Редактор: Женя Декина
(рассказ)
1.
— Голову чуть набок, пожалуйста, — промурлыкал док, и Виктор почувствовал пальцы одной его руки на своей макушке, в то время как пальцы другой несильно надавили на подбородок. Придав голове Виктора нужный наклон, доктор принял у ассистентки шприц и приготовился сделать инъекцию. Виктор невольно сморщился, напряг лицо. Он много раз слышал, что процедура эта абсолютно безболезненна, колют-то не в мышцу, а во вживлённую под кожу капсулу, но ничего не мог с собой поделать — сам вид шприца вызывал в нем малоприятное чувство обречённости.
— Ну-ну-ну, тихо-тихо, — доктор снова закогтил макушку Виктора своими большими мягкими пальцами и успокаивающе помассировал. — Расслабьтесь. Ещё сильнее. А теперь расслабьтесь изо всех сил!
Ассистентка льстиво хихикнула — отдала должное остроумию шефа — и, возникнув в поле зрения Виктора, радостно сообщила, что будет совсем не больно:
— Даже не заметите ничего!
Доктор снова приблизил к Виктору свой шприц, нацелив иглу в нежную область за ушной раковиной, куда неделей ранее была вживлена биосовместимая капсула-порт. В которую вот сейчас, вот из этого самого шприца с тончайшей, как носик у комара, иглой брызнут тысячи микроскопических шустрых паззликов и тут же начнут собираться в сложную конструкцию — излучатель нейростимулирующих импульсов. С коим Виктору предстоит теперь жить до конца дней. Что ж, значит, так тому и быть. Виктор мысленно выдохнул и приготовился к неизбежному.
В этот миг что-то стукнуло в оконное стекло, грузно шлёпнулось на внешний подоконник и, по всей вероятности, упало вниз. Во всяком случае, когда они втроем повернулись на звук, пытаясь обнаружить его источник, ничего необычного за окном уже не было. Только растущая поодаль береза беспокойно махала ветками на ветру.
— Что за… — в сердцах произнёс док.
— Птица, наверное, — с готовностью отозвалась его помощница. — Голубь какой-нибудь. Или сойка. Здесь соек много.
— Ирэночка, солнце мое, разве я спрашивал — что за птица? Я спросил — что за… фигня такая?! Развели тут, возле клиники, птичий питомник! Так ведь и рука дрогнуть может. А руке моей вздрагивать никоим образом нельзя, правда, Виктор Александрович?
Овладевшее доктором раздражение отступило столь же быстро, как и нагрянуло. Последнюю фразу он протянул уже в своей привычной благодушно-мурлыкающей манере, подмигнул надувшей губы «Ирэночке» и снова, в третий уж раз, приловчился кольнуть Виктора шприцем. Да не тут-то было.
— Прошу меня извинить, но я передумал! — решительно заявил Виктор, выбираясь из кресла.
Доктор опешил:
— В смысле? Как это? Вы серьёзно?
— Серьёзно. Мне надо идти.
— Постойте, Виктор Александрович, давайте поговорим! Давайте хотя бы попробуем!.. Если вам что-то не понравится, вы же можете удалить этот стим в любое время, как только захотите! Уверяю вас, это совершенно безопасно!
— И ни капельки не больно! — вторила ему ассистентка, заполошной сойкой подпрыгивая у двери. Виктору даже пришлось ее легонечко отстранить.
— Простите. Дурацкая была идея. Не нужно, не нужно мне ничего…
Вечером того же дня Виктор и его стародавний приятель Эрик встретились в парке, чтобы выпить традиционного пятничного пивка.
— Ну ты даёшь. Поверить не могу, — умеренно сокрушался Эрик, прикладываясь к баночке и щуря глаза в закат. — Птица врезалась в окно, и только поэтому ты ушёл? И что, с концами? Надеюсь, ты позвонил им после и перенёс приём на другой день?
— Да ну. Не звонил я никуда, и не собираюсь.
— А как же проблемы с памятью?
— Проблемы с памятью — это ещё не маразм. Ну буду записывать всё в блокнот, делать себе напоминалки. Адель, опять же, не даст мне совсем пропасть…
— Ты, Вить, не обижайся, но мне кажется, что до маразма не так уж и далеко. Веришь в знаки. Позволяешь каким-то глупым суевериям влиять на твою жизнь. Плюешь на рекомендации врачей из-за какой-то долбаной птицы! Я читал про нейростимуляторы, между прочим. Все эти параноидальные фейковые статьи про побочки и про тотальную слежку путём чипирования… Смешно, ей-богу! А другая крайность — вживлять стимы всем подряд, даже детям. Чтобы лучше учились. Чтобы охрененно круто учились! Становились бакалаврами в десять лет. Я лично против этого. Но в некоторых случаях, таких как твой, эти штуки очень даже нужны, вот просто незаменимы!
— Думаешь, я совсем плох? — выслушав его речь, усмехнулся Виктор. — Вот-вот начну делать в штаны? Или выйду однажды из дома и потеряюсь?
