(рассказы)
ЧУЖИЕ ПИСЬМА
Это была первая и единственная женщина, у которой я тайно перечитывал электронную почту. Красивая, очень-очень красивая. Высокая. Стройная и домашняя. Когда она стояла перед широким, необъятным, посеребренным зеркалом в моей дспшной прихожке в ореховых тонах, и внимательно, и тщательно, не пропуская ни одного сантиметра тонкой кожи, рассматривала бледное и одухотворенное лицо с небольшими синими мешками под глазами, я незаметно наблюдал за ней из другого конца длинного сталинского коридора, попыхивая сигаретой. Она медленно и осторожно наманикюренными пальчиками массировала виски, прикладывала тоненькие резаные кусочки огурца к набухшим от короткого сна векам, вытягивала в разные стороны алые артистические губы, тренируя улыбку и уныние. Иногда она морщила лобик. Иногда лицо приобретало вид воинственный, до конца непонятный и неудобный мне. Бывало, оно светлело. Сверкали синие, широкие глаза. Одинокая каштановая масляная прядь падала на ровный, как хоккейная площадка, белый лоб. Из-под короткого китайского халата в мелкую красную шотландскую клетку торчали крепкие, мускулистые, пока еще молодые ноги, ровные и однотонные, без единого пятнышка, с небольшой родинкой на левой ступне. Изящные, ухоженные ногти выкрашены в странный, фиолетовый, как говорит моя мама, вдовий цвет.
Не скажу, что у нее был простой пароль. Я пару раз самостоятельно тыкался: подбирал по фамилии, по имени, по дате рождения, по кличке кота, по номеру мобильного телефона. Ничего не получалось. Скачал специальную программу с торрентов. Она перебирала пароли так долго, что я просто плюнул. Я не очень упрям и терпелив, скорее нервен и взвинчен. А потом ей самой что-то понадобилось: «Дай, дай я проверю почту!» Она, как была, неглиже выскочила из кровати, босиком вбежала в паркетную гостинку, бросила мою гучевую темно-зеленую футболку в черное кожаное раздолбанное компьютерное кресло и уселась в него бочком голой попой, как девица девятнадцатого века на лошадь, так что к полу свесилась нежная розовая половинка. Не с первой попытки зашла в интернет (большая редкость для моего провайдера), и пароль навеки сохранился в реестре. Добыл я его не сразу, но у меня много друзей-технарей из прошлой жизни. Админ Юра Фильцов вытащил его за бутылку армянского коньяка. Хотя где сейчас найдешь настоящий неподдельный армянский коньяк? Виски я ему притарабанил.
После этого я стал регулярно читать ее переписку. Ничего необычного: тупой, раздражающий, выводящий из себя спам. Скидочные талоны на парфюмерию, нижнее белье, протезирование, конные прогулки, спа, ювелирку, книги, ремонт (куда без ремонта). Сообщения из фейсбука и контакта от друзей и сокурсников. Иногда проскользнет сухое письмо от мужа или поздравительные открытки от детей. Даже и не знаю, зачем я все это читал. Разве иногда «угадывал» ее мысли. Смотрел, что ей интересно. Вот купила она кирпич «Китайская архитектура эпохи Минь», так я ей вазу из галереи подкинул. Не старина, конечно, но смотрится солидно, хороший ширпотреб. Можно поставить на кухне в угол для счастья или за штору в спальне сунуть. Ложишься вечером, прыгаешь с разбегу в кровать, а тут тебе красотень. Крикнешь — эхо бездонное, посмотришь — нету никакого дна. Потом еще с индийским ковриком по цвету после ремонта ванной «угадал» и часы солнечные, эксклюзивные, греческие впарил, когда муж ей дачу на Истре купил. Она ко мне после этого на «Вольво» подъехала и сказала: «У тебя, Гарик, нежное, чувствительное сердце. Ты, Гарик, интуит».
Я сам не понимал, что ищу в ее почте. Рассматривал фотографии подруг, родственников, кота, пейзажи Испании, Турции, Египта, Голландии, Крыма, Сейшел, Тая. Хотя подсознательно знал. Боялся, что Лера (ее звали Лера) мне неверна. Ну, муж — это нормально, а вот есть у нее еще кто-то или даже не один какой-то человек, а целых два или несколько. Странно, любовник ищет соперника, словно муж это и не соперник, а что-то обыденное, как умение дышать или необходимость ходить в туалет или принимать пищу. При этом я понимал, что сам-то у нее возник случайно, так как она, будучи существом домашним (kinder, kirchen, kirche) никак не могла оказаться на том выступлении, но его спонсировал муж. Ему как меценату нужно было появиться с официальной женой, а не с жопоногой блондой под два метра. Просто поговорили, перекинулись словами, я даже не уверен, что что-то к ней испытывал, да и Лера, я думаю, ничего не ощущала, просто устала от этих мужненых девок, а тут я из другой жизни, вот она и пришла на следующий сейшен уже одна. И вот уже одиннадцать лет ее муж Алик думает, что Лера по четвергам на йогу ходит, а она ко мне в Отрадное ездит. С возрастом меньше видимся, а когда женился, так вообще думал: «Лере отходную и разворот-поворот». Но буквально через месяц потянуло на чтение (жену значит не взломал, а без Лериного творчества не могу). Смотрел письма, смотрел и вызвал ее, но только на съемную квартиру в тоже Отрадное. Как раньше, только на равных. У нее муж и дети, у меня беременная жена.
