(два рассказа)
СКАЗКА ПРО ПРОВОЛОКУ
Время гнёт нас, время нас гнёт, гнёт нас время.
Жила такая Рита со ржавой проволокой во рту. Ещё у неё были кошки хороших расцветок: чёрная, рыжая и полосатая, ползали на пузе то туда, то обратно.
Рита работала в кабаке женщиной, которую трогают, но не любят. Она должна была красивая танцевать у стойки, задирать юбку и даваться в руки, чтобы все захотели в кабак ещё раз. Но никаких совокуплений на территории фирмы. Так сказал хозяин, мёртвый человек с лягушачьими глазами:
— Полезут в сиськи — бей. Прочее дозволено.
И положил контракт в стол, закрыл стол на ключ, а кабинет на защёлку.
Давным-давно шёл снег, и отец наказал Риту кулаком, а потом ногой в рот, и проволока скрепляла разбитые кости. Ткни — лицо развалится. Рита изредка плакала в кошек, с трудом говорила и четырежды в неделю давала себя трогать, но не любить.
Время гнуло всех, всех гнуло, а Риту нет. Она никогда не улыбалась и вообще редко шевелила лицом. От этого кожа была гладкой и нечеловеческой.
Постоянный посетитель коммерсант Сергей Петрович выпивал семь водок, доставал шмат денег и тихо говорил:
— Хочу японку.
И Рита давала себя трогать сверхурочно. Хотя никакая она не японка, совершенно русское лицо и нос к небу. Сергей Петрович был ей другом.
— Я тебя не собираюсь того-сего, японка. У меня уже ничего не работает, сила ушла в бизнес, в бизнес ушла сила вся. Убью, сука, если им скажешь. А сейчас дай сюда поглажу ногу, хорошая моя.
На излёте ночи сидели рядом, пьяный часто прикасался и спрашивал про жизнь. Рита берегла слова и была точна в них.
—Я — актриса. Как Одри Хепберн. Никого нет. Кошки. Буду поступать. Коплю деньги.
—Ты японский робот, а не актриса. Вот стул, сядь, встань, поверти задницей по кругу, наклонись. Сиськи где? Вывали побольше. Поставь ногу на стул, высунь язык— сука, нежнее высунь — садись рядом. Видишь — ты робот. Я тебя люблю, вот тебе денежек, хорошая моя.
Однажды Рита поцеловала кошек сомкнутыми губами и уехала в город побольше. Лишь прикосновение к кошке прекрасно, а люди и предметы — гадость. Поезд шёл ночь и ночь, и вонял вечностью. Проводники играли в карты на удар по морде, и до утра в тамбуре стояла кровь. На нижней полке дышала старуха, которая помнила войну, но не помнила, какую. Рита вышла курить, а за ней выполз проводник почти без лица.
—Я из благородных, я филолог вообще-то. Всегда прочим проигрываю. Зубов не осталось. Сигаретку!
—Я— актриса. Я — поступать.
—Зачем? Иди лучше в проводники. У нас, во всяком случае, чай. Мир посмотришь — то туда, то обратно. А в карты можно и не играть.
Рита напряглась и сказала длинно:
—Меня всю жизнь трогают одинокие люди. Хочу, чтобы только смотрели, а не трогали. Буду актрисой. Как Одри Хепберн. Тоже танцевала в кабаке.
Проводник молча курил, с него капало. Рита протянула руку к форменному тулупу и погладила воротник.
—Можно? Мягкий. Кошка.
На отборочный тур приехало триста женщин, читать стихи. Лампы дневного света трещали в глаза.
Риту объявили, она вышла в центр и застыла, как покойница.
Какие-то люди распоряжались всем и скучали, шевеля пальцами.
—Девочка, вы ужасно напряжены. Вот стул, сядьте, встаньте, подышите глубоко, пройдитесь. Осанка где? Спокойней, вы не в борделе. Видите — вам легче. Расслабились? Пожалуйста, начинайте.
Время гнуло всех, гнуло-мяло, а Риту чуть меньше прочих. Она вернулась почти прежней и побежала с вокзала работать.
Сергей Петрович выпил уже двойную норму и нежно смотрел, как Рита ходит полуголая между столиками. Потом позвал:
— Хочу японку.
Прикасался и спрашивал про жизнь. Рита сдвигала и раздвигала ноги, вертела задом и мотала грудью, не меняя лица.
— Не взяли. Плохая речь. Травма. Никогда не быть. Сказали — дура, издеваюсь. Но есть Одри Хепберн. Она есть.
Сергей Петрович заплакал, как все пьяные мира— просто вода незаметно пошла по лицу.
— Есть она, сука. Есть она.
— Я пойду. Ещё работа. Спасибо, что посидели с кошками. Как они?
— Рыжая обоссала диван и под диваном. И в кухне тоже нассано. А так всё хорошо. Всё хорошо. Всё хорошо.
ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ УБИЛА КУРТА КОБЕЙНА
Ненавижу вещи на "С": смерть, свиные сардельки, субординацию. А на "Б" у меня бессонница, блядь.
Девочка, которая в апреле 1994 года убила Курта Кобейна, прыгнула голая на табурет и крикнула: ночь-ночь. Давай, мол. Я выпил водки с колесом, медленно вдохнул, закрыл глаза и начал рассказ.
Был бы рыба — говорил бы с людьми
А был бы человеком — жил бы по-человечески.
—Ну что, брат-рыба. Тебе в суп. А мне тебя резать.
—Смелей, брат-человек. У меня отсутствует участок мозга, отвечающий за болевые ощущения. Увидимся в раю.
