Литературная критика в России пребывает сегодня в состоянии самоотрицания и – одновременно – самоопределения, поиска идеальной модели. Сейчас от литературных критиков чаще, чем от писателей, переводчиков, журналистов можно услышать рассуждения о конце той эпохи, когда их деятельность могла влиять на общественное мнение и литературный процесс.
«Критика как род литературы снята с производства. Говорят, на нее больше нет спроса» (С. Чупринин), «Написание критики – тяжелый, неприятный, не нужный литературе труд» (Д. Давыдов), «Мы-то <…> – есть, а времени нашего нет» (В. Пустовая) – вот лишь несколько высказываний людей, посвятивших литературной критике б
ольшую часть своей жизни.
Еще один парадокс: все чаще люди, пишущие о литературе, опасаются называть себя литературными критиками, они предпочитают другие наименования: «книжный обозреватель», «литературный журналист», «колумнист». Им кажется, что так они снимают с себя часть ответственности за свое литературно-критическое высказывание, ведь литературный критик, по их мнению, в идеале выполняет определенную миссию, используя для этого специальный инструментарий, – они же, как им кажется, «
просто» пишут о книжных новинках.
При этом единого мнения, о какой именно миссии все-таки идет речь, в чем она состоит, в литературно-критическом сообществе нет. Представления об идеале сильно различаются, и поиск образцовой модели критики нередко заканчивается еще большим размежеванием внутри сообщества.
Так что начинающий автор, впервые вступивший на литературно-критическую стезю, оказывается в очень непростой ситуации. С первых же минут его наперебой предупреждают о системном сбое в литературной критике, о бессмысленности любых начинаний и одновременно от него требуют незамедлительно что-нибудь изменить, усовершенствовать в себе, в профессии – везде. Требования часто противоречат одно другому, и начинающий критик рискует оказаться под перекрестным огнем. (Хотя заметим, иногда кажется, что многие критики, наоборот, говорят об одном и том же, расхождения касаются лишь формулировок).
Цель этого не строго научного, но все же исследования – показать, какие стратегии «поведения», взаимодействия с литературой, читателем и действительностью предлагают сегодня начинающим критикам профессионалы.
Опытные литературные критики время от времени публикуют в различных изданиях свои рассуждения о литературно-критическом творчестве (или ремесле – кому как ближе), участвуют в конференциях, дают интервью. Одни выступают с манифестами, провозглашая новые виды критики, придумывают для молодых авторов инструкции, другие – ставят диагноз словесности, подводят итоги, исповедуются и бичуют других за литературно-критические «грехи».
Представленная здесь подборка – это «путеводитель» по таким, условно говоря, мастер-классам профессионалов. Она, надеемся, поможет начинающим критикам (и не только им) составить хотя бы предварительное мнение об основных уроках, которые им могут преподать.
Центральное место в подборке отводится самим мастерам, чтобы они могли «высказаться» перед аудиторией. Здесь процитированы и пересказаны их основные тезисы, собранные из статей разных лет и иных выступлений в прессе или на публике. От каждого мастера – своя идеальная модель критика и критики, свой концептуальный концентрат. Но, как и на любом мастер-классе, «слушатели» не остаются безучастными и могут позволить себе тоже несколько реплик. Так что и в нашей подборке не обошлось без таких ремарок, замечаний между строк, кратких выводов по итогам каждого мастер-класса.
Конечно, приведенный ниже список мастер-классов и моделей идеального критика неполон, поэтому с ним можно и нужно спорить, его можно и нужно дополнять, чем, собственно, планируем заняться и мы сами
[1].
1. Критик-инвентаризатор – мастер-класс Сергея Чупринина [2]
Критика, объясняет Сергей Чупринин, – «это, прежде всего, равноправная часть словесности, а критики – такие же писатели, творцы суверенных литературных миров, как, допустим, романисты». Критик – подлинный художник и мыслитель, «располагающий собственным, независимо-личным взглядом и на литературу, и на жизнь».
На протяжении более тридцати лет Сергей Чупринин создает галерею портретов, в которую попадают лучшие представители отечественной литературной критики. По признанию Чупринина, новых героев для галереи находить все сложнее, не каждый колумнист, пишущий о книгах, запоминается настолько, чтобы его захотелось «нарисовать», прочувствовать.
Но чем внимательнее всматриваешься в представленные Чуприниным портреты критиков, тем больше кажется, что в его галерее не хватает одной, самой главной картины – автопортрета. Как охарактеризовал бы Чупринин самого себя, какую характеристику выбрал бы? Можно предположить, что слово найдено: «систематизатор», или даже так – «инвентаризатор».
«Никогда и прежде не бывшая единой, современная русская словесность сегодня особенно расслоилась, одновременно и восхищая, и устрашая сложностью своего внутреннего устройства, адресованностью не одному <…> Читателю, а читателям самым разным», – пишет Чупринин в предисловии к одному из своих словарей.
Подстраиваясь под это расслоение словесности, Чупринин проводит ревизию произведений и авторов, не без любопытства совершает экскурсы даже в те сегменты литературного пространства, в которые раньше не заглядывал: «Главное – не замыкать зрение и слух перед тем богатством, перед тем вызовом, который каждому из нас, споря друг с другом и друг друга дополняя, дарят писатели современной России».