А дальше я и не знаю, что произошло. Лера приехала поздно. Не могла долго запарковаться. Понаставят, уроды, что влезть негде. В итоге приткнулась за квартал. Шел мерзкий, холодный, гнетущий осенний дождь. Морось била в лицо, забиралась под одежду, холодила кожу, приходилось то и дело протирать очки. Зонта у Леры не было, а я не додумался выйти со своим, боялся, что кто-нибудь увидит нас вместе. Когда она вошла и разделась, мы пошли на кухню. Я достал бутылку французского бренди и нарезал брауншвейгской колбасы. Мы выпили. Лера удивительно быстро набралась, сползла на пол, взяла мою ладонь в свою руку и с каким-то напряженным сопением стала говорить: «Я люблю тебя Гарик, как я люблю тебя Гарик», — а я стоял с ней, сидящей на полу, рядом и не знал, что ответить, потому что не ожидал от нее такого. Мы двенадцать лет встречаемся, а тут такое. Я смотрел на ее потекшую тушь и думал: «Это все, это все, надо разбегаться». И Лера эту мысль почувствовала, резко поднялась и быстро пошла к двери. Я еще неделю читал ее почту, но потом Лера сменила пароль.
Сейчас, а мне теперь шестьдесят, я думаю, что Лера всегда знала, что я читаю ее почту и нисколько этому не противилась, а даже наоборот, считала это знаком особой близости, особых отношений, любви.
МОРШАНСКИЙ ЗАЛИВ
Боже, как красив наш дачный поселок, расположенный на берегу теплого Моршанского залива. Милые сердцу советские домики стандартной планировки, яблоневые сады, по осени полные спелых и увесистых плодов различных сортов, соловьи, разрывающиеся и голосящие по весне из каждого тенистого дерева, лодочки вдоль изрезанного берега, торчащие острыми носами из пышных камышей, рыбаки изумленно застывшие возле пластиковых складных удилищ и резвящиеся на мелководье дети.
Когда-то берег был пустынен, только осока и песочек, но кто-то из приезжих, неместных, построивших возле воды красный кирпичный особняк, решил сделать свой собственный пирс и положил широкие доски прямо на железные сваи, вбитые небрежно, но основательно темнокожими таджиками. Получился персональный спуск к воде, и можно было не раз наблюдать, как плотный загорелый мужчина в бейсболке «Майями Хитс» сидит на нем, болтая в воде ногами, и разглядывает синюю гладь залива, упирающегося где-то вдалеке, на уровне горизонта в противоположный берег такой далекий и сладкий, как зарплата менеджера среднего звена. Легкая улыбка озаряет его лицо, и кажется, что он шагнул сюда с ярких обложек таблоидов и его жизнь, безусловно, удалась.
Однажды, видимо из зависти, кто-то поджег его деревянный настил, и едкий и вонючий дым под характерное потрескивание сухого смолистого дерева еще долго стелился над водой под терпкий и могучий матерок хозяина, но Степан Антонович привез груду щебня и самосвал бетона и создал уже пирс бетонный, чтобы никому неповадно было спалить его, но эти кто-то, видимо уже от бессилия, исписали сооружение Степана Антоновича гадкими словами, которые он закрасил. Но слова стали появляться снова и снова на новых местах или даже на старых местах прямо по крашеному.
— Что же делать с этими выродками, — думал Степан Антонович, раз за разом, покупая дорогую фасадную краску, и это бы продолжалось бесконечно, если бы на другом конце песчаного пляжа не вырос еще один причал, уже кирпичный, оранжевый. К нему была пришвартована красавица белоснежная двухмачтовая яхта, и у неведомых противников уже не хватало сил, чтобы бороться со Степаном Антоновичем и новым причалом. К тому же, возле яхты ходил старенький сморщенный охранник в черной плотной мешковатой форме с дряхлой, но еще вполне себе ничего собакой Альфой: немецкой овчаркой с желтыми острыми клыками.
С этого дня завистники перестали бороться с захватчиками, силы оказались не равны перед мощью капитала, и постепенно весь берег был оккупирован беседками, настилами, бетонными плитами, причалами, пирсами с персональными хозяевами, оставив для бедных дачников только двухметровое пространство, по которому можно было спуститься к воде. Народ ворчал, но сделать ничего не мог, потому что у воды стояли шикарные дома, прекрасные двухэтажные особняками с глухими двухметровыми заборами до неба, а старой научной интеллигенции, составлявшей костяк СОТа, остался двухметровый спуск к воде.
