(О книге: Евгений Ермолин. Медиумы безвременья: Литература в эпоху постмодерна, или Трансавангард. – М.: Время, 2015)
Издательство «Время» продолжило серию сборников ведущих отечественных критиков, выпустив в свет избранные статьи Евгения Ермолина. Посвящены они главным образом культурной парадигме и литературной ситуации периода постмодерна. Автор подробно останавливается на новой роли писателя и рассматривает пути его взаимодействия с публикой, обусловленные вторжением в нашу жизнь интернета вообще и соцсетей, в частности.
Прослеживаемая траектория в самых общих чертах известна: «смерть Бога» породила духовный кризис, во многом сформировавший философию постмодернизма. В художественной практике эта философия нашла выражение в деконструкции смыслов, выработанных классической культурой, в их обыгрывании и иногда – высмеивании. Недоверие к каким бы то ни было конечным истинам, большой скепсис в отношении того, что чьими-то устами с нами может говорить Господь Бог, проистекающий из сомнений в существовании самого Господа Бога, серьезно поколебали традиционную роль писателя в нашем до недавнего времени литературоцентричном обществе. Писателю пришлось сойти с трибуны и встать со всеми на одну плоскую доску. Отныне звание «писатель» не дает априори никаких преференций, не обеспечивает автоматически внимание аудитории и какого-либо изначального пиетета. Монолог писателя перед внимающей ему публикой сменился напряженным диалогом, в котором нет заведомо правых. При этом, лишившись поста Учителя и Пророка, писатель вместе с тем освободился и от тяжелой ноши ответственности перед Богом и людьми за сказанное слово. Отношения стали гораздо более облегченными, в общем-то никого ни к чему не обязывающими, а потому – выхолощенными. Писатель должен быть готов к бесконечному интерактиву, а «морализм, дидактика, взгляд свысока – это сегодня абсолютно ложный тон». Все внимание, как писателей, так и читателей, приковано к сиюминутному, к здесь и сейчас без потенции на осмысление и обобщение.
В целом все очень верно. Но при близком рассмотрении оказывается, что отношения писатель-читатель в каждом конкретном случае строятся по разным моделям. В том числе и по традиционным. Как мне представляется, к примеру, Людмиле Улицкой общество добровольно отводит место как раз классического «властителя дум». Без претензий на это с ее стороны, без дополнительных и специальных PR-ходов позиционирование само собой сложилось таким образом, что Людмила Улицкая стала восприниматься как классический русский писатель, голос совести, носитель если не истины, то некой правды.
Татьяна Толстая состоит со своей аудиторией совершенно в других отношениях. Она активно присутствует в ФБ, живо участвует в обсуждениях собственных текстов, обменивается с комментаторами «любезностями», провоцирует, выставляет на смех, изредка похваливает… Татьяна Никитична как будто спускается временами с Олимпа, создавая иллюзию равенства с простыми смертными, но тем, кто в этот обман поверит и возомнит себя равными бессмертным богам, быстро дает по носу, а затем возносится обратно в горние выси.
«Автор Пелевин» – часть художественного проекта. Его нарочитая дистанцированность, неуловимость, постоянное пребывание где-то out of the coverage прекрасно соответствуют галлюцинаторной природе художественного мира его романов.
Захар Прилепин – вождь определенного движения. Со всеми атрибутами: с поклонением одних и ненавистью других, жизнью в борьбе, готовностью к подвигу, однозначным пониманием правды, «своими» и «чужими»…
Общей схемы, пожалуй, нет. Либо схема допускает огромный диапазон возможностей. При этом все эти писатели все-таки отвлекаются от текущего момента и предпринимают попытки обобщить наш непростой опыт, так или иначе вернуться в прошлое или рассмотреть перспективу.
Сказать, что именно писателям принадлежит сегодня некая ключевая роль в жизни общества, нельзя. Увы. В статье «Россия как литература. Ретроутопия начала 2000-х годов» Евгений Ермолин делится теми упованиями, которые еще сравнительно недавно было принято возлагать на литературу, видя в ней основание русской культуры и квинтэссенцию национального духа: «русская литература и есть главное русское духовное событие», «Литература формировала общественную повестку дня, здесь выносились на мирской и Божий суд главные мысли и чувства человека…», «К литературе как к полюсу насущного и вечного в русской культуре и в русской жизни тяготеет и все самое живое, сильное, умное». В этом контексте писатель мыслился как «наиболее легитимный аристократ, аристократ духа», а писательское сословие как «духовная элита общества, ее очевидное средоточие». Не сбылось. Литературоцентричная ось сломалась. Иерархия, предполагавшая аристократов духа, рассыпалась. Означает ли это, что стали невозможны вообще какие-либо авторитеты? Оказывается, возможны. Наше убиваемое воровством, корыстью и цинизмом общество в качестве последней надежды на собственное спасение выдвинуло вперед людей, воплощающих бескорыстие и альтруизм, а именно тех, кто серьезно и глубоко занимается благотворительностью. Именно в благотворительность устремилось все «самое живое смелое и умное». Именно эти люди способствуют возрождению христианства, а заодно строят общее пространство с цивилизованным миром. Именно их большая часть общества готова признавать авторитетами и следовать их примеру. Вероятно, сейчас, как при пожаре, есть спрос не столько на рефлексию, сколько на направленное действие, на срочные и неотложные меры.