И тут возникает противоречие. Получается, идеальный критик – это для Чупринина не только и не столько творец суверенного литературного мира. Ведь когда строят свой мир, материал для этого строительства выбирают обычно с особой тщательностью, далеко не каждый «кирпичик» идет в дело, многое отсеивается. Даже вполне симпатичные литературные мирки могут быть одновременно слишком тесными, от всех обособленными, только «для своих» устроенными. Этого ли хочет от литературной критики Чупринин? Нет.
Чупринин сопереживает тем критикам, которые как раз выходят за границы своих литературных миров. «Соприродная ей литература отошла в предание, и наступили <…> "сумерки”, что порождают ну не чудовищ, конечно, а писателей и тексты, отличные от тех, к каким привыкли люди ее (и моего) поколения, – это об Алле Латыниной. – Фигуры, воплощающие в себе абсолютное добро и абсолютное зло, наперечет. Как и шедевры…, как и стопроцентная графомания. Все же остальное – и люди, и тексты – столь сложная взвесь дурного и замечательного, достоинств и ущербин, плюсов и минусов, что надо либо ангельски (мизантропически) отринуть все это, либо попробовать в этой взвеси разобраться, отфильтровать и посмотреть, что же останется в сухом остатке». Латынина пробует: «Она трезво понимает (и дает это понять читателю), что книги, какие сейчас пишутся, ей по большей части чужие... Но чужие еще не значит все сплошь скверные».
Вдруг – неожиданно для некоторых коллег – Чупринин с куда большим одобрением пишет о Льве Данилкине. Ведь тот рецензирует не только раскрученных авторов, но и писателей с репутацией неоднозначной (еще не устоявшейся либо уже устаревшей). «Такое расширение объема за счет вроде бы необязательных имен и книг меня всегда привлекает», – поясняет Чупринин. У Данилкина «никакого тебе, заметьте, жанрового или репутационного снобизма».
Составитель портрета обращает внимание на такие слова Данилкина: «Мне платят деньги за то, чтобы я учитывал не только свои, но и чужие вкусы». На это Чупринин отвечает: «Да, братцы, перед нами уже не скольжение по лоснящейся поверхности премиальных списков и показателей продаж, а тяжелый труд, исключительно полезный если не для читателя, то для культуры». И кажется, это вовсе не ирония.
«Я, кстати сказать, вообще пугаюсь людей с принципами и убеждениями. Предпочитаю сомневаться в своей правоте и в адекватности моего понимания литературы», – это тоже из предисловия Чупринина к словарю. Не потому ли портрет Игоря Шайтанова, «предложившего свой личный вкус считать образцовым», получился в галерее портретов каким-то холодным: чувствуется, что Чупринин описывает героя не своего романа.
Точно так же не близок ему Илья Кукулин, которому «нестерпимо советское» и все то, что продолжает советские традиции. (Заметим в скобках: возможно, сочувствие всеядным критикам – это не только демонстрация собственной широты взглядов, но и попытка оправдать те годы жизни, которые были отданы литературно-критической службе в подцензурных советских редакциях, когда нужно было вот именно что «учитывать не только свои вкусы».)
Но одной инвентаризации мало – нужны осмысление и полемика. Сегодня, однако, нет ни полемики, ни профессиональной рефлексии: «Никто ни на кого не ссылается, никто никого не цитирует, никто ничью мысль не продолжает. <…> Мысль движется рывками, дискретно, от одного локального повода к другому, будто вне контекста и не порождая контекст», – одним словом, «дефектура», выносит Чупринин свой вердикт. Но откуда взяться полемике, если каждый забаррикадировался в своем литературном мирке?
Итак, в лице «портретиста» Чупринина начинающий критик встречается с инвентаризатором. Такой критик пытается найти соответствующие полку и ярлык любому, даже чуждому, литературному явлению. В каждом, даже чуждом, произведении он пытается выявить то, что делает это произведение важным если не для самого критика, то для культуры в целом и читателя в частности.
Такой критик понимает: его собственный вкус далеко не образцовый, есть множество читателей с самыми разными вкусами и именно для них и нужно проводить полную ревизию литературного пространства. При этом, правда, такой критик может не догадываться, что его представления о вкусах других читателей могут быть предвзятыми, далекими от реальности.
Начинающий критик рано или поздно поймет: даже при самой тщательной инвентаризации он все равно будет вынужден что-то оставить без внимания, потому что физически не сможет откликаться на абсолютно каждое новое произведение, находить свое место для абсолютно каждого существующего писателя. И получается, что для инвентаризатора вопрос о критериях отбора на самом деле стоит так же остро, как и для творца своего собственного литературного мира
[3].
2. Критик-мифотворец – мастер-класс Валерии Пустовой[4]
Для Валерии Пустовой важен «высший смысл». Этот высший смысл критик должен интуитивно угадывать как вокруг, в литературе, так и в себе: «У меня интересы культуротворческие, ценности смысловые, а из приемов я предпочитаю внезапную интуитивную догадку, когда вдруг "блохи”, элементы, факты литературы – как ни назови – складываются в цельную вдохновляющую идею». Идею обновления, перерождения культуры, появления новых жанров и направлений.
