 65 (https://literratura.org/criticism/1449-olga-balla-gertman-preobrazhenie-slova.html); Балла-Гертман О. Больше, чем критика // Лиterraтура, 2015, № 36; С книгами живется интенсивно и уютно. Интервью Владимира Коркунова с Ольгой Балла // Дети Ра, 2015, № 8; Балла О. Упражнения в бытии // Новый мир, 2014, № 5; Многочитающий человек проживает много жизней. Интервью Елены Серебряковой с Ольгой Балла // сайт «Пиши-читай», публикация от 16.12.2013; Балла О. Историю делает душа // Знамя, 2013, № 3; Балла О. Лытдыбр библиофага // Неприкосновенный запас, 2009, № 6.
3 Цит. по: Ермолин Е. Медиумы безвременья: Литература в эпоху постмодерна, или Трансавангард. – М.: Время, 2015. – С. 61–82, 200–203; Ермолин Е. Протей и просветитель // Октябрь, 2015, №4; Ермолин Е. Выступление на презентации книги В. Пустовой «Толстая критика» от 27.09.2012, аудиозапись (также об этом: Левашов А. От динозавров до смайликов // НГ-ExLibris от 04.10.2012).
4 См. также: Ольга Бугославская. Время элементарных частиц. О книге Евгения Ермолина «Медиумы безвременья» (М.: Время, 2015) // Лиterraтура, № 51. – Прим. ред.
___________________
Фото Татьяны Дружининой скачать dle 12.1
