Редактор: Женя Декина
(рассказ)
Городок-деревня лежал блюдцем в ногах у моря. И жил обычно, простыми событиями и незатейливыми делами. Беленые стены домов, разноцветная, от времени, черепица и зеленые садики-близнецы. Люди - ничем не примечательные, но приятные, дружелюбные. Это если смотреть взглядом гостя. А гости появлялись ровно на четыре месяца в году, в сезон, и городок оживал.
Привлекательного в городке было, разве что, море и розы. Много роз, растущих на клумбах и в диком виде кустарниками. Еще горы, крупные скалы, разбросанные по холмам осколочно, как старые зубы. Имели они каждая свой цвет, и так же назывались по цвету. Люди, живущие здесь годами, привыкли не замечать этой особой красоты. Да и сами, со временем приобретали тот спокойно-похожий тип внешности, которым награждает место, постоянно живущих.
Была еще одна достопримечательность городка, не вызывавшая у жителей радости, так как служила не в пользу городу, а во вред. Достопримечательность звали Людой, и была она дурочкой. Спрятать ее от взглядов отдыхающих не было никакой возможности, потому, что была она простодушна и улыбчива, но очень упряма.
Она ходила в светлом, твидовом пальто, зимой носила старую шерстяную косынку, а летом - берет, из-под которого выглядывали, всегда гладко причесанные, седые волосы. Даже в самую жару она не снимала пальто, от этого сильно потела и когда она останавливалась на пляже возле отдыхающих, люди морщились, отходили в сторону. Ее гнали, свои же, торгующие горячими пирожками и блинчиками, уводили с пляжа, ругали. Она приходила и вечером, когда отдыхающие гуляли по набережной, подходила к молодым мужчинам, улыбалась странною, ищущей улыбкой, но денег не брала.
Лица ее не коснулось безумие, потому, что говорили, Люда от рождения не была дурочкой. А была нормальная, тихая девочка. Возраста ее уже никто не помнил, кому охота было считать чужие, казавшиеся бесполезными годы. Может тридцать, а может и все пятьдесят. У нее случилось несчастье, погиб маленький сын, прижитый ею в девичестве. Отцом был кто-то не здешний, не свой. Свой бы объявился, в молодости Люда была красавицей, старательной и спокойной. Сыну не было и пяти, когда на него наехал грузовик, так редко случающийся в этом городке. Люда везла сына в больницу, потом оказалось, уже мертвого. Из больницы мальчика забирала бабушка, Люда вернулась не сразу. А когда вернулась, оказалось, целый кусок жизни был милостиво стерт из ее памяти. Была она едва ли старше теперь своего умершего сына.
Каждый город имеет своего сумасшедшего, свою визитку. Люда была визиткой этого городка. Конечно, жители предпочли бы иметь своим сумасшедшим, какого ни будь чудака - ученого или, на худой конец, старую даму, родственницу знаменитого поэта, когда-то имевшего счастье провести в городке первые пять лет своей жизни. Но в наличии имелась только Люда, которую и прятали, насколько было возможно, от посторонних глаз.
Соседкой Люды была старуха-татарка Зиля Мавлютовна, которую все называли Зоей Михайловной, ее сноха Фая и внучка Катя. Женщины приехали в Крым с первой волной иммиграции на историческую родину. Зоя Михайловна получила Люду в наследство, как дополнение к старому дому, на большей половине которого она и жила со снохой и внучкой. Она удивительно быстро поладила с Людой, как то устроила быт, и женщины жили не очень мешая друг другу.
Ничем особенным Люда не занималась, не удалось ее приучить собирать бутылки, потому, что приносила она домой не целые, а больше побитые, и не понимала, чего от нее хотят. Еду она почти не готовила, все сжигала, ела, что придется, летом было проще, в столовой пансионата оставались овощи или хлеб.
Иногда, осенью, когда Люде было особенно худо, и сильно болела голова, так, что она кричала по ночам, из центра приезжала бригада и увозила ее в больницу.
Ходила она обычно к столовой, к почте и на пляж, но иногда уходила в горы далеко, лесники ее не гоняли.