Критик, по Валерии Пустовой, – это мифотворец, он творит свой миф о себе и литературе. Для такого критика важно, кто откликается на его творчество – «человек одного с тобой мифа (идей, ценностей, картины мира) или мифа стороннего». Скептическое замечание собеседника в первом случае причиняет боль, во втором – может позабавить.
Мифотворчество неотделимо от конструирования собственной утопии, которая вовсе не обязательно должна воплотиться в жизнь, более того, такое воплощение невозможно по определению: «У критики есть высший смысл – это исповедание утопии, преданность идеалу, который дорог не столько возможностью своего воплощения, сколько самим существованием в личности критика».
Идеальный критик, по Валерии Пустовой, искренне переживает за судьбу литературы, бескорыстно оценивает произведения, не боясь пойти против общего мнения, верит в подлинность творческого импульса, он полон решимости «строить собственный Град литературы, который ежедневно атакуют воды сиюминутной жизни, но который благодаря тем, кто в него верит, в нашем сознании – непотопляем».
Прежде чем сотворить в своем сознании (и в сознании единомышленников) новый, дивный мир, критику надо много прочесть. Но, читая, он должен одновременно и прозревать, ведь «без этого элемента идейного творчества количественное чтение мертво»: «Чтение – это потрясение и прояснение. И критик – тот, кто до конца понял и теперь потрясен».
Наступила эпоха, не нуждающаяся в литературных критиках, пишет Пустовая. Но эти веяния времени не заставят такого критика, как она, отступиться от своего мифа: «Приняв реальность, вытеснившую слово, я с новой силой осознала, что литература, пусть и на периферии, пусть не всем заметная, осталась частью современности. Я пишу о литературе затем, что чувствую в ней, как повсюду вне ее, биение новой жизни».
Это биение жизни не знает ни родовых, ни жанровых, ни стилистических границ. Стало быть, и сама критика тоже может выжить: «Живая критика создается на стыке исповеди и исследования. И воспринимается не профессией, а глубоко личным делом – одним из многих доступных сегодня способов самовыражения. В таком качестве получая куда более ценный, нежели профессиональный, – личный отклик читателя».
Критику, которого жизнь цепляет за живое, важно и самому цеплять – прежде всего читателя. Без читателя сотворенный умом и сердцем новый мир населить будет некем. И не беда, если коллеги-профессионалы не одобрят такой подход: у каждого ведь свой миф и, следовательно, своя правда. «Быть открытым – и значит быть современным», – пишет Пустовая. А быть современным – и значит быть живым.
Итак, критик-мифотворец, погружаясь в литературу, ищет в произведениях какое-то особое, только ему понятное слово о мире, которое, будто благая весть, будет послано писателю, читателю и самому критику не случайно. Такой критик может выйти за действующие в литературно-критическом сообществе конвенции, так как самое главное для него – формирование собственной картины мира и конструирование собственного, пусть и утопичного, мифа о литературе.
Попытки Валерии Пустовой поймать за хвост высший смысл, птицу счастья завтрашнего дня, могут вдохновить молодого критика на аналогичный подвиг. Но однажды придет и разочарование: ведь миф и современность – часто две параллельные вселенные и сложно выжить в одной, не распрощавшись с другой.
3. Критик-вольнодум – мастер-класс Владимира Новикова [5]
По Владимиру Новикову, литературная критика и литературная журналистика – это не только разговор о литературном произведении, но и «дерзкое слово» о жизни в ее социально-политическом аспекте.
Недостаточно просто оценить качество художественного текста, нужно помимо этого дать «смелое социальное прочтение авторского "месседжа”», вступить в диалог с писателем: «Качество текста, безусловно, важно, но мы, критики, так часто попадаем тут пальцем в небо! Каждый год, например, с кислой миной пишем о том, что новая книга Пелевина хуже, чем предыдущие. Ну сколько можно! А не лучше ли поразмышлять вслед за писателем на темы тотальной зомбированности населения нашей страны?»
Идеальный критик – это, по Новикову, публицист от литературы, и прививает он не столько хороший вкус (ведь, в конце концов, со вкусом можно ошибиться), сколько свободомыслие и вольнолюбие. Для него важнее всего политический аспект – особенно сейчас, когда «семнадцатый год снова приближается», и не только, как замечает Новиков, хронологически. «Реальной оппозицией со времен Радищева у нас была словесность и литературная журналистика», – напоминает Новиков. Так что в этом смысле уже даже неважно, как именно написано само литературное произведение: «Можно же и о слабом романе написать сильную статью».
Новиков продолжает: литературная критика сегодня утратила свой «социально-публицистический нерв», а без него она теряет читателя и проигрывает в СМИ конкурентную борьбу с другими материалами – например, о кино. Литературные критики вместо публицистики все чаще занимаются более модной эссеистикой. Правда, «порой под ее вывеской в печать проходят нудноватые квазифилологические трактаты».