Эрик смутился.
— Я не это имел в виду… Знаешь, чувак, решай сам, как тебе лучше, со стимами или без. Только потом не жалуйся, что забываешь слова и путаешься в событиях.
— Договорились, — опять усмехнулся Виктор.
Меньше всего ему сейчас хотелось спорить и что-либо доказывать. Больше всего — отключить айфон и пуститься во все тяжкие. В кои-то веки напиться как следует, от души!
Вытряхнув в рот остатки пива, Виктор смял баночку и не без сожаления отправил ее в пакет, назначенный мусорным. Половина лимита исчерпана, хорошо бы притормозить. Или, может, действительно — послать сегодня к чертям все правила и позволить себе расслабиться? Как там сказал док? Расслабьтесь изо всех сил!
Адель, разумеется, будет в ярости. Но кто она есть, Адель? Она ему не жена, не мама и даже не горячо любимая бабушка. Хоть и названа в ее честь. Она ему — приложение. И пусть только пикнет…
В столь же тёплый и ветреный августовский денёк, в этом же самом парке, только тридцатью годами ранее маленький мальчик и женщина запускали змея. Змей в виде радужного дракона с длинной гривой-хвостом резвился в потоках воздуха, кувыркался и свободно парил, то вдруг подныривал под невидимые преграды и делал вид, что сейчас спикирует, то ликующе взмывал на ещё большую высоту, норовя вырвать леер из рук у мальчика и рывками таща его за собой.
Мальчик не сдавался, боролся с ним. Упирался в землю кроссовками.
— Давай, малыш! Молодец! У тебя получается! — Женщина снимала происходящее на видео, перебегая с места на место в азартном поиске новых ракурсов. Ей всё никак не удавалось захватить в кадр обоих одновременно — и мальчика, и змея.
— Эге-гей! Помаши-ка рукой родителям! Смотри не улети вместе с ним!
Она слишком увлеклась и не заметила, что мальчик, двигаясь по лужайке спиной вперёд, постепенно сместился на прогулочную аллею, а затем и на примыкающую к ней велодорожку. Где и был сбит несущимся на огромной скорости самокатером.
Сила удара была такова, что мальчика высоко подбросило и перевернуло в воздухе, прежде чем он упал на асфальт и распластано замер, словно тряпичная кукла с разбитой фарфоровой головой. Перед глазами мальчика полыхнуло ярко-синее небо. В небе реял-переливался хвостатый кусочек радуги, его дракон. А потом надвинулась темнота и всё заволокла — и небо, и дракона, и самого мальчика. Но мальчик совершенно не испугался. Когда к нему подбежали, он был уже без сознания.
Всё-таки нет, не стоит оно того, чтобы злить Адель. За ней ведь не заржавеет — в наказание за неуместный бунт она загрузит его такими челленджами и отработками, что это пивко ему поперёк горла встанет. Да оно и без Адели встанет, если перебрать. Похмельное утро, опухшая ряха, дикая головная боль… Оно ему надо?
Виктор оживил айфон касанием, кликнул на только что сделанный заказ доставки и отменил его. «Goodboy! — тут же всплыло сообщение от Адели. — Я в тебе и не сомневалась!»
— Я в тебе тоже, — ответил он.
— Своим не поделюсь, — буркнул Эрик, наблюдавший за его метаниями. — У меня всё рассчитано.
Иногда он бывал редкостным занудой.
Виктор откинулся на спинку скамьи, сцепил руки на затылке и поблуждал глазами по небу, как бы ища того давно улетевшего за горизонт событий воздушного змея. Невольно вздрогнул, поймав себя на этом.
Радужный дракон… Там было много разных — ястребы, клоуны, морские скаты и самолёты, но ему захотелось именно этого. Он попросил: «Бабушка Аделина, купи!» И бабушка сразу его купила. И они сразу же пошли в парк — запускать.
Ему тогда было шесть, а ей без малого пятьдесят. Легкая, смешливая, молодая (ее всё время принимали за его мать), с короткой взъерошенной стрижкой в стиле «ветер растрепал», заядлая любительница подурачиться, изобретательница жутковато-весёлых пранков на Хеллоуин — одним словом, не бабушка, а девчонка.
Им было так хорошо вдвоём! Родители разъезжали по всему миру, творили контент для блога, а у Вити с бабушкой был особенный мир, свой. Они отлично ладили, любили одно и то же, и, пожалуй, могли бы понимать друг друга без слов, возникни в их жизни такая необходимость. Но такой необходимости, к счастью, не возникало, и бабушка с внуком самозабвенно упивались общением, открывая для себя всё новые грани душевной близости.
«Вы прямо созданы друг для друга!» — сказала как-то мама, вырвавшаяся домой на краткий отдых между Калмыкией и Чичен Ицу.
«Полнейшая идиллия! — умилился и папа. — Приятно видеть!»