На собраниях ничего решить не удавалось, потому что новая асфальтовая дорога к дачному поселку строилась на деньги нуворишей и интернет провели тоже за их счет и общественный колодец вырыли у заезда тоже за их, богатенький счет, и глухой ропот, конечно, раздавался, но никто из руководства СОТа к нему не прислушивался, так как зачем идти против ветра. Есть же небольшой спуск, и хватит.
Однажды к кому-то в гости приехала толпа загорелых и бесшабашных студентов и, приняв на грудь энное количество горячительных напитков, они пошло купаться с чужого, богатого, закрытого пирса, благо охранника на нем не было, возможно это был пирс Степана Антоновича. В ночи под звонкие крики и раскатистый смех они ныряли с головой, доставая ладонями песчаное золотистое дно, но Степан Антонович, разъяренный вышел на крыльцо и бабахнул в небо из обоих стволов охотничьего ружьишка, но студенты не испугались и продолжали прыгать в воду с частнособственнического сооружения.
— Это мой пирс, — закричал хозяин и побежал за полицией, и та недолго думая приехала, хотя все знали, и полицейские тоже, что пирс построен неправильно, он не должен стоять здесь на общественном месте, загораживая проезд машин так, что осталась только узенькая тропка между забором и камышами.
И студенты бы прекратили купание, если бы не знали об этом, но они знали и стали пререкаться с полицией, что, мол, так нельзя, это общая земля, а, значит, с причала можно всем прыгать и не только подвыпившим студентам, и полицейские их бы забрали, если бы буквально тут же на глазах вода не стала уходить от берега, обнажая песчаное, золотое дно.
За водой уходила рыба, лодки, яхты, катамараны осели на дно, выставив свои тонкокостные скелеты прохладному вечернему ветерку. На месте только что расстилавшейся глади залива образовалась узкая щель, едва залитая водой, и только бузотеры-лягушки радостно барахтались в грязи и весело квакали несмотря на трагическое происшествие.
— Что же это? — спросил у полицейских Степан Антонович.
— Мы не знаем, наверное, ГРЭС спустила шлюзы, они раньше по зиме спускали, но чтобы в середине лета. Может авария.
На берег высыпали дачники, дети собирали ракушки и трогали ладонями пока еще мокрые лодки, богачи звонили по инстанциям, полицейские удивленно крутили в руках электрошокеры, отпустив под шумок студентов и растерянно осматривая пространство.
НА СОСЬ!
Когда мы выходили утром на рыбалку, то на сосновой лавочке, крашенной оранжевым цветом, сидел сосед Петя, смотрел на нас внимательно, трогательно и, прищуриваясь, спрашивал:
— На рыбалку?
Мы, ожидали этого вопроса, потому что Петя всегда спрашивал нас, идем ли мы на рыбалку, но мы ничего не отвечали, а только кивали головами и тащили свои тяжелые рюкзаки, гибкие спиннинги, углепластиковые удочки, фирменные фидеры, а он кричал нам в спину:
— На Сось, надо на Сось.
Сось — маленькая речушка, вытекающая из Канаковского водохранилища, подмосковная Ангара, дщерь тысячи подземных ключей, владычица лещей, судаков, налимов и густеры.
Я не знаю был ли хоть раз Петя на Соси, но нам он всегда советовал идти на Сось.
И так шли годы. Мы таскали лодки, приезжали с рыбой, съездили на Байкал за омулем и слетали на Камчатку половить дальневосточного лосося, а Петя, точнее уже Петр Семенович сидел на лавочке, курил «Яву» или лузгал легкокрылые, черно-белые семечки и при виде нас, закинув назад голову и улыбнувшись во все лицо, кричал:
— На Сось. Славик, на Сось. Там такой налим, там такой лещ, там такая густера.
У нас уже выросли дети и у детей выросли дети, и уже наши внуки играли в казаков-разбойников, запускали китайского змея и учились плавать в запрудах.. Когда они видели скрюченного ревматизмом деда Петю, то кричали:
— Идет дедушка Насос.
Хорошо, что он этого не слышал., потому что с годами стал подглуховат. Бывало, сядет на выцветшую когда-то оранжевую лавочку, поднесет к уху руку и глухим старческим голосом спросит:
— На Сось?
Мы ему:
— На Волгу.
А он:
— Ась? На Сось? На Сось?
Мы:
— Нет, на Можайское море.
А дед Петя:
— На Сось? На Сось?
В общем, дедушка Насос.
Когда он умер, то пришла его жена, такая же глухая, но упрямая, волевая и верная женщина в цветастом платке, в шали из собачьей шерсти и попросила меня похоронить Петра Семеновича на Соси.
Я опешил.
— Вы что, — говорю, — совсем очумели, издеваетесь, Тамара Ивановна. Где теперь ваша Сось? Заросла, небось, всю занесло песочком и илом.