Поодаль от городка, на склоне холма, за ближней горой было кладбище. Люда редко забредала сюда, она панически боялась свежих могил. Еще помнила тот день, когда маму Марину, зачем-то убранную в узкий деревянный ящик, закопали у нее на глазах в одну из этих ям. Но сегодня ей пришлось идти через кладбище, потому, что ее напугали чужие люди, расположившиеся на поляне в палатках, когда она шла из леса, где собирала грибы. Она собирала все грибы, которые ей попадались в лесу, затем варила их в огромной кастрюле, в которой мама раньше кипятила белье и потом, надышавшись мягким, знакомым запахом, вываливала месиво на мусорную кучу. Потому, что мама при жизни, запрещала ей собирать грибы.
Люда не любила собак и кошек. Кошки царапались, а собаки лаяли на нее, иногда очень громко, хотя всех их она помнила еще щенками. Поэтому, когда она услышала писк и подумала, что это котенок, прибавила шагу. Но вскоре она остановилась. Рядом не было домов, откуда здесь котята? Котят, новорожденных, в коробках приносили к санаторной столовой, что бы их разобрали или покормили отдыхающие. Люда осторожно приблизилась к яме. Звук издавала, как ей казалось, сама земля. Но когда она потянула за край белой ткани, в такую заворачивали маму, прежде чем уложить в ящик, то на ладони ей скользнул сверток. В свертке лежал крошечный ребенок. Люда аккуратно положила его в свою сумку, стараясь не помять, и оглядываясь, понесла домой.
Никому не показав свою находку, Люда, видимо, что-то вспомнив из той, прошлой жизни, стала ухаживать за найденышем. Крошечный, недоношенный ребенок, несмотря на странности своей приемной матери, выжил.
Мало кто заметил, что последнее время Люда стала появляться с непокрытой головой. Что с нее взять, может, потеряла. Но Люда не теряла берета, в нем теперь спал младенец. Еще она грела воду в кастрюльке и деловито опуская локоток, ждала когда вода станет теплой и можно будет купать мальчика. Она совала ему сухую грудь, качала, сильно прижимая, так что, кнопочный носик его утопал до глаз. Он ворочался, ей было щекотно. Плач его был тонким, почти неслышным, как осторожное кошачье мяуканье. Мало кто слышал его, и мало кто обращал внимание. Она кормила его размоченным в молоке хлебом, завернутым в стираный платок, сладкой водичкой. Каждое утро стояла с банкой возле магазина, ждала. Ей наливали молока, каплю, чуть-чуть, она радостно улыбалась беззубым ртом, благодарила.
- Бабушка, у Люды котенок.
Катя прыгала по плиткам двора, сначала на каждую, потом через плитку и, наконец, разогнавшись, пролетала аж целых две.
- Откуда взяла? - Зоя Михайловна кормила кур, спешила, с обедом не
успевала.
- А у нее пищит он, так тихонечко – тихонечко.
- Да кажется тебе, помоги лучше.
Опять не слышала, тугая на ухо стала. Зачем купалась вчера вечером, как молоденькая? Зоя Михайловна сердилась на себя и на внучку.
- Не-а бабушка, петух клюется, бешеный он.
- Ай, бешеный, глупая какая девчонка. - И Зоя Михайловна ушла в дом.
Катя несколько раз пыталась зайти к Люде, но та, не пускала ее, толкала, неузнаваемо сердитая. Катя решила, что если котенок пищит, значит, жив и успокоилась.
Сезон отдыхающих заканчивался, заканчивались и впечатления прошедшего лета. Не обошлось без происшествий. Говорили об этом целую неделю. Говорили, встречаясь, возле почты, на рынке и возле магазинчика, где все и случилось. А случилось неприятное. Люда подралась с продавцом «молочного» и сразу же из тихой, пусть и упрямой дурочки, превратилась в «буйную». Отдыхающих в городке было мало, рынок возле магазинчика, почти прекратил свое существование. Размыло дождями дорогу, и из центра неделю не завозили разливного молока. Люда уныло простаивала возле магазина с пустой банкой. Однажды решилась. Осторожно зашла в магазин и встала около прилавка, глядя на светлую витрину.