«Ну а как же! — откликнулась бабушка и подмигнула внуку. — Нам с Витьком скучно не бывает. Мы с ним сладкая парочка, не разлей вода. И то сказать — даже родились в один день!»
— А помнишь мою бабушку Аделину? — неожиданно для себя спросил Виктор у Эрика. — Ты ее застал?
— Помню, конечно! Она пекла обалденные блинчики. И предлагала на выбор, чем полить — вареньем, сгущёнкой, шоколадом… Всё было такое вкусное, глаза разбегались и слюни капали!
— Это да.
— А ещё она говорила всякие смешные вещи, типа эзотерические. «Мироздание каждый миг приглашает тебя на танец», и всё такое, и ла-ла-ла… Погоди, так это бабушка научила тебя гадать по птицам? Теперь понятно.
Виктор рассмеялся:
— Моя бабушка была современной продвинутой тёткой, клиническим психологом, кандидатом наук. Если б не я, повешенный ей на шею, она б и доктором стала, даже не сомневайся. Но ты прав — этому научила меня она.
— Да чему — этому?
— Замечать…
Виктор поднялся на ноги, как бы желая размяться. Солнце ещё не зашло, но уже коснулось линии горизонта. Окутанные дымкой сумерек деревья притихли и сплотили свои ряды — рыцари перед ликом наступающей ночи. Ветер стих, и теперь всё вокруг было пронзительно, кричаще ясным.
— Идём, покажу тебе кое-что, — Виктор вытянул руку в сторону Эрика и призывно махнул ладонью.
— Приглашаешь меня на танец? — гыгыкнул тот.
— «Типа того», — передразнил Виктор его манеру.
Они поднялись на холм, в подножии которого сидели.
— Видишь вон те нарядные домики за развязкой? — спросил друга Виктор. — Знаешь, что там, на склоне сразу за ними?
— Откуда мне знать? — пожал плечами Эрик.
— А я, представь себе, знаю. Там находится скейтодром. Из парка его не видно — ни с этих холмов, ни даже со смотровой площадки, я проверял. Но с высоты в 30-40 метров он как на ладони. Это я тоже установил — при помощи дрона, лет уже где-то в одиннадцать. То есть далеко не сразу после… в общем, после той злополучной прогулки с запуском воздушного змея, которая закончилась для меня тяжёлой ЧМТ.
— Это когда тебя сбил мужик на электросамокате? — уточнил Эрик.
— Да. Я загремел тогда в больницу на пару месяцев, а потом еще месяц валялся дома, долечивался. Шнырял по параллельным вселенным, смотрел остросюженые сюрные сны. Все эти сны потом забылись напрочь. Кроме одного: как будто я парю под облаками и разглядываю некое удивительное и очень притягательное место вдали. И вроде бы ничего такого там нет, ну стоят какие-то деревянные рампы, изрисованные граффити, и скачут по ним пацаны на скейтах, но от вида этой картинки меня вдруг заполняет необъяснимое счастье, целый шквал эмоций накатывает. Странное такое праздничное волнение… Как будто со мной происходит что-то очень хорошее, что-то, ради чего я, собственно, и родился на этот свет. Не знаю даже, как это чувство и словами-то описать: откровение, озарение?.. Я мечтал пережить его снова, хотя бы еще разок. Ложился спать и загадывал — вот бы снова там оказаться, в этом чудесном месте! Долгое время мне просто не приходило в голову, что скейтодром «из сна» вполне может оказаться реально существующим. Я ведь совершенно ничего не помнил. Все те события, что предшествовали столкновению… Из-за травмы. Помнил только, как покупали змея, а как запускали и как самокатер в меня влетел — всё это бесследно стёрлось из памяти и уже не восстановилось. Если бы не видео, снятое бабушкой на айфон, думаю, я так ничего и не понял бы. Не соотнес бы одно с другим.
— Что с чем не соотнес бы? — Эрик был непоколебим в своём сарказме.
— Змея над парком и скейтодром в Лагутино. Увиденный мной с высоты полёта как раз воздушного змея.
— А тебе не приходило в голову, что ты мог увидеть изображение этой местности где-то ещё? На яндекс-картах, например? Увидеть и забыть. Задолго до своей травмы, за годы до неё, может быть — в глубоком младенчестве!
— На яндекс-картах? В глубоком младенчестве?
— Сосал молоко у мамы на ручках, а мама в это время сёрчила, что тут есть интересного, в близлежащем замкадье. Заметила что-то необычное в Лагутино, приблизила, чтобы рассмотреть, а в этот миг ты тоже — по случайному стечению обстоятельств — оторвался от сиськи и скосил глаза на экран. Тогда для тебя это были всего лишь размытые цветовые пятна, но они отпечатались и сохранились где-то в недрах сознания. Такое возможно. Твоя бабушка-психиатр, будь она жива, могла бы это подтвердить. В момент удара (или после него, во время бредовых снов) мозг почему-то выкинул на поверхность эту картинку. Вот и всё, и никакой мистики.