— Последняя воля, — прошамкала старуха и отвернулась, — вези на Сось.
И вот мы (я, старуха и гроб) плыли побережьем Канаковского водохранилища и искали речку Сось. При жизни покойничек не заставил меня сплавать на нее, но вот после смерти я вез гроб с Петром Семеновичем, его старуху и искал эту загадочную речку Сось.
Иногда мне казалось, что дед Петя смотрит сверху, наблюдает за нами, что и как мы делаем, как правим лодку.
Проплавали мы целый день, но ничего не нашли. Может это и к лучшему, потому что похоронили Петра Семеновича на Канаковском кладбище, даже отпели.
Его старуха, Тамара Ивановна, может посещать его могилу хоть каждый день, только кладбищенские сторожа стали по ночам различать в темноте чьи-то глухие и протяжные вздохи:
— На Сось, на Сось.
КИ-СЮ-НЯ
Любу с кем-то перепутали. Когда она позвонила в старинную Люблинскую музыкальную школу, расположенную на Летней улице в усадьбе Дурасово и хотела назначить день встречи, то чей-то звенящий и одновременно раздраженный голос резко перебил ее:
— Мы же уже договорились. Вы приезжаете к пяти и все снимаете.
Она осторожно положила телефонную трубку, взяла свою видеокамеру, завернула ее в полосатую черно-белую сумку, когда-то кожаную, а теперь затертую до проплешин, и, насвистывая что-то веселое, кажется, «Истамбул-Константинополь», закутавшись в белый, модернистки пожеванный плащ, пошла радостная по весенней пробуждающейся от зимнего сна улице в Люблинский парк.
Желтая дворянская усадьба с белым куполом и такими же, то ли белыми, то ли бежевыми колоннами, с домашней церковкой и золотым блестящим в лучах майского солнца крестом над головой, виднелась среди еще голых коричневых деревьев, сквозь которые бил яркий оранжевый солнечный свет, отчего вид окружающего пространства был библейский. Так сквозь витражи католических храмов льются на мозаичный пол теплые пропыленные лучи, так восходит раннее красное жаркое солнце, касаясь из-за горизонта розовыми стрелами еще холодного, но уже отступающего ночного неба, так после долгой зимней спячки рождается новая жизнь, просыпаются насекомые, поют прилетевшие птахи, и орут ошалевшие коты.
В дверях ее встретила молодящаяся женщина в художественном сиреневом беретике крупной вязки и, немного помявшись и вжавшись в косяк, пропустила Любу внутрь и проводила в пустую музыкальную комнату, где стоял расчехленный рояль. В ожидании преподавателя и ученика для вида женщина предложила гостье чая, но так как вся фигура женщины ожидала, что Люба откажется, то девушка покачала головой и, усевшись с краю на стул, стала подготавливать камеру к видеосъемке: жать на кнопки и устанавливать необходимые режимы.
Через десять минут в коридоре раздался звук негромких шагов, и в зал вошла высокая беловолосая женщина в просторном желтом платье, что казалось странным, так как фигура у нее была ладная, а платье скорее скрывала фигуру, чем подчеркивало ее красоту, но этой женщине думалось, что так, наверное, лучше, или в жизни у нее не было рядом человека, который бы все ей объяснил. За женщиной в комнату проник мальчик, и мальчик этот был, как говорят, «с ограниченными возможностями», с огромным широким лбом и удивленными бровями, похожий на фарфоровую китайскую куколку, с вечно улыбающимися, смеющимися раскосыми щелочками глаз.
«Бедный малыш», — подумала Люба.
Женщина внимательно осмотрела Любу, с благоговением взглянула на камеру и потом, представившись Еленой Сергеевной, обернулась к мальчику и произнесла:
— Васюта, садись за рояль, — и мальчуган радостно залез на стул, поднял крышку, положил пальцы на клавиши и приготовился слушать преподавателя.
— Ки-сю-ня, — пропела женщина.
«До-ре-ми» — сыграл мальчик.
— Ки-сю-ня, — более высоко пропела беловолосая.
«Фа-соль-ля» — взял мальчик.
— Ки-сю-ня, — заулыбалась женщина и погладила Васю по голове.
Мальчик засмеялся:
«До-ре-ми».
Любаша тихонько сидела в уголке и, не шевелясь, снимала эту странную женщину и мальчика, камера, то выхватывала лицо Васюты, то спину женщины, то переходила за окно, где с той стороны стекла, на жестяном отливе, сидели три пегих горделивых голубя, наверное, в ожидании крошек хлеба, которые им обычно давали сотрудники музыкальной школы.
Неожиданно Кисюня заиграл что-то необычайно сложное и в то же время легкое, как радостная птичья песня. Женщина стояла рядом, положив мягкую пухлую ладонь ему на плечо, как близкая родственница. Прическа ее растрепалась, и непослушная прядь выбилась на ровный мраморный лоб с едва заметными поперечными морщинами.