Иллюстрируя идеи общего характера, Евгений Ермолин предлагает анализ творчества знаковых авторов периода постмодернизма, из числа которых он останавливается именно на тех, кто ему в меньшей степени симпатичен и близок, но кто наиболее объемно воплощает деструктивную, с точки зрения критика, суть самого явления. С некоторой долей снисхождения автор отзывается только о поэтессе Вере Полозковой, отмечая тем не менее все то, что невыгодно отличает ее от Поэтов с большой буквы. Однако в полной мере свой гнев критик обрушивает на писателей Виктора Пелевина и Владимира Сорокина.
Как представляется критику, Виктор Пелевин – прежде всего ловкий комбинатор, умело играющий с модными трендами и манипулирующий наивной толпой. С помощью актуальных в 90-е годы элементов – буддизма, рекламы, наркотиков, виртуального пространства и псевдомистики – Пелевин изображает действительность как нагромождение симулякров и мнимостей, не имеющее никакого реального ядра. Это оказалось созвучным мыслям и чувствам поколения 90-х. Но ведь Пелевин не столько был созвучен, сколько ответил на повисший в воздухе главный вопрос: где мы находимся? Каким в 90-е было ощущение реальности? Разве не таким, как в романах Пелевина? Информационные войны, PR-компании, выборные технологии, рекламные стратегии… заполнили яму, образовавшуюся после крушения некогда прочной идеологии. Плюс и минус не просто поменялись местами, это произошло на очень короткий период, они попросту исчезли. Человек превратился в постоянно манипулируемую куклу, которая из одних лап попадает в другие, перемещается из одной иллюзии в другую в каком-то зыбком пространстве без ориентиров. Это не Пелевин низвел его до этого уровня. Таким было самоощущение. Человек и впрямь чувствовал себя «картонной фигуркой» из «кукольного театра». Реальность этим, конечно, не исчерпывалась, но существо процесса было заключено здесь. И Пелевин описал это блестяще.
Автору «Нормы», «Голубого сала», «Дня опричника» критик полностью отказывает в самом звании писателя и в каких бы то ни было литературных способностях. По мнению Евгения Ермолина, сочинения Владимира Сорокина – бездарное кривляние, глумление над культурой и не более того. Для критика очевидно, что мировоззрение Владимира Сорокина построено на безбожии, поскольку представить Бога внутри художественного пространства произведений Сорокина невозможно.
Об утраченной вере Евгений Ермолин неизменно говорит с оттенком упрека. Применительно к творчеству и Мишеля Уэльбека, и Виктора Пелевина, и Владимира Сорокина. Как будто было что-то очень хорошее и ценное, а какие-то злые люди ни с того ни с сего от этого взяли и отказались, чтобы добровольно погрузиться в пучину бездуховности и утащить туда же остальных. Но ведь в ходе двадцатого века люди пережили такой силы шок и настолько глубокое разочарование в самих себе, что вере в гармонизирующий и все одухотворяющий Абсолют, действительно, осталось очень мало места. Выбора здесь практически не остается, это данность.
А кроме того, тотальное безбожие постмодернистов – это сильное преувеличение. Чужая душа, как известно, потемки. В ходе одного из совместных с Виктором Ерофеевым телевизионных выступлений Владимир Сорокин сделал несколько неожиданное замечание. Ведущий каким-то образом коснулся вопросов веры, и Владимир Сорокин на это ответил, что даже такое чудовищное изобретение, как газовая камера, парадоксальным образом, свидетельствует о том, что Бог скорее есть, чем нет. Газовая камера, как альтернатива расстрелу, была создана по той причине, что молодые немецкие солдаты, участвовавшие в массовых расправах, так же массово лишались рассудка, в результате чего психиатрические клиники в Германии оказывались переполненными. Это говорит о том, что человеческое существо не в состоянии вместить в себя такую меру зла, а значит, оно все-таки сотворено благим Богом.
Евгений Ермолин упрекает Владимира Сорокина в том, что его герои слишком примитивны, что они всегда развиваются только в одном единственном направлении – от плохого к худшему. И никак иначе. В этом критику видится коренное отличие от глубоких и многоплановых классических произведений, где духовное развитие персонажей шло сложными и противоречивыми путями. Взять хотя бы Нехлюдова из романа «Воскресенье». Смог же человек измениться к лучшему. Да и вообще действительность не может сливаться в одну сплошную непроглядную черноту.
Как можно предположить, Сорокина не интересует Нехлюдов. По той причине, что он укладывается в традиционную картину мира: если в человеке есть божественное начало, оно должно настойчиво направлять его в сторону духовного самосовершенствования. Это нормально. Но внимание писателя сосредоточено совершенно на другом. Он смотрит туда, где присутствие Бога не просматривается. Он рисует черное не потому, что не замечает и не различает других цветов. Ему необходимо понять, как возможно это черное, и почему оно так легко забивает другие краски. Прав все-таки Александр Генис, написавший о своеобразной искалеченной «извращенной аскезе», которая пронизывает и наполняет творчество Сорокина. Это не глумление на потребу неких циников и эстетствующих снобов. На мой взгляд, здесь полная чаша живой, очень острой боли и страдания.
За всем сказанным Евгением Ермолиным встает действительно проклятый вопрос: как получилось, что вырвавшись из пространства, условно говоря, «Колымских рассказов» и «Архипелага ГУЛАГ», люди оказались в измерении «Элементарных частиц» и «Generation П»? Этот вопрос был задан в неудачном с художественной точки зрения, но важном в идейном смысле романе «Духless» Сергея Минаева. Столько жертв. Столько усилий. Ради чего? Неужели ради глянцево-гламурного болота или какой-нибудь другой химеры?
Фото Анатолия Степаненко скачать dle 12.1