Презентации и круглые столы сегодняшних критиков, как считает Новиков, слишком чинны и скучны – на них нет места дерзости, все лишь с мазохистским упоением рассуждают о конце профессии. Когда критики хоронят друг друга – тут уж не до баррикад.
Однако не только утрата социально-публицистического нерва обездвиживает критику, но и отсутствие в новых условиях экономического базиса: «Исчезли заказы и гонорары». «Проделывать большую аналитическую работу за "символические” гонорары можно только до известного предела», – пишет Новиков. Так что все чаще критика – это далеко не главное дело жизни, а побочное занятие, например, прозаиков и поэтов со всеми вытекающими отсюда последствиями: что-то в СМИ остается в итоге без критического отклика, что-то отклик получает, но лишь потому, что так «критику» проще отстоять групповые интересы.
В идеале критик – властитель дум для всех: «И литературе, и обществу необходимы авторитетные критики, критики-солисты, к голосам которых с особенным вниманием прислушиваются и писатели, и читатели. Вопрос о статусе литературной критики должен стать частью культурной стратегии страны». А пока этого не случилось, остается лишь надеяться, что новые ростки критики начнут пробивать себе дорогу «снизу» – например, «из сетевой читательской самодеятельности». Видимо, именно для того, чтобы пробились такие ростки, Владимир Новиков уже открывал на своей странице Facebook семинар «Опыт сетевой литературной критики», где студенты публиковали рецензии, а более опытные критики их читали и оценивали.
Что делать молодому критику «в культурном пространстве, которое сжимается, как шагреневая кожа»? Владимир Новиков отвечает: «Читать современную российскую литературу – и писать о ней. Страстно, заинтересованно, не боясь переступать границу между художественными текстами и кровоточащим текстом нашей жизни. Выходя за флажки».
Итак, критик-публицист обращает внимание прежде всего на социальный и политический аспекты произведения, на его идеологическое содержание. Такому критику важно не само литературное произведение, а то, что он может сказать об окружающей действительности, состоянии современного общества, политической ситуации в стране, отталкиваясь от произведения. Литература становится для него лишь поводом заняться социально-политическим анализом современности.
Не исключено, что такой критик не сможет всегда довольствоваться одним лишь анализом, рано или поздно он попытается перейти от слов к делу – к непосредственному переустройству жизни, выступая перед читателями уже не столько с литературными, сколько с политическими манифестами. Но при чем тут тогда литература?
Начинающего автора может поставить в тупик еще одно противоречие. Критик-бунтарь, «митингующий» в своих рецензиях, должен быть готов к тому, что ему придется не только выйти за флажки литературного произведения, но и уйти в подполье – в журналы, которые близки идеей, но не вознаграждением. Если же он пытается «рукопись продать», тут уж дерзить он сможет не всегда, не каждому и не без последствий. Так что плач об утраченных гонорарах и намеки на господдержку, кажется, мало сочетаются с призывами стать бунтарем.
4. Неклассический критик-деконструктор – мастер-класс Евгении Вежлян [6]
По аналогии с «неклассической» физикой, философией Евгения Вежлян провозглашает «неклассическую» модель литературной критики, которая противостоит как критике XIX века, олицетворяемой В. Г. Белинским, так и критике советской – и ту, и другую Вежлян относит к «классической» модели.
Основная предпосылка классической модели критики – литературоцентризм: предполагается, что есть «некий вообще "читатель”, носитель общественного "мнения”, единый книжный рынок, единая и единственная литература, про которую мы точно знаем, что она такое, и которая является главной и единственной идеологической инстанцией».
Классический критик воспринимает себя миссионером, у критики есть миссия («она везде ищет подлинного, сущностного, того, что "останется”, будто это "останется” что-нибудь объясняет»). Установка у такой критики – просветительская, ее риторика – это «риторика влияния». Просвещение и влияние – для классического критика профессиональная добродетель, категория не столько стилистическая, сколько моральная, пишет Вежлян. Поэтому классическая критика «не то чтобы боится сложности, длиннот и темнот, но ощущает их как чужеродные и враждебные своей миссии, как своеобразную провокацию, интеллектуальное лукавство».
Время, однако, неумолимо, и классическая модель устаревает. «Ничего сакрального, ничего, что бы автоматически облекало критика властью, пригоняло ему толпы благодарно внимающих, ищущих "истины” и "вразумления” читателей», – ничего этого, как сообщает Евгения Вежлян, больше нет. Задача критики сегодня – не воздействие на читателя (чтобы он что-то прочитал), а «встраивание уже-приобретенного и уже-прочитанного в процесс смыслопроизводства».
Идеальный неклассический критик – это деконструктор, который задает принципиально иные вопросы, нежели критик классический: «Открывая новое произведение и начиная думать о нем, мы теперь должны спрашивать себя не "что это и что я могу сказать об этом”, а "как возможно это”, задаваться вопросом, почему, в силу каких причин и каким образом литература существует "здесь и теперь”. И это будет всегда новое и заново определяемое "здесь и теперь”».
Цель неклассической критики – «не трансляция, а анализ, не воздействие, а рефлексия, точнее, саморефлексия, постоянное собирание – всякий раз заново – литературы и поиск для нее новых – философских…, социологических…, онтологических или, раз уж на то пошло, филологических… оснований».