Звуки то упирались прямо в потолок, то расползались по углам комнаты, а потом, вдруг, собравшись в единое целое где-то в центре, разлетались в разные стороны и казалось, что сейчас произойдет что-то совершенно важное. И этот мальчик-инвалид, и эта милая женщина отринут плоть и воспарят вверх, словно неведомые разноцветные переливающиеся птицы, и обретут свободу, такую важную и нужную им.
Казалось, весь мир для мальчика превратился в звук. И Любаша, и видеокамера, и преподавательница — все это были звуки, которые он своими детскими, но уже умелыми руками осторожно вытаскивал из глухих черно-белых клавиш. Васюта раскачивался на стуле, полузакрыв глаза, с блаженной улыбкой на лице.
В том месте, где Васюта сбивался, преподавательница помогала ему, громко и нараспев пропевая неверные ноты:
— Ки-сю-ня, — и мальчик начинал снова, стараясь больше не допустить ошибки и не сбиться.
Иногда казалось, что для мальчика ничего не существует кроме музыки: и Любаша — это музыка, и птицы за окном — это ноты, и яркий весенний свет — это плохо уловимые волновые вибрации, которые мы не можем никак различить, а он, такой нескладный и фарфоровый, легко переводит их в чарующую мелодию.
P.S.
При монтаже фильма работники наложили другую звуковую дорожку, и все эти кисюни пропали, но Любаша ходила по дому и шептала вслух:
— Ки-сю-ня.
— Господи, что ты там шепчешь, — спрашивал ее муж, но Люба только обнимала его со спины и упиралась острым подбородком в его уже начавшую лысеть голову и пела:
— Ки-сю-ня.
ДОМ С МАНДАРИНАМИ
Этот шикарный с мраморными колоннами дом перестроили из хрущевской пятиэтажки. Юркие, почерневшие от пота и работы таджики, обнесли его на расстоянии четырех метров крашеными железными разборными лесами. Около лесов землеройные машины вертикально вгрызались в землю, куда потом, в развороченные ямы японские желтоглазые краны опускали грубую, ячеистую арматуру. Ямы таджики залили бетоном. Получился фундамент. На нем воздвигли новые стены, так, что дворик сократился в два раза.
При всем при этом жильцов хрущевки не переселяли, и все работы происходили на глазах изумленной публики. Когда же сверху добавили три сверкающих на солнце стеклянных этажа, так что поднять глаза вверх стало невозможно, жильцы опешили. По утрам они выходили на работу и оборачивались к дому лицом, чтобы посмотреть, как горит в лучах розового рассветного солнца крыша, как радостно цветут растения в оранжерее на последнем, ближнем к небу этаже, как по зеленым плоскостям прозрачного стекла прыгают солнечные зайчики.
На всех трех верхних этажах поселился Армен с женой Тамарой и четырьмя стремительными ребятишками. Армен любил ходить по оранжерее, брать в руки желтые абхазские шершавые мандарины и тыкать ими в стекло. Все говорили: «Армен чудит, он просто старый смешной сапожник из Еревана, дорвавшийся до государственных денег».
Однажды семья выходила из лифта. Армен шел впереди. Когда он вышел на крыльцо, набрал в грудь прохладного ноябрьского воздуха, то понял, что сейчас умрет и от этой, то ли мысли, то ли чувства ощутил невыносимую хрупкость всего живого. Все эти камни, тротуары, асфальт лежали и будут лежать до скончания мира, а эта вот серая, блохастая кошка, ее одноглазый задрипанный котенок, он сам и его жена и его дети умрут. Не в один день, но умрут, и такая любовь посетила Армена что он схватился за сердце и стал оглядывать двор, ничего не боясь и будучи готовым к любому исходу.
Когда дверь за армянином захлопнулась откуда-то издалека, наверное, с крыши семнадцатиэтажки или девятиэтажки или из детского садика раздался беззвучный шипучий выстрел, и Армен упал седой головой в асфальт, а на его спине, на уровне сердца образовалась красная аккуратная дырочка, которая сразу же начала сочиться кровью.
Тамара открыла дверь за мужем и вначале подумала, что Армен неудачно споткнулся, но заметив дырочку, развернулась лицом к няне и детям и не хотела их выпускать на улицу, но потом, охнув, осела на крашеную в зеленый цвет лавочку, предварительно убрав с нее куски газеты «Мои Черемушки», пластмассовые стаканчики и пустую бутылку «Коньяк «Московский» три звезды», оставшийся от неведомых ночных визитеров.
И только няня, старая няня, плюшевая и аккуратненькая стала голосить на весь двор: «А-а-а, убили, убили», — хотя даже дети стояли спокойно в проеме подъездной двери и никуда не двигались.
Участковый Борис Петрович с автоматом и в бронежилете, следаки в джинсе, аскетичные и вороватые, появились через три минуты, словно стояли за углом и наблюдали, когда же убьют этого Армена, этого старого армяшку, подмявшего под себя весь дом.