— Значит, вот так всё просто? — хмыкнул Виктор. — Всё можно рационально объяснить? У любого чуда есть техническое решение?
— И программное обеспечение, — айтишник Эрик многозначительно постучал себя по лбу согнутым указательным.
Виктор открыл было рот, чтобы возразить, и тут же его закрыл. Было ясно, что Эрика ничем не проймёшь. Ну не танцует он. Не. Танцует.
2.
Каждый человек знает об этом мире что-то такое, чего не знает никто другой. Его знание уникально и принадлежит только ему.
В молодости я терпеть не могла обобщений, всегда внушала своим студентам: избегайте готовых формул, не говорите от лица всех — говорите только о себе! Так вы скажете гораздо больше и точнее. Говоря с пациентом — говорите о нем, говорите с ним, а не с его диагнозом. Живой нерв психотерапии — в ускользающих частностях… А теперь, получается, именно это я и делаю — начинаю свои записи с «каждого человека». За ними так удобно прятаться, за этими «каждыми людьми»…
С другой стороны, в свои семьдесят с хвостиком могу позволить себе такую вольность — обобщать что угодно и как угодно. Да и студентов, способных уличить меня в непоследовательности, рядом не наблюдается. Ни студентов, ни пациентов. Если не считать Назара Львовича, разумеется.
Он — мой последний пациент, постепенно ставший другом семьи, а затем и вошедший в неё в своих мягких ковровых тапках домашнего компаньона.
Внучок Витя отреагировал на его вселение весьма радушно. Думаю, рад он был прежде всего тому, что теперь будет кому занять второе кресло на веранде летними вечерами, если сам Витя в силу каких-либо обстоятельств занять его не сможет. Будет кому смаковать чаи с мелиссой и чабрецом и нахваливать мой смородиновый джем.
А главное — нам с Назаром всё ещё есть о чем поговорить. Мы не закончили. У нас бездна работы, звезд полна, и тратить время на утомительные (в нашем-то почтенном возрасте) поездки туда-сюда просто нецелесообразно.
Эту чудесную усадебную локацию с фруктовым садом и отдельным выходом к пляжу арендовали для меня дети, Витенькины родители. Здесь очень хорошо — Дон, плёсы, мягкий южный климат, оживающие на каждом шагу воспоминания юности… Здесь всё начиналось, и сюда же я приехала на склоне лет — «закольцевала» жизнь, поэтически выражаясь.
У Назара Львовича другая история. Сама идея вернуться в тот маленький заполярный город, откуда он родом, вызывает у него содрогание. Нет, даже не вернуться — хотя бы просто наведаться. Смотаться на пару дней в гости к прошлому. Я не раз ему предлагала, набивалась составить компанию, но он смотрел на меня преувеличенно дикими глазами и веско фыркал: «Поехать — для чего? Чтобы увидеть, что моего города больше нет? Я и так это знаю!»
Назар Львович хранит свой город-миф в хрустальном шаре недосягаемости, как бы в ином измерении — подальше от себя. Иногда он бережно встряхивает этот шар и смотрит, как внутри идёт снег. А внутри снега идёт он сам — мальчик со школьным ранцем за спиной. Назар очень дорожит этим призраком и боится своим приездом спугнуть его в небытие. Мальчик есть, пока Назара там нет.
Сегодня мы прогуливались по саду, уже почти оголившемуся и чёрному. Поздняя осень. От роскошных — истошных — ароматов листвяной рыхлой органики, способных свести с ума многообразием оттенков тления, осталось всего ничего, одна строгая и чистая нота. Даже не берусь определить, назвать этот запах. Он столь же отчётлив, сколь и неуловим. Но пьянит и волнует он даже больше, чем пышные парфюмы октября в самой «золотой», махрово-зрелой его поре.
Назар Львович рассказывал мне о своей бессоннице. О том, как пытался бороться с ней нынешней ночью.
— Я, представь себе, душенька Аделина, изобрёл такой вот оригинальный способ: считать не баранов, а кадры из фильма жизни… ну, те самые, которые за миг до смерти должны перед глазами промелькнуть. Согласно некоторой не вполне научной теории.
— Почему же не вполне, — возразила я, однако развивать не стала. Об эффекте «перемотки жизни», вызванном резкой вспышкой мозговой активности в преагональном состоянии, мы с ним позже поговорим. Если захотим.
— Значит, вполне, — послушно кивнул Назар. — Как скажешь. В общем, я размышлял об этом и подумал: интересно, что именно промелькнёт? Какие моменты из тысяч и тысяч прожитых? Наверняка самые яркие и значимые, ведь так? Вся жизнь не может уместиться в доли секунды, поэтому если она и будет мне явлена напоследок, то в виде некой подборки «избранных эпизодов». Допустим, их будет сотня или две, хотя и в таком количестве мне трудно вообразить их втиснутыми в сверхкороткий отрезок времени, ну да ладно, пусть уж… Как оно там будет, в околосмертных видениях, не знаю, я пока решил отобрать хотя бы десяток. Лежал и полночи маялся, копошился в памяти, перебирал… Очень увлекательное занятие, доложу я тебе! От бессонницы не избавляет, но в процессе как-то и забываешь совсем про бессонницу, не до неё становится. А там, глядишь, и утро недалече.