- Что ей надо? - недоумевали продавцы, но поделились, отдали пару
просроченных коробочек с йогуртом. Люда сунула проворно добычу в карман, но не ушла.
- Молоко! - она протягивала руку к пакетам стоящим на витрине.
- Иди Люд, иди, не мешай работать, ишь, понравилось, что я ей из
своей зарплаты, что ли платить буду?
- Молоко! - Люда упрямо тянулась к пакету.
- Как будто умрет она без него!
Люду толкали к выходу. Возле дверей она развернулась и неожиданно сильно ударила по лицу продавца. Сильно рассекла бровь, чудом уцелел глаз.
Из города вызвали бригаду и Люду увезли.
В больнице Люда тоже проявила непослушание.
- Пустите меня домой, ну пустите же, - Люда хватала врача за рукав, -
- у меня там ребенок, у меня ребенок.
- Хорошо, хорошо Людочка, только успокойся, вот полечим немножко
и отпустим, домой поедешь.
- Нет, не надо лечить, мне хорошо, и голова не болит, а ребеночек,
один он, ну пустите, - она уже не шла за врачом, а ползла, споткнувшись, упала на колени, так и не встала, - не надо лечить, не надо!
Упирающуюся Люду подняли санитары и увели в палату.
- У нее действительно был ребенок, мальчик, умер уже давно, - отвечая на вопросительный взгляд коллеги, сказала врач.
Не успокоилась Люда и в палате. Легко вывернувшись из рук санитаров, она крепко, до белизны косточек, вцепилась в рифленые прутья у окна и ровно как в танце билась о них головой. На лбу у нее двумя полосами проступали красные раны.
После второго укола она заснула.
- Что и раньше с нею было такое?
- Да нет, никогда, уже несколько лет не госпитализировали.
- Понятно. Возможно, поэтому.
Катя скользнула за занавеску.
- Бабушка, - в глазах страх - Там кукла у Люды, только мертвая.
- О-алла, что значит мертвая? - Зоя Михайловна шагнула в комнатку.
На постели лежал, завернутый до пояса в старый шерстяной, подаренный ею самой когда-то Люде платок, крошечный ребенок. Наклонилась - не дышит, маленький рот остановился в движении, словно в зевке. Видно - выпростался, ворочался, кричал.
- Иди отсюда, - она сильно толкнула Катю к двери.
Вечером, они похоронили маленького на окраине кладбища, около оградки. Благо места он занял совсем ничего, поместился в картонной коробке из- под невестковых туфель. Зоя Михайловна, связала проволокой две дощечки, крестом, Катя повесила веночек из мальв. Обратно шли молча, возле самого дома, бабушка сказала:
- Никому не говори Катя.
- Ага, бабушка, не скажу. Он болел?
- Не знаю деточка.
- А больно ему было?
- Может и больно.
- Бабушка, отчего же он жил и умер?
- Кто знает, деточка, кто знает?
Она мне пишет, я ей - нет. Я ее понимаю, она меня - нет. Когда приходит осень, я приезжаю в ее город. Я - командировочный. Каждый год я отправлялся в ненужную, утомительную поездку. Так было. Теперь все иначе.
Поезд вырывается из одинокого бесконечного леса, и сразу - неожиданно, без прелюдий – город. Коричневые заборы, деревянное кружево на окнах домов, и зелень, зелень, зелень… Ее город лишен времени - сон урбанизации. На станции кирпичное двухэтажное здание обещает утолить мой голод все двадцать четыре часа в сутки, и обманывает. Маленькая трехцветная кошка дремлет в вакууме прилавка. Продуктов нет, есть вечный ремонт. «Хлеб наш насущный» я получаю из привокзального киоска с узким деревянным оконцем. Его продает румяная кустодиевская рыжуха в доледниковом кримплене. Храни Господь этот островок.