На крик выскочила консьержка Варвара Степанова, как была в турецком халате, и Борис Петрович ее принял за Тамару, хотя конечно жену Армена хорошо знал, не раз к ним приходил занять денег, но тут почему-то ошалел и подошел к Варваре Степановне, может быть оттого, что Тамара сидела тихонько на лавочке и не шевелилась.
Но консьержка, поняв, кто нужен участковому, подвела его к Тамаре, но там уже стояли следаки и пытались ей задать вопросы, которые жена Армена слушать не хотела или совсем не слышала, потому что говорила няне: «Отведи детей домой поскорее».
Дети уходить не хотели. Они не понимали, почему папа не встает, а мама спрашивает: «Где скорая помощь?», — но тут няня перестала голосить, взяла младшего двухлетнего Ашота на ручки и пошла с ним наверх, на восьмой этаж, почему-то, пешком, забыв о лифте.
Через десять минут во двор въехал «БМВ», кажется X5. Общество, высунувшееся из окон, стало машину разглядывать: бордовую, воинственную, агрессивную, сияющую на солнце, как доспехи Ахилла.
Бесшумно открылись двери и наружу вылезли два человека, одетые не по погоде, в неброские, но шикарные костюмы. Один, лысоватый и прихрамывающий двигался чуть сзади, ровно в шаге от первого, первый же, величественный, не спешил, передвигался походкой человека наделенного властью, и если лысоватый уже успел оглядеть весь двор: и мертвого Армена, и Тамару, и участкового, и Варвару Степановну с сыном Павликом, и жильцов, торчащих из окон, то первый видел только жену Армена и шел к ней целеустремленно и важно.
Он остановился у скамейки, а лысоватый предъявил прокурорские ксивы, из которых Тамара узнала, что первого зовут Сергей Платонович. Он немного помолчал и спокойным голосом сказал:
— Мы поймаем преступников, Тамара Карапетовна (как он только ее отчество выговорил), вот вам моя карточка, звоните, обязательно в любое время, если нужна будет помощь.
Потом Сергей Платонович развернулся и вместе с лысоватым сел в Х5 и уехал.
Еще через час примчалась взмыленная скорая помощь, два силача в белых балахонах и таких же белых колпаках подняли отяжелевшее тело Армена на носилки и затолкали внутрь машины, будто армянин еще жив, хотя все зрители понимали: «Олигарх нашего двора мертв. Еще два часа назад он живой и невредимый разгуливал со своим семейством, ел абхазские мандарины, обнимал жену и детишек, а теперь мертвее мертвого, тверже бетона, который вливали в фундамент дома. И кашемировое пальто не спасло».
Следаки обошли все квартиры, что-то записывали в свои блокнотики, опрашивали самых незначительных жильцов, таких как испитая синюшная алкоголичка Лидия со старой беззубой собакой Альфой или серый и потертый младший менеджер сберегательной кассы косоглазый Писарев Андрей Георгиевич. Все что-то говорили, но в целом показания сходились к тому, что никто ничего не видел и не подозревал, никаких угроз не замечал и очень любил Армена, Тамару и детей.
Под вечер Варвара Степановна накормила следаков жарким дымящимся борщом с чесночной пампушкой, они немного поспали на ее диване в темнушке и уже в 21-00 уехали на вонючем козле в отделение по улице Новочеремушкинская, дом 65, корпус 2.
А потом ничего не происходило. Ноябрь перекатил в зиму, отгремели Новогодние праздники, Павлика отдали в драмкружок при бывшем Дворце пионеров, умерла собака Альфа и ее похоронили черт знает где, но все жильцы подозревали, что в подвале, уж больно оттуда шел дикий и смердящий запах.
Оранжерея увяла. Если теперь поднять глаза вверх, на крышу, то вместо абхазских мандаринов видны голые желтые деревья. Вроде и Тамару обвинить не в чем и няня молодцом, но деревья враз увяли и перестали плодоносить, как будто именно убиенный Армен и снабжал их всем необходимым: светом, водой и жизненной силой.
Ближе к восьмому марту, осознав, что в этом году никаких радостных подарков от мужа не будет ибо мужа нет, Тамара порылась в своей любимой оранжевой сумочке и под ворохом одноразовых носовых платков, флакончиков с помадой, накладных ногтей, ирисок, расчесок и зеркалец, обнаружила засаленную визитную карточку, черную с золотым тиснением, с телефоном прокурора Сергея Платоновича.
Она вначале не хотела ему звонить, долго разглядывала карточку, но что там разглядывать: чернота и золотые цифры, но когда няня повела младшего Ашота на послеобеденный сон, Тамара взяла радиотелефон и пошла с трубкой в оранжерею, где никого не было, не понимая того, что среди стекла была видна всему двору.
Ее могли наблюдать старый отставной военный Егор Петрович, сутулый, с длинными и видными усами, прыщавый студент первого курса технического университета Андрей Иванов и продавщица Юлька. Тамара ходила из угла в угол, ругалась в телефонную трубку, экспрессивно размахивала руками, топала точеными крохотными ножками. В конце концов, Тамара выбежала из оранжереи, бросив серебристую трубку на мраморный пол.