— Ну так приходил бы в гостиную, на чаёк, — пожала я плечами. — Мне тоже не спалось.
Мы с Назаром занимаем разные половины дома, то есть ночевать уходим каждый на свою территорию, и за четыре года этот обычай бывал нарушен считанные разы. Стариковские романы похожи на романы подростков — столь же целомудренны и безнадёжны. А у нас с Назаром Львовичем, как ни крути, роман.
— На чаёк,— покачал головой мой спутник и похлопал себя по карману куртки. — У меня тут есть кое-что получше чайка и даже какао с кофием!
Означать это могло только то, что он прихватил термо-фляжку с глинтвейном. И сейчас мы спустимся к воде, и спрячемся от ветра и от досужих глаз в давно облюбованном нами плетёном гамаке-фонарике, и будем по очереди отхлёбывать из фляжки, поглядывая на ещё не замёрзшую тёмную реку.
Не исключено, что он снова меня поцелует. А уж в том, что обнимет и согревающе притянет к себе, когда действие глинтвейна закончится, я даже не сомневаюсь.
В молодости Назар потерял жену — она умерла от какой-то очень агрессивной формы рака. Спустя год после ее смерти Назар стоял на балконе съёмной квартиры, так и не ставшей их с Фридой семейным гнёздышком, и курил прощальную сигарету. За год ничего не изменилось: жизнь не наладилась, легче не стало, группа поддержки не помогла, а от двухмесячного шального трипа по ночным заведениям сделалось только хуже.
Назар смотрел вниз и думал о том, что всё складывается одно к одному, и весьма удачно. Двадцатый этаж — это раз. Нет шанса остаться калекой. Балкон выходит на ту сторону дома, где нет ни детских площадок, ни сквериков со скамеечками, ни проторенных между дворами муравьино-народных троп. Это два. Он упадёт на узкую бетонную окантовку между стеной и газоном, скорее всего, ударится о штакетник и развалится на куски. Ну и хорошо. Так вернее.
Фрида была его школьной любовью. Они вместе приехали с севера, поступили в вузы своей мечты, успешно их закончили и стартанули в профессию, каждый в свою. Фрида стала урбано-дендрологом, а Назар углубился в моделирование кибертуальных пространств. Жить они собирались, как и полагается, долго и счастливо. И вот теперь всё, что ему осталось от этой жизни, — сделать пару затяжек. И куда-нибудь деть окурок.
Пепельницу Назар уже успел тщательно вымыть и убрать на полку, никаких иных подходящих ёмкостей на балконе не обнаружилось (если не считать Фридиных кашпо с цветами, но сама мысль о том, что последним его жестом на этом свете будет надругательское вдавливание бычка в горшочек с петуниями покойной жены, оказалась просто невыносимой). Он постоял ещё минуту, раздумывая, не бросить ли окурок вниз. Повод для сомнений в данной ситуации был более чем нелепый, и всё же Назар, отлипнув от перил, побрел на кухню — понёс окурок в мусорное ведро.
Возвращаясь обратно, он ещё из комнаты увидел, что на балконе что-то изменилось. Возникло какое-то движение; трепещущая жилка билась в воздухе над Фридиными цветами. И было еще кое-что, чего Назар не заметил сразу, поглощённый созерцанием «жилки», но вспомнил потом: солнечный свет. Много света. Весь день до этого было пасмурно, а тут вдруг из-за туч проклюнулось солнце и, как осветитель в театре, направило цельный и мощный луч Назару на балкон, на мизансцену с порхающей над цветами бабочкой.
О том, что это бабочка, Назар уже догадался-разглядел. Он осторожно, без резких движений, тронулся с места, продолжая наблюдать за ней из глубины комнаты. Почему-то было важно ее не спугнуть. В голове толпились странные мысли: «Видишь, твои растения в полном порядке. Я забочусь о них. Разве что ипомея слегка подвяла, стоит неудачно, в тени…»
Бабочка благосклонно слушала его оправдания, пёстрым весёлым маятничком болтаясь между жакарандой и клематисом. Улетать она и не думала. Даже когда Назар переступил порог балкона и протянул к ней раскрытую ладонь, она как ни в чем не бывало продолжила порхать. Правда, и на ладонь не села. Но ведь и не улетела же!
—Откуда ты здесь взялась, на такой верхотуре? — Назар наконец прекратил разговаривать с ней как с Фридой. — Может быть, ты голодная? Мёду хочешь?
Стараясь двигаться плавно, замедленно, Назар попятился обратно в комнату. Через минуту он вернулся с сахарным кубиком на блюдце (мёда в буфете не оказалось). Маленький цветник на балконе всё так же был залит солнцем, но бабочка исчезла. Назар поискал ее глазами, держа блюдце в вытянутой руке и озадаченно улыбаясь, после сунул свое подношение под зачахшие листики ипомеи и опустился рядом.