Я приезжаю вылощенный столицей и заранее уставший от неустроенности здешнего быта. Толстые бревна крыльца местной гостиницы расписаны рунами жучков-короедов, пахнет мокрым старым деревом и свежей масляной краской. Она встречает меня на пороге, зажмурив глаза от слез, распухшие веки дрожат. Она всегда знает, когда я приезжаю. Хотя я никогда не даю телеграмм. У нее полные руки, истончающиеся к нежным запястьям. Сиреневые венки оплетают снежно-белую кисть. У нее аристократические руки, не убитые ежедневным тяжким трудом. Двором и скотиной занимается свекор, лупоглазый небритый пройдоха. Он доит двух полеток - коров трижды в день и чистит старыми вилами хлев. Она не у дел, «беляночка» - городская. Родной городок ее чуть больше здешнего, придорожная шкатулочка, и все-таки они инакова. Зовут ее по-детски Лялей. Муж называет Нюсей. Я зову ее королевой Анной. Я ей лгу. Она даже не фрейлина. Она дворняжка. Моя дворняжка.
Впервые я приехал в этот город пять лет назад. Истомленный бесполезностью своего присутствия здесь, покусился на местную библиотеку. Она была знатной для такого городка. Нетронутые орнаменты многотомников растекались по желтым фанерным полкам. Устаревшие справочники и энциклопедии чинно покоились возле стойки – стола. За которым сидела она. Я увидел рыжие неприрученные кудри и темно-карие глаза, в которых потерялись, обрамленные золотом, зрачки. В них потерялся и я. Единожды и, впоследствии, ежегодно.
Встречи наши начались просто. Я позвал ее прогуляться в лес. Она кивнула как знакомому и пошла.
Тропинка в лесу пролегала уверенно до березовой поляны, затем двоилась, троилась, петляла по заячьи, и, выводила нас к кроткому озерцу. Зеркало воды отражало длинные космы ив, белое от облаков небо и темно-карие, лишенные зрачков глаза. Мы сближались торопливо, без прелюдий и объяснений, жажда друг друга была всегда сильнее нас. Она молчала, я же говорил что-то бессвязное.
- Можно? - я не чувствовал себя виноватым, заходя в ее крепкий, срубленный намертво, двор. Не гость и не похититель. Я себя не утруждал мыслями. Я должен был ее видеть.
На крыльце, загораживая входную дверь, сидит ребенок.
- Она у нас блудня. По три раза за год оборачивается. Котяточек топим, а куда ж их девать?
Рыжеватые мягкие кудри, такие же, как и у нее, и голубые безыскусные глаза. Ее пятилетняя Катерина поет с чужих слов. Она серьезная девочка, иногда я боюсь ее. Мне кажется, она понимает, что ее младенческая власть над мамой не единственная. Она не видит во мне соперника, но и не спешит сотрудничать. Когда я прельщаю ее столичными подарками, она берет их без улыбки, не благодаря. Если б я не видел глупые мордашки Барби, рассованные по поленнице возле сарая, я бы подумал, что она даже не разворачивает мои подношения.
Сейчас она сосредоточено выбирает из длинной серой шерсти кошки, острые ракетки череды.
- Мамы нету. И придет, не знаю когда.
Она никогда не называет меня по имени.
Теперь она администратор гостиницы. Ушла с любимой работы, чтобы видеть меня в каждый день моей поездки. Ради нескольких коротеньких встреч. Я не просил ее об этом. Я боюсь женских упреков. Она всегда подчинялась моим невысказанным желаниям, молча, угадывая их наверняка.
- Тебе звонили.
Я не спрашиваю кто. Она не говорит очевидного.
- Сказать, что тебя нет? - опирается на столешницу стойки, грустно смотрит в окно.
- В общем - то это правда. Меня там нет. И здесь, никого кроме тебя.
Смеется.
Последняя поездка была невыносимой. Каждый день, приближающий мой отъезд, отнимал у нас силы. В тот вечер была необыкновенно теплая погода. Я шел позади нее, к нашему озерцу, четкие стрелы солнца разбивались о белые стволы берез. Она шла впереди меня, кидая косу через плечо, казалось, она ей мешала, тяжелая рыжая змея. Все женщины их городка были рыжими, как будто распустились на одной ветке. Платье сливалось темными крапинами с берестой. В какое-то мгновение мне показалось, что она сейчас исчезнет. Раствориться в солнечном, убывающем дне. Останется в этом лесу навсегда.