Потом наблюдатели видели, как Тамара Карапетовна неуклюже и рывками выводила свой «Лексус» LS 600 со стоянки и гнала на нем в неизвестном направлении.
В прокуратуре южного административного округа ее встретил лысоватый. Извиняясь, Владимир Петрович (так звали лысоватого) предложил жене убиенного стакан чаю, так как Сергей Платонович на месте отсутствовал, и было абсолютно непонятно, когда он вообще появится в помещении и сможет ли принять Тамару и оказать ей надлежащее почтение.
— Ну, он же сам мне оставил свою визитку, — заламывала руки Тамара. Иногда ей казалось, что лысоватый совсем не обращает на нее внимание и тогда жена Армена стреляла глазками в надежде хоть так привлечь внимание Владимира Петровича.
Когда Тамара потеряла всякую надежду, майор (а лысоватый был майором) оторвал глаза от портрета президента, висевшего на стене, и усталым, каким-то никчемным голосом произнес:
— Пейте чай, Тамара Карапетовна.
Он подошел к окну и набрал полную грудь воздуха. За стеклом шел нежный перистый снег, и казалось, что он идет не с неба, а от земли, поднимаемый вверх восходящими потоками. Такой порядок вещей веселил майора, он уже три года не был в отпуске, и когда смотрел на снег, то представлял Крым, Кара-Даг, Черное море, белые кораблики и желтые панамы.
— Мы очень далеко продвинулись в деле Вашего мужа, но мешают небольшие сложности.
Тамара оторвала взгляд от пальца майора, которым он постукивал по стеклу, и вместо того, чтобы собраться с мыслями, улетела в неведомые высоты, отвлеклась, вспомнила, как Ашотик перевернул утром чашку с компотом, как средний, Арутюн, собрался стать милиционером, как накричала на няню, а поэтому пропустила искренний монолог Владимира Петровича, который он закончил тем, что придвинул к ней салфетку.
Тамара, нащупала салфетку на столе и поначалу хотела ею вытереть лоб (от духоты она вспотела), но в последний момент разглядела какие-то фамилии на салфетке и спросила:
— Что это?
Майор отошел от окна и сел напротив Тамары за стол, налил себе горячей воды из кулера и бросил в стакан с подстаканником пакетик чая Ахмад
— Как что, — вздрогнул лысоватый, — на этих людей Вы должны переоформить дом.
Тамара ничего не поняла из сказанного, но запомнила, что эта мятая, белесая салфетка содержит какую-то очень важную для нее информацию, потом она откинулась на стул и сжала колени (до этого она сидела, закинув ногу на ногу, облокотившись на бюст Дзержинского).
— Чей дом, — переспросила она.
— Ваш дом, Тамара Карапетовна, иначе мы убийцу не найдем, — сказал лысоватый и стал собирать со стола бумаги, переставил на подоконник стаканы с чаем, завернул остатки шоколада «Альпенгольд» в фольгу.
Тамара медленно поднялась, отряхнула клетчатую, шерстяную юбку, поправила прическу, положила салфетку в оранжевую сумочку и вышла из кабинета, но в проеме двери обернулась, словно что-то хотела сказать. Ee верхняя влажная губа даже дернулась в гримасе, но в последний момент она тихо и скромно закрыла за собой тяжелую деревянную лакированную дверь, даже не попрощавшись с Владимиром Петровичем.
Она медленно дошла до стоянки и села в «Лексус». «Я люблю тебя жизнь», — пела Тамара Карапетовна грудным соблазнительным голосом и выжимала из своего монстра космическую скорость, что зафиксировали камеры слежения, установленные на фонарных столбах. Но даже когда ее остановили на посту, когда вручали квитанцию о штрафе, когда отдали честь напоследок, она все равно пела громко и решительно, словно шла в свой последний бой.
А потом время для нее остановилась. Все дела по дому делала няня: варила супы, выносила мусор, читала вслух новостные сайты, готовила домашнее задание с старшими сыновьями, водила младших в садик, громко ругалась, когда у нее была мигрень, а Тамара сидела в кресле и смотрела в окно.
Там на крыше противоположного дома люди в оранжевой спецодежде тянули кабель, и казалось, что эти мелкие букашки, оставшиеся с жаркого и удушливого лета, ведут тайную и разнузданную жизнь, желая пробить в сознании Тамары Карапетовны обширную брешь, в которую бы хлынул весь ужас и бред этого запутанного мира.
И вот когда эта брешь уже почти была пробита, когда она с трудом стала узнавать лица домочадцев, она взяла телефон и позвонила Сергею Платоновичу.
Его теплый и мужественный голос успокоил Тамару:
— Вы точно найдете убийцу?
— Разумеется.
— Я согласна, — с какой-то легкостью и радостью произнесла Тамара, положила трубку и впервые за последний месяц вышла во двор и завела свой «Лексус».