Внутри у него всё дрожало: пришло осознание, что вниз он уже не прыгнет. Не в этот раз, не сегодня, по крайней мере.
— Ну и чему ты улыбаешься? — спросил Назар Львович, когда мы устроились в гамаке и накрыли колени принесённым с собой пледом. Я улыбалась тому, что так много о нем знаю. Вот из этого фильма на десять кадров мне известны как минимум три. Треть жизни — долгой, полной событий и впечатлений, звучащей голосами самых разных, неведомых мне людей. Рассказанных мне людей…
— Да мы с тобой как два чудика. Местная достопримечательность, — сказала я вслух. — Люди ходят мимо нас и думают: что за сладкая парочка, прямо Флорентино Ариса и Фермина Даса!
— Кто такие? — насупил бровь Назар. Всё-таки любит он изображать этакого брутального неотёса. Надо заметить, это ему идёт.
— Ну что ты, это же из мюзикла! Из того знаменитого, по Маркесу! — Я потормошила его за рукав. — «Любовь во время холеры».
— Вот только холеры нам тут еще не хватало, — ворчливо отшутился он. — Ты бы ещё ковид вспомнила!
Мы сделали по глотку из фляжки.
— Знаешь, — произнёс Назар задушевным голосом, — а мне нравится эта старость. Определенно в ней что-то есть.
— К тому же, как знать, может, впереди нас ждет еще что-нибудь интересненькое, — сказала я. — Какой-нибудь… одиннадцатый кадр.
— Ну, за одиннадцатый кадр! — кивнул Назар Львович и снова открутил крышечку своей фляжки.
История с бабочкой имела своё развитие. То есть правильнее было бы сказать — финал. И финал этот ждал его прямо за порогом квартиры, из которой Назар вышел на следующий день после несостоявшегося суицида, чтобы купить продуктов. С чего-то же нужно было начинать новую жизнь.
Вместе с ним в лифте ехали соседи сверху — папа, мама и дочь, девочка лет двенадцати. Все трое выглядели напряженными и крайне недовольными — то ли друг другом, то ли чем-то еще. До появления Назара они явно о чём-то спорили, а теперь вынужденно замолкли.
Самой недовольной и даже сердитой выглядела девочка.
— Так нечестно, — в конце концов выдавила она, не удержав паузу. — Я что, виновата, что Макс его опрокинул и они разлетелись?
— А до этого? — подкатила глаза к потолку и скуксила губы женщина. — Макс его опрокинул и они расползлись?
— Всё, Николь! — отрезал мужчина. — Я уже всё сказал. Никаких больше бабочкариев, муравьиных ферм и тараканьих цирков! С нас довольно!
Несколько секунд до Назара доходил смысл услышанного. А когда наконец дошёл, лифт достиг холла первого этажа и раскрылся. Они вышли наружу — семейка сверху с раздраженно-постными лицами и Назар. С лицом человека, которого разыграли и который ещё не знает, как к этому относиться. И что означает этот розыгрыш, и чего в нем всё-таки больше — причудливого, но случайного соединения нейтральных факторов, или некой мистической силы, которую принято именовать судьбой?
Что остановило его на краю — весточка от Фриды или «насекомое» хобби соседской девочки, помноженное на чрезмерную резвость ее то ли младшего брата, то ли питомца по кличке Макс? И если верно последнее, то исключает ли оно первое? Ведь бабочка, даже если она «от Фриды», должна же была откуда-то взяться физически, не могла же она соткаться из воздуха! То, что она спорхнула с двадцать первого этажа, а не прилетела снизу, направляемая ветром (и таинственной волей, связанной с загробным существованием Фриды), не делает факт ее появления менее чудесным — ведь так? Просто путь ее был короче…
Или всё-таки дело не в чудесной природе бабочки, а в страстном — хоть и подсознательном — желании Назара остаться, не умирать?
Движимый необходимостью во всем этом разобраться, Назар вместо магазина отправился бродить по окрестным улицам, глядя перед собой, должно быть, тем самым косоватым рассеянным взглядом, на котором я частенько ловлю его и теперь, полвека спустя.
Он рассказывал мне об этой прогулке. Именно тогда забрезжили первые ростки его «теории», которую он взращивал, холил и лелеял всю оставшуюся жизнь.
Суть теории такова: есть Нечто, желающее с нами говорить. И оно это делает — разными способами, с каждым по-своему. Для общения с Назаром, например, оно использует движения воздуха и те объекты, благодаря которым эти движения становятся видимыми, читаемыми. Листья на ветках деревьев и листья опавшие. Дорожную пыль. Занавески на окнах. Снег, вихрящийся столбиками позёмки (от таких столбиков в детстве Назара принято было отворачиваться — считалось, что это «черти пляшут» и что такая пляска не к добру для того, кто на неё засмотрится). Клочки бумаги, целлофановые пакетики и прочий мусор — неряшливые хлопья уличной серой пены, вздымаемой ветром над тротуарами. Облака. Дым и частицы пепла. Воздушные шары. Одним словом — всё, что «обитает» в воздухе и что способно быть им поднято, перемещено, вовлечено в сложный узор потоков и завихрений.