Чтобы достичь цели и ответить на новые вопросы, неклассическому критику нужен особый язык: «Для такого собирания-деконструкции недостаточно обыденного языка, для этого нужен аппарат, который позволяет выйти за пределы опыта, то есть термины и категории». Те самые «темноты», которых классический критик старается избегать.
Критика – «не медиатор между автором и читателем», а «рефлективный аппарат литературы», указывает Вежлян. Чтобы книга стала «литературным фактом», критик должен облечь в слова те смыслы, которые она обретает по мере обращения в социуме, должен вбросить ее во внутрикультурный разговор. Тексты, в которых эта процедура производится, Вежлян и называет собственно литературной критикой, «независимо от места их размещения».
Вежлян делает существенное уточнение: «Неважно, насколько широк круг людей, для которых релевантна эта рефлексия… Сказанное поступает в виртуальную "копилку интерпретаций” и в какой-то момент актуализируется». «Читатель, как ни странно, тут вообще ни при чем», – считает Вежлян.
Неклассический критик пишет в основном для других критиков, исследователей, специалистов, а не для широкой публики: «Критик становится чем-то вроде летчика-испытателя самых невероятных, самых экспериментальных, небывалых летательных аппаратов. Такой пилот знает, почему и как работает машина. Это пилот-инженер, пилот-аналитик. Он совершает не всегда понятные с земли виражи. И не работает на публику».
Итак, критик-деконструктор снимает с себя обязанность быть миссионером, просветителем, медиатором между писателем и читателем, он ведет разговор только с посвященными – не о прочитанном, а о том, как так получилось, что ему довелось это прочитать. Но если читатель ни при чем, зачем же на него каждый раз оглядываться, словно пытаясь удостовериться: точно ли он на нашем языке ничего не понял, точно ли до копилки интерпретаций не добрался?
Сначала назвать свой круг избранным, а остальных недостойными, а потом удивиться – почему недостойные не жалуют избранных, куда пропал неблагодарный читатель? И вместо того, чтобы попытаться пространство расширить – наоборот, продолжить свою игру в бисер и копилку так и не разбить, потому что накопленное там давно обесценилось. Тоже стратегия. Но, как кажется со стороны, это стратегия не развития, а скорее самоуничтожения. Очевидно, не каждый начинающий критик сможет пройти «фейс-контроль» и преодолеть языковой барьер, чтобы включиться в деконструкторскую игру.
5. Критик – балаганный «дед» – мастер-класс Василия Ширяева [7]
Литературная критика, по Василию Ширяеву, – это перевод с русского на русский, и чем проще перевод, тем лучше. Даже самое сложное можно изложить очень просто, «иначе языка бы не было и нас тоже»: «Объясняйте книгу так, чтобы было понятно гопнику из соседнего подъезда, а не доценту, которому она все равно». Дело в том, что «тот, кто отчетливо знает, что такое "экзистенциализм”, читать вашу статью все равно не будет, а того, кто не знает, это незнание может покоробить».
Читатель и писатель – «оба альтернативно одарены: один обыкновенно не понимает то, что он пишет, другой не понимает то, что читает». Критик же «объясняет этим альтернативно одаренным господам простыми словами, что и сколько почем в одни руки». Но то в идеале, а на практике «у нас как-то стесняются объяснять, и поэтому любое писание мутнеет и становится совершенно маловразумительным».
Если верить психотерапевтической установке Ширяева, все действительно очень просто: учитесь – и научитесь, никакой мистики тут нет, «письменность – это ремесло», поэтому прочь «дурацкие идеи, что для этого нужен некий талант». Что поможет в процессе обучения? Есть несколько простых советов. «Правильное снабжение мозга формулой О2», перечитывание раз в год учебника по языкознанию, а также М.Л. Гаспарова: «Надо выучить язык, почитать литературу, понять, как это сделано, и вперед».
Никакой особой миссии у литературной критики нет («забудьте за метафизику»), критик – «должность техническая» и мало чем отличается от корректора и редактора: «Корректор исправляет правописание, редактор правит стиль. Критик примерно знает, как должен выглядеть роман, повесть, рассказ или стихотворение, вот он и сравнивает предлагаемое ему с образцом. Хитрость в том, чтобы во время поверки "даже не думать” о вопросах: а) почему собственно эта форма считается (мной или кем-то еще) образцовой? б) зачем вообще все?..» Хотя к вопросам «зачем вообще все?..» приступить можно, но «лишь написав первые 100–150 типовых критических статей».
С идейным содержанием произведений опять-таки все просто: «Есть добро и зло, но иногда это одно и то же. Причем добро следует предпочитать злу (хотя иногда это одно и то же)». Читателю критической статьи интересно узнать не общие идеи, а то, «что кого-то от этой книги колбасит, как от дури». Однако критик – не просто переводчик, он еще и критик в прямом смысле слова («должен ругать»). Идеальный критик – злой критик, а если он пока не злой, его надо встряхнуть, натаскать на писателей. Занимаются этим специально обученные критики критиков.