Суд был скорый и правый. За решеткой сидел щуплый юнец, который все время молчал. На вопросы он отвечать отказывался, поэтому все были довольны: и судья, и прокурор, и адвокат, и нашедшиеся свидетели. Ему дали пожизненное, тут он закричал, что обещали пятнадцать лет, если все будет нормально и вскочил с лавочки, но его увели в наручниках и затолкали в «УАЗик».
Тамара смотрела на этот цирк апатично, глаза ее были полны слез, и было непонятно, верит ли она происходящему и что вообще хочет от жизни.
Когда уводили щуплого, то няня плакала, и Варвара Степановна плакала, а Егор Петрович выматерился, на что судья удалила его из зала.
Сергею Платоновичу надо отдать должное. Он подарил Тамаре Карапетовне две комнаты, оставшуюся площадь поделил на двухэтажные квартиры, в которые въехала богатая знатная публика района Черемушки: генералы, маклеры, банкиры, артисты и архитекторы.
Теперь, когда Павлик идет в школу, а он в сентябре пошел в школу, то оглядывается на дом и видит красную покатую крышу, вместо зеленой оранжереи и оранжевых абхазских мандаринов.
ЖРЕБИЙ
Я не знаю, как они догадались, но возможно просто сидели в этой же «Шоколаднице», и Ася спросила у Люды:
— А ты от кого беременна?
— От Пети, — ответила спокойным голосом Люда и поправила кружевную салфетку на столе.
— Ой, и я от Пети, — подпрыгнула на стуле Ася и прикрыла розовой маленькой ладошкой миниатюрный ротик.
Вообще-то Ася — черненькая, а Люда — беленькая. У Аси есть еврейская кровь, но не та прожженная, пустынная, а южная, украинская. Черные струи спускаются через плечи до пояса, тонкие кинжальные губки, когда она сердится, то сжимает их, и всем окружающим кажется, что Асе больно, очень больно. Иногда она звонит по телефону и что-то жестко, чеканно и по-военному выговаривает своей маме, потому что мама может зависнуть на трубке до трех часов. У Аси тонкая кость, ноги, как ходульки.
Люда — сибирячка, не огромная, но здоровая румяная заводная хохотушка с белой снежной кожей и пухлым эротичным ртом. Когда Люда на кого-нибудь зла, то может с левой засадить по уху. Вы бы знали, какой у нее удар с левой. Мне ли, боксеру, не знать. Не успеешь закрыться — лежишь на полу, и звездочки кружатся. Понятно, что из-за комплекции грудь и попка у Люды больше, но Ася красивее и сексуальнее.
— А ты когда успела? — помолчав немного и посмотрев в окно на мимо проходящего человека в шляпе, пролепетала Ася.
— Когда ты в Киев со студенческим театром ездила.
— А я, когда ты была в сентябре в Турции, — Ася откинулась на спинку стула и улыбнулась.
В принципе мужчина любит всех своих женщин. Прошлых, настоящих и будущих. Каждую по-своему, но любит. Это женщина может проклясть, разлюбить и забыть, а мужчина и через пять лет, и через десять, и через двадцать любит, даже старость тут ни при чем и не играет ни какого значения. Кожа вроде потускнела, зубы пожелтели, скрючилась вся, а мужчина как-то любит: и обнимает, и поцелует, и денег даст.
Вот так они меня и вытащили на разговор. В «Шоколадницу» тоже.
Люда говорит:
— Так ты и на Асе обещал жениться?
— Обещал, — киваю и бейсболку на глаза натягиваю.
— Ну как же так, Петр, получается, та нам обеим врал? — вижу, что Люда заводится, багровеет, сейчас по уху даст.
— Я вам обеим говорил правду, я вас обеих люблю и готов на каждой из вас жениться.
— Петя, ты шизофреник, нельзя сразу на двух жениться, — закрутилась на стуле Ася и полезла в сумочку за сигаретами, хотя ей, конечно, беременной, табак нельзя.
— Ну и что будем делать, — прошептала Люда.
Посидели, выпили какао, я все оплатил, за окном декабрьский снег. Зима ранняя и к тому же снежная. Мороза не было, но ноги постоянно в снегу, только и успевай стряхивать его, когда забегаешь в помещение или заходишь в транспорт.
Стали тянуть жребий, я под столом обе спички надломил и на ком-то женился.
_________________________________________
Об авторе:
ВЯЧЕСЛАВ ХАРЧЕНКО
Родился в поселке Холмский Абинского района Краснодарского края Живет в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ, аспирантуру Московского Государственного Университета лес, учился в Литературном институте им. Горького. Стихи и проза публиковались в журналах «Новая юность», «Арион», «Знамя», «Октябрь», «Волга», «Новый берег» и др. Автор книги малой прозы «Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов» (2011). Лауреат Волошинского конкурса. Листер премии «Национальный бестселлер».
скачать dle 12.1