Взаимодействие воздушных слоев происходит постоянно и непрерывно. Мы не видим его — в силу прозрачности и почти полной однородности смешиваемого. Тёплый воздух, холодный воздух… Ветер он и есть ветер. Но если в него попадает некое тело, вес которого позволяет ему быть оторванным от земли, выведенным из состояния покоя, — безвидная стихия как бы «подкрашивается» движениями этого предмета и становится зримой. И тогда Нечто обретает возможность заговорить с нами, сделать привлекающий внимание жест.
Совсем не обязательно, что всякий полёт пакетика или всплеск тополиной гривы на ветру — такой вот жест. Иногда это просто красиво. Красиво и всё. А иногда… иногда это означает, что Нечто трогает струны, натянутые в воздухе. И струны вибрируют, сообщая свои вибрации тем предметам, которые…
Тут я его перебила:
— Хотите сказать, что бабочку на ваш балкон пригнали вибрации воздуха? Не запах цветов, не инстинкт, или что там имеется у насекомых на этот случай… Именно воздух, да? Струны воздуха, задеваемые… эээ… некой незримой сущностью, решившей наладить с вами контакт?
— Я не знаю, что привело бабочку на мой балкон. Боюсь, что никогда не узнаю. Но мне известен результат: вот он я, жив и здоров, дожил до седых волос. Не будь этой бабочки, мог бы и не дожить.
Я разглядывала его — жадно, исподтишка, сквозь маску ободряюще-приветливой профессиональной эмпатии.
Почему он ко мне пришёл? Именно ко мне. После стольких моих отказов и попыток до него донести, что я давно уже не веду приём, что могу рекомендовать ему кучу других прекрасных специалистов. Но нет, он упёрся рогом — примите меня и всё тут!
Тогда я взвинтила цену, в надежде, что хоть это его отвадит. Не помогло. И вот он сидит передо мной, последний (это уж точно) пациент в моей практике, пожилой сухопарый мужчина, бровастый и породисто-угловатый, похожий на рок-звезду на пенсии — сидит и повествует о бабочках. А время капает…
— Послушайте, Назар Львович, — сказала я. — Мне бы очень хотелось оказаться для вас полезной. Но для этого мне нужно понять… уяснить для себя кое-что. Прошу, ответьте мне откровенно: почему вы решили, что именно я могу вам помочь?
Он ответил быстро и с видимым удовольствием, с расплывшейся по губам улыбкой, словно только и ждал этого вопроса:
— Да вот увидел одну вашу фотографию и решил.
— Какую фотографию?
— Эту вот. — Назар скользнул пальцем по экранчику своего айфона и предъявил мне снимок. Я сразу его узнала.
Ветреный день в парке, я с разлохмаченной прической и в обмотанной вокруг бедер кофте, завязанной рукавами, усмиряю радужного дракона. Он уже собран и готов рвануть в голубую высь. Хороший получился кадр, хоть и сделан снизу, с высоты роста шестилетнего мальчика.
Кадр хороший, но я его не люблю. Он стал воспоминанием о несчастье.
— Откуда вы его взяли? — спросила я. — Не помню, чтобы я где-то его вывешивала.
— Представьте себе, совершенно случайно набрел в сети! Не знаю, кто его вывесил. Я читал тогда всё о воздушных змеях, и тут увидел вас. Этот снимок… Вы на нем словно богиня ветра какая-то. И в руках у вас обитатель воздуха, да ещё и в трёх таких мощных ипостасях — воздушный змей, радуга и дракон! Я сразу понял, что всё это не просто так.
— Это был знак? — полу-утвердительно кивнула я, стараясь не слишком выпячивать иронию, но он ее уловил. И снова заулыбался, развёл руками, изображая беспомощность:
— Вот видите! Вы тоже считаете, что мне нужен психолог? Вот и я так подумал… сразу же, как только взглянул на эту фотографию. В тот же самый момент.
— То есть до этого момента психолог вам был не нужен?
— Абсолютно.
«Что ж, — вздохнула я про себя. — Кажется, задача усложняется. Причём стремительно, на глазах».
— Признайся, ты тогда решила, что я старый пикапер и ловелас? — хихикает он теперь, много лет спустя. Нежно подталкивая меня локтем в бок.
Я принимаю протянутую им фляжку, на дне которой плещется последний глоток глинтвейна.
— Скорее уж маньяк. Повёрнутый на бабочках и бабушках.