- Поедешь со мной?
- Куда? - она оборачивается, улыбается жалко. Хочется умереть от ее покорности.
- Все равно, поедем, родная. На станции выйдем, на любой. Ты и я. Устроимся как ни будь. Поедем.
Она смотрит на меня долго. Блеклая паутинка застряла в косе. Ломкие веточки неизвестного мне кустарника, корявые с множеством коленцев, усыпали подол платья. Такой я запомню ее на всю свою жизнь, до старости. До нашей общей старости. Я буду рассказывать нашим внукам об этом дне.
- И Катерина?
- Конечно.
- Ты мне завтра это скажи, - вдруг совсем другим голосом говорит она, - пойдем?
- Обратно?
- Мне ж собраться надо.
Мы идем по тропинке, усталое солнце светит нам в спины.
Утра я не чувствовал. Ни розового щедрого солнца, ни прохладного ветерка, крадущего дымок сигареты, ни чувствительного покалывания затекшей ноги - я заснул сидя в кресле. Она пришла на вокзал рано, раньше меня. Прогуливалась по перрону, грустно покачивая высокой прической, скрытой под синим шарфом. Ей не шел синий цвет, он ее старил.
- А Катерина где? - спросил я безнадежно.
- По человечески же надо. Объяснись сначала, там, у себя дома.
Она заговорила о моей жене. Об ее муже мы почему-то никогда не говорили. Как будто его не существовало, рослого, очень спокойного человека.
- Хорошо, - теперь моя очередь быть покорным.
Дома меня встречает скорый ужин и включенный телевизор.
Бледно-розовый от пудры ведущий нервно скачет по съемочной площадке, размахивая микрофоном. Я осознаю бесполезность своего присутствия в доме по вечерам. Жена смотрит шоу сосредоточенно, непосредственно имеющая к этому отношение. Что-то там крутиться внутри этой бесконечной системы. Кто-то пишет, кто-то снимает, кто-то смотрит. Жена - внештатный продюсер. Это ее вотчина.
- Вечером гости.
Жена не употребляет глаголов. Я должен угадать, что она недовольна. Я угадываю. Я не позвонил ни разу из командировки.
- Лучше сиреневую, - не глядя, она сообщает, что я надел не ту рубашку.
- Какая разница, по-моему, они дальтоники, твои гости.
- Наши. Гости наши.
Я покорно переодеваю рубашку.
Жена складывает утяжеленные гелем губы в подобие улыбки. Когда выходят последние гости, она спрашивает:
- Ну, как?
- Нормально. Хорошо посидели.
- Я не об этом, губы как?
- Губы как губы. Что-то изменилось?
Жена проводит рукой по волосам, скользит в вырез блузки кистью с, фиолетовыми, безупречной формы, ногтями.
- Я всю жизнь старалась соответствовать.
Я знал, что последует за этой фразой. Я был не готов к разговору. Жена была готова. Уже много месяцев. Я понял это по ее поднятым плечам. Они нарушали идеальную покатую линию. Жена всегда подчеркивала - «Как у Монро».
- Страдаешь? - голос мой предательски дрогнул.
Черные гвоздики зрачков расширились. Руслица искусно скрываемых морщин наполнились слезами.
Я сдал билет на поезд. В следующий раз в командировку поедет мой сослуживец Василий Козин.
_________________________________________
Об авторе:
МАРГАРИТА ЛЕЙДИНА Родилась в г. Уфе. Закончила Уфимский нефтяной институт и институт журналистики и литературного творчества. Печаталась в журналах «Новая Юность», «Современная драматургия», «Остров», «Бельские просторы», «Роман Газета», в литературном альманахе «Продолжение». В 2011 г в издательстве «Вече» вышла книга «Сотворение добра».
скачать dle 12.1