Перед смертью Курт Кобейн написал воображаемому другу. Про ребенка, которому и без отца хорошо, и про мир, в котором ничего не изменится. Это потом, а сначала представьте штат Вашингтон. Тупой холодный океан и ёлки, вот и штат, нечего представлять.
Девочка, которая в апреле 1994 года убила Курта Кобейна, говорит: там кругом страшные длинные люди с головами скатов. И все живут в огромном аквариуме на вершине горы. И когда внизу океан волнуется, вода на вершине плещет в лад. Этих людей можно гладить. Только не хвостик. Хвостиком они насмерть. Девочка их гладила, ей было пять. Я — нет.
Она провела в Сиэтле год. Отец был большой русский океанолог и занимался болью. Он мучил радужную форель. Впрыскивал ей в рот кислоту и делал другие гадости. Это важная проблема, боль рыб. Считается, что её нет, потому что у рыб нет мозгов, чтобы страдать. Про людей иногда то же самое говорят.
Рыбы реагировали: дёргались и тёрлись губами о камни. Отец точно установил, что форель испытывает неприятные ощущения, но не смог однозначно заключить, больно ли ей. «В результате воздействия внешних раздражителей у форели возникли глубокие поведенческие и физиологические изменения», - написал он и пошел в сырой хвойный лес пить водку с колесом, а девочка осталась играть в шишки.
Она тоже испытывала глубокие поведенческие изменения, как всякий пятилетний ребёнок, на которого отцу насрать. У неё были огромные желтые трусы. Она-то хотела купальник, потому что уже взрослая. Но родители не считали, что ребёнка нужно одевать красиво. Вот пусть подрастёт.
Если мне за этот рассказ заплатят, я засну и проснусь, и куплю девочке купальник, потому что она уже подросла.
У Курта Кобейна тоже были проблемы в семье. Его родители всё дрались и бухали, а он всё грустил и упомянул об этом в предсмертной записке.
В тот день, в начале апреля, двадцать тысяч человек убили себя. Это примерно. Никто о них ничего не напишет. Впрочем, в соседнем штате на кровати официантка разглядывала варикоз. Думала: вот и старость, ещё немного — и всё. Закрыла глаза и положила в рот ладонь таблеток. А ещё одного мужика нашли с отстреленной головой, как Кобейна. Но про него вообще ничего неизвестно, какой-то дальнобойщик.
Отец девочки был высокий, как два Кобейна. Строгий, бородатый и в огромных советских очках с кривыми линзами. Правда очень высокий, два метра. Он ездил к рыбам на чужом «шевроле» и зло шутил. Он говорил, что у форели боли нет, только радуга. От моих шуток девочка тоже плачет, хотя уже подросла и может носить купальник. Я шутками что-то такое подчеркиваю, что не надо подчеркивать. Есть фото: девочка, отец и «шевроле». Курт Кобейн в кадр не попал, хотя был совсем рядом.
Америка удивительная, когда тебе пять. И огромные там шишки, огромные. Девочка нашла в лесу американских детей — много мальчиков, жирных, как скунсы, и страшных, как скаты. Они поиграли в шишки и как-то объяснились, вовсе без английского. Девочка сказала, что папа скоро придёт, придёт папа скоро, а вон за той ёлкой дают арбузы, и надо успеть, а то кончатся.
И вот самое важное место в рассказе. Они играли в шишки и арбузы, а мимо шёл Курт Кобейн. Он увидел эти шишки, эти палатки и пикапы, росу на капотах. Увидел туман, и в тумане — русскую девочку в жёлтых трусах. И много маленьких толстых мальчиков. Девочка водила их вокруг ёлок. Все орали и выглядели счастливыми.
Курт Кобейн ещё раз посмотрел на девочку, пошёл домой, выпил чаю или что там у него было, медленно вдохнул, закрыл глаза и убил себя в голову.
I think I simply love people too much, so much that it makes me feel too fucking sad. The sad little senseitive, unappreciative, Pisces, Jesus man.
Девочка сказала, что почти всё правда. Но её привезли в Сиэтл только в мае, во всяком случае, было уже тепло и Курт Кобейн был мёртв. Я сказал, что тогда за рассказ не заплатят. Девочка, которая в апреле 1994 года убила Курта Кобейна, прыгнула голая на табурет и сказала: ночь-ночь. Люблю, мол, тебя всё равно.
Водки нет, колёса кончились, вот рассказ.
Я представляю: тупой холодный океан и молодой мужчина с крюком во рту. Скалы, ёлки. Он молчит и, кажется, не испытывает боли. Рыбак смотрит в его пустые от счастья глаза и отпускает в воду, потому что на некоторых берегах так бывает. Там никогда не поздно.
_________________________________________
Об авторе:
ЕВГЕНИЙ БАБУШКИН
Родился в Ленинграде. Окончил Санкт-Петербургскую государственную академию театрального искусства по специальности «историк зарубежного театра». Живет в Москве, работает журналистом.
Заниматься литературой начал в 20 лет, первая публикация состоялась в журнале «Октябрь» в 2011 году. Своими учителями в литературе считает Мишеля де Гельдерода, Фланнери О’Коннор, Макса Фриша, Исаака Бабеля и Андрея Платонова.
Финалист конкурса молодой драматургии «Любимовка» (с пьесой «Л»). Актерские читки пьес проходили в рамках фестивалей «Любимовка» (Москва, 2012) и «Пять вечеров» (Санкт-Петербург, 2011-2012). В 2012 году стал лауреатом премии «Дебют» в номинации «Малая проза» с рассказом «Зимняя сказка».
скачать dle 12.1