Господи, до чего же мы с ним древние оба! Когда мы встретились, мне было шестьдесят три…
— Маньяк — это само собой. А ещё я неисправимый занудливый романтик. Дорогая моя Аделиночка! — голос Назара проникновенно теплеет и вместе с тем делается торжественным. — Не знаю, помнишь ли ты об этом, но у нас сегодня маленький юбилей. Первый и, смею надеться, не последний. Десять лет назад ты сжалилась надо мной, грешным, и согласилась на свидание…
— Вообще-то на сеанс психотерапии, — кашлянув, делаю я ремарку.
— Который со временем перерос в нечто большее. И я счастлив этим. И… прости, волнуюсь немного… В общем, я тут недавно понял, что да, ты была права. Я должен съездить в Таймырск. Должен и хочу. Ты — поедешь со мной?
Ого! Звучит прямо как предложение руки и сердца! Всё это очень неожиданно, конечно, но я рада, что он созрел. Давно подначивала его это сделать. Слишком уж велико значение, которое он, мой Назар Львович, придаёт невозможности там побывать. Слишком высоким напряжением зарядил он этот заповедный — запретный — плод.
— Какой чудесный подарок на юбилей! — улыбаюсь я. — Ну конечно же я поеду!
3.
Виктор проснулся от необычного аромата — что-то вроде жареных кабачков с корицей, —доносившегося из кухни вместе с позвякиванием посуды и бодрым голоском очередной кулинарной блогерши. Усмехнулся, вспомнив: мама приехала. Нелли Ру. Знаменитая обозревательница национальных кухонь, танцев и особенностей налогообложения. В этот раз, кажется, надолго. У отца безоглядный роман с Марокко, а Нелли в силу возраста становится всё трудней выносить жару.
— Доброе утро! — отреагировала Адель на изменение психо-физиологического статуса своего владельца. — Сегодня двадцать пятое мая, вторник. Прогноз погоды: солнечно и ясно. На завтрак — пирожки с кальмаром и маракуйей, или шпинатно-ванильный пудинг, или что-то вроде того.
— Отстань, а? — отозвался Виктор, из упрямства зажмурив глаза покрепче. — Я ещё сплю.
Минут через двадцать, когда он всё-таки выбрался из-под одеяла и спустился в гостиную, Нелли уже закончила готовить. Сидела за ноутом, попивая кофе. На блюде с высокой ножкой громоздились подозрительного вида оранжевые штуковины.
— Доброе утро, Нэл, — поприветствовал ее Виктор. — Что это у тебя такое?
— Тыквенные маффины, — кокетливо улыбнулась гостья. — Пробуй!.. Вкусняшка, да?
— Угу, — кивнул он, прожевав кусочек. — Я это на десерт съем, ладно? Будешь со мной яичницу?
— Яичницу? А может, омлет? Погоди-ка… Я тут видела шикарный рецептик, сейчас найду!
Мать Виктора снова нырнула в сеть, оставив сыну на любование клубок толстых серебристо-лиловых дредов, скрученных на затылке.
Виктор смотрел на эти дреды, на щуплые лопатки под тонкой шеей и думал о том, что оба они, его родители, так и состарились в телах подростков — тех самых, которые когда-то его «завели», выполняя задание от подписчиков. Зарабатывали таким образом на первую кругосветку. И заработали ведь! А самое главное — он так и не смог по-настоящему их разлюбить, разозлиться на них, на этих подростков. Обидеться. Пытался, но не смог. В этом было что-то ненормальное. Обычно наоборот — пытаются, но не могут простить…
— Вот оно. Яйца скрэмбл с тёртыми огурцами.
— Список ингредиентов, плиз! — Виктор направился к холодильнику.
— Яйца, огурцы, чеснок, листья салата, масло растительное, чёрный перец! — в тон ему, бойко зачитала Нелли, и Виктор, распахнув дверцу, склонился над полочками с продуктами.
Через минуту он вернулся к столу и водрузил на него пакет молока. Из недр кухонного модуля извлёк другой пакет — с овсяными хлопьями.
— Каша — сила наша! — подмигнул в ответ на недоумённый взгляд Нелли. — Овсянку любишь?
— Ну да… наверное. Хотя нет. Знаешь, нет…
— Хм. Тогда, может быть, яичницу? Или хочешь, поджарю тосты?
Подобное случалось с ним время от времени. Из памяти вываливались куски, небольшие такие фрагменты, не сказать чтобы очень значимые, но заметные окружающим — Виктор обнаруживал их пропажу по озадаченным и смущённым лицам, по рыхлым паузам посреди разговора и неловким попыткам навести логические мосты.
Обычно Адель приходила ему на помощь и как-нибудь изобретательно спасала ситуацию, но сегодня она почему-то замешкалась и упустила момент, чтобы это сделать. А может, «подставила» его намеренно, из вредности.
— И давно тебя так лагает? — вдруг напрямую спросила мать.
— Смотря что ты имеешь в виду, — пожал плечами Виктор, надеясь, что его голос звучит небрежно-невозмутимо. — Если эти… небольшие сбои в оперативной памяти, то не очень. Годиков этак десять.
— Ты что-нибудь с этим делаешь? К неврологу