Помимо литературы критик должен уделять внимание самопиару – «создавайте свой образ, имидж, имаго». Чем парадоксальнее, тем лучше: «эмо-гопник… вор-в-законе-д.ф.н… проницательный обыватель». Или, по примеру самого Ширяева, сторож-полиглот. Сочинять тоже надо парадоксально: «Академический заголовок, а потом вы с ходу врезаете читателю по-гопотянски». И необязательно писать именно статьи – «можно писать диалоги, интервью, критические саги, критические пьесы».
Наконец, в эру интернета следует позаботиться о цитируемости своих материалов. Как статья о Маканине отразится в поисковиках? А если полстатьи написать про Маканина и полстатьи про Леди Гагу? Во втором случае «статья скоро поинтереснеет». Это не эпатаж, а монтаж – в корыстных целях, тем более что оба – и писатель, и поп-дива – одного поля ягодки, разные сегменты шоу-бизнеса. Впрочем, как и сам критик – тоже ведь «шоумен» («балаганный дед»).
Итак, критик-шоумен должен привлекать и развлекать публику, он может публику еще и просвещать, но делать это нужно аккуратно, дозированно, ведь важно не отпугнуть читателя от литературы и литературной критики. Чтобы удерживать внимание публики, шоумен может дурачиться, играть на грани фола, руководствуясь принципом, что скандал – лучший способ привлечь внимание. Такой критик не отказывается от поиска смысла анализируемого произведения. Как ему нередко кажется, он этот смысл как раз ищет и даже в отличие от других находит, однако этот найденный смысл за шутками и стебом читатели могут уже не заметить.
Пока одни критики призывают затемнить язык – другие хотят его максимально прояснить, очистить текст от всего лишнего: не только от сложных слов, но и от пунктуации («фурнитуры»), падежей и прочих «габаритов» – и приблизить тем самым к широкой публике, которая черт знает как обходится с языком. Но кончается это еще большей маргинализацией. Гопотянская речь и терминологическая заумь, как ни странно, в чем-то схожи: не каждый поймет, «что хотел сказать автор». Или не каждый оценит.
Наконец, своим парадоксальным примером Ширяев, как говорится, заставляет задуматься любого начинающего литературного критика: скрещивая Маканина с Леди Гагой, он однажды перестал писать о литературе и переключился на кино. Видимо, в поисковиках это отражается лучше.
6. Критик-текстофил – мастер-класс Юлии Щербининой [8]
Если утрировать, то, по версии Юлии Щербининой, новая, постиндустриальная эпоха опасна своими ветрами перемен, которые разносят по культурному пространству смертельные болезни и расшатывают устои. Автор заболел и «умер», авторитеты тоже. Все разлагается. У выживших – пир во время чумы, вседозволенность, потакание грехам. В темных закоулках поблескивают «перышками» паракритики, готовые избить, обворовать, надругаться. Не дух времени, а душок.
Что делать? Можно совершить крестовый поход против всего плохого во имя всего хорошего, чтобы очистить культурное пространство от скверны. Щербинина именно этим и занимается. Пример – открытое письмо, опубликованное три года назад в «Литературной России». В своей борьбе против хамства литературных критиков, которые называют писателей убогими пареньками, а то и пожестче, и никак это не аргументируют, автор письма была готова «обращаться в вышестоящие инстанции для регулирования сложившейся ситуации». «Пора перековать мечи на орала», – советует хамоватым критикам Щербинина, но свой меч продолжает натачивать.
Сама Щербинина пытается приводить аргументы, иногда, впрочем, спорные. Например: «А судьи кто?» Если какой-нибудь критик слишком громко смеется над стилистическими огрехами писателя – у Щербининой тут же находится цитата из творчества самого критика, к которой тоже можно придраться.
По Юлии Щербининой, «литературная критика – своего рода транскрипция книги в обществе». Цель подлинной критики – «включить произведение в общекультурный оборот, ввести текст в контекст». Но сегодня произошла подмена: вместо литературной критики правит бал паракритика (от греческого «
пара-» – «возле», «около»). Не разбором и оцениванием произведения занят паракритик, а делами побочными, внелитературными – самовыражением, самолюбованием, самоутверждением через унижение другого, самопродвижением («борьбой за влияние, ресурс, иерархию»).
Грехам паракритики надо противопоставить «текстофилию»: «Любовь не к автору и даже не произведению, но к самому тексту». Критик-текстофил «должен не грубо и хаотично хватать тело текста за разные места (преимущественно – за общие), но чувствовать его тонкие энергии, слышать его пульсацию, улавливать его внутреннюю динамику, любить плоть и кровь художественного текста, его форму и содержание».
«Поворот от паракритики к подлинной критике осуществим только в направлении извне вовнутрь» – в глубину смысла: «Литературное произведение должно мыслиться как микрокосмос – как созданная автором-творцом вселенная идей и образов. А для этого проникновение в художественный текст должно обрести утраченный смысл сакральности – стать экзегезой». Доступно такое не каждому. «Крючкотвору никогда не стать экзегетом», – пишет Щербинина.
Курс на экзегезу сочетается с аскезой: «перестать жрать и ржать» («критика не ресторан и не цирк», тут не место «словесному мордобою» и попыткам заработать публичный успех через скандал), «перестать кривляться перед зеркалом» (нужно отречься от себя, от пристрастий в литературе – по завету В. В. Розанова, стать «монахом, который своего не имеет»).
Кроме того, надо совершенствовать аналитическую оптику – расширять сознание, чтобы замечать самых разных писателей, а не только лауреатов премий и медийных персон. Нужно преодолевать редукцию, фрагментарность мышления, дефицит аргументов (критика не граффити). Нужно унифицировать стандарты (исключить ситуацию, когда за одно и то же единомышленника хвалят, оппонента бранят).
Наконец, необходимо отказаться от дидактизма: «Критик должен вытравить из себя не только зоила и эгоцентрика, но и лжеучителя». Щербинина объясняет: «Подлинная суть критики – аксиология, а не дидактика. Настоящая критика не поучает – ищет, исследует, размышляет, сопоставляет, ставит проблемы, отвечает на вопросы. Учит литература, а критика лишь оценивает ее педагогический опыт».
От Юлии Щербининой мы узнаем, что идеальный критик – это апологет. Он, по ее словам, рационально обосновывает достоинства и недостатки произведений и литературного процесса в целом.
Итак, может показаться, что критик-текстофил оказывается беспристрастнее и ближе всего к тексту. Но возможна ли вполне рациональная система мер и весов для определения художественной ценности текста? Какие именно критерии должен использовать отрешившийся от всего лишнего критик-текстофил, чтобы по достоинству оценить литературное произведение и не исказить его смысл?
Можно предположить, что речь идет о стилистических нормах и грамматических правилах, ведь только они более или менее универсальны и постоянны, не зависят от личных пристрастий критика, его мировоззрения, от групповых интересов, на них не влияет положение критика в литературной иерархии. Тогда не совсем понятно, как такая редакторская литературная критика может приблизиться к глубинному смыслу произведения: проверка ошибок далека от экзегезы так же, как и крючкотворство. А любой другой критерий, не связанный со стилистическими и грамматическими нормами, не исключает в том числе превратных толкований.
7. Критик-трансгрессор – мастер-класс Александра Чанцева [9]
Трансгрессором Александра Чанцева назвал писатель Андрей Бычков. Меткая характеристика: именно о трансгрессии Чанцев пишет больше всего, преодолевая барьеры (точнее, доказывая их хрупкость и прозрачность) между языками, пространствами, временами, разными видами искусств, не боясь заглядывать в том числе за границы дозволенного.
Так что идеальный литературный критик, по Чанцеву, – это критик не только литературный. Его волнуют и кино, и музыка, и их соприкосновение друг с другом, а также с литературой и философией. Еще шире: в центре внимания такого критика – мировоззрение современного человека. «Не современный критик, а критик современности», – другая характеристика Чанцева от Андрея Бычкова.
Критик, по Чанцеву, вовсе не беспрекословно подчинен автору произведения, о котором он высказывается. Критический текст вовсе не факультативен. Наоборот, критик равноправен, а его текст самоценен. «Критика в идеале видится мне красивым, сложным и интересным текстом, гордо, но дружелюбно идущим рядом с текстом авторским», – поясняет Чанцев. Критик и писатель – в идеале – дополняют друг друга. Читатель же наблюдает за их взаимодействием.
Происходит, как это называет Чанцев, «трехсторонний акт коммуникации». Критика интерактивна, это Web 2.0: критик работает со смыслами, заявленными книгой, «выделяя существующие и, вполне возможно, наделяя несуществующими, но предполагаемыми, чаемыми, витающими где-то между компьютером автора, обложкой книги и взглядом читателя». Читатель же работает со смыслами, заявленными уже и книгой, и критиком-интерпретатором.
Преодоление границ предполагает, что критика может быть гибридной – и по содержанию, и по форме: в ней могут проводиться любые эксперименты с темой, жанром, стилем. По словам Чанцева, ему и самому иногда интереснее прочитать эссе по итогам концерта, а не фундированную литературоведческую статью.
Но главное при этом и, наверное, самое сложное – не скатиться в колумнистику. Чанцев замечает, что даже лучшие колумнисты, которые начинают высказываться обо всем на свете, постепенно теряют вес. Они безуспешно выжимают смысл из пустоты, не порождая ничего кроме бессмыслицы. Читать их становится неинтересно и как-то даже неловко.
То есть критический текст – это все-таки не быстрое легковесное высказывание, не мимолетный кивок, смешок в сторону какого-либо культурного явления. Критика должна вызреть, она должна быть продуманной и убедительной, она требует усиленной интеллектуальной работы – на износ. В конце года Чанцев выкладывает на своей странице в Facebook длинные списки прочитанных им книг, и не каждый читатель доберется до середины самого этого списка, не говоря уже о том, чтобы прочитать все перечисленные книги.
Критический анализ может быть субъективным, но он должен быть «математически, алмазно
–скальпельно четким», замечает Чанцев: «Сначала должны быть выделены механизмы, шестеренки авторского текста – только потом может начаться субъективный рассказ критика о том, каким супом тянуло в его открытое окно, когда он перелистнул первую страницу». Конечно, можно попытаться препарировать произведение и на бегу, не имея никакого опыта тонкой хирургически-интеллектуальной работы, только что из этого получится?
Чанцев хочет парадоксов. С одной стороны, критик – соавтор и соинтерпретатор писателя, пишущий не столько о книге, сколько о той реальности, в которой появилась эта книга. Но с другой стороны, идеальный критик в своем тексте должен стать почти невидимкой, самоустраниться, опять-таки выйти за границы, в том числе за границы своего критического текста. «Давно еще, когда я был на семинаре "Дебюта” по критике, меня, прошу прощения за избыточную "критику”, критиковали за то, что мои рецензии безличны, в них нет Я, "нет Чанцева”. Мне это казалось и кажется лишь положительным – важен текст, а не пишущий о нем (и даже в каком-то смысле не пишущий его)», – объясняет Чанцев.
На этом парадоксы не заканчиваются: критик пишет о современности, но литературная критика все меньше нужна этой современности. Хотя особых причин для переживания, по мнению Чанцева, тут нет: «Потому что это может позволить критике вернуться с полей идеологических битв (куда некоторые публицисты ее до сих пор активно вербуют) к своему "прямому” назначению, а именно – к работе непосредственно с книгой».
Итак, критик-трансгрессор – это экспериментатор, жонглер смыслами, балансирующий на канате под куполом и в любую минуту готовый сорваться вниз. Сотворец для писателя, соинтерпретатор для читателя – собеседник для них обоих. Но этот идеал, похоже, не воплощается в полной мере в жизнь: представление смотреть некому, коммуникация прерывается, «абонент недоступен» со всех трех сторон – и со стороны читателя, и со стороны писателя, и со стороны критика, который ни до кого не может дозвониться.
Недаром в своих беседах с писателями и другими критиками Чанцев часто спрашивает об их взаимоотношениях с «литературной тусовкой», точнее – об отсутствии этих отношений, об аутсайдерстве, изгойстве. Кажется, Чанцев и себя воспринимают таким аутсайдером, то ли добровольно, то ли вынужденно оказавшимся за границами сообщества с его цеховыми интересами, интригами, склоками. И такое положение
вне, когда позволяешь себе писать, невзирая в том числе на условности, на идеологические, эстетические и иные конвенции, конечно, может привести к некоторому «непониманию» среди многих «коллег». И это тоже может стать серьезным испытанием для начинающего литературного критика.
________________
Примечания:
1 Первоначальная версия «путеводителя» по мастер-классам вышла в журнале «Октябрь», № 4, 2015.
2 Цит. по: Чупринин С. Критика – это критики. Версия 2.0. – М.: Время, 2015; Чупринин С. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. – М.: Время, 2007, с. 6 – 9.
3 См. также рецензии на книгу Сергея Чупринина «Критика – это критики. Версия 2.0»: Ольга Балла-Гертман. Больше, чем критика; Ольга Бугославская. Увеличение масштаба. – Лиterraтура, № 36. – Прим. ред.
4 Цит. по: Пустовая В. Китеж непотопляемый // Октябрь, 2006, № 10; Пустовая В. Великая легкость // Октябрь, 2014, № 10; Пустовая В. Post scriptum // Чупринин С. Критика – это критики. Версия 2.0. – М.: Время, 2015. – С. 577–579. (См. также в ближайших номерах «Лиterraтуры» «Избранные FB-записи Валерии Пустовой». – Прим. ред.)
5 Цитаты даются по: Новиков В. Свобода начинается с литературы // Новая газета, 2014, 16 октября; Новиков В. Статус литературного критика в современных отечественных СМИ // «Меди@скоп», 2012, вып. 2; Новиков В. Жанр литературной рецензии в современной отечественной прессе // «Меди@скоп», 2012, вып. 2.
6 Цит. по: Вежлян Е. Почему литкритика боится терминов // Colta.ru, 2013, 15 октября.
7 Цит. по: Ширяев В. Как делать критику // Урал, 2011, № 8; Ширяев В. Как быть критиком? // Урал, 2011, № 9; Ширяев В. Генеалогия толстожурнальной статьи // Урал, 2014, № 1; Ширяев В. Великий критик да опасно ходит, стихотворец же да принесет дары // Урал, 2014, № 8. Стилистика, орфография и пунктуация в цитатах сохранены авторские.
8 Цит. по: Щербинина Ю. Под парусами паракритики // Континент, 2010, № 145; Щербинина Ю. Оскорбительная критика: опыт отражения // Нева, 2013, № 1; Щербинина Ю. После двоеточия: о насущных задачах литературной критики // Октябрь, 2014, № 5; Щербинина Ю. Поиски скакуна (об экспертизе литературного творчества) // Знамя, 2014, № 12.
9 Цит. по: Чанцев А. Литература 2.0: Статьи о книгах. М.: Новое литературное обозрение, 2011; Чанцев А. Когда рыбы встречают птиц: Книги, люди, кино. – СПб.: Алетейя, 2015. (См. также рецензию на книгу Александра Чанцева: Ольга Балла-Гертман. Быть Чанцевым. – Лиterraтура, № 51.)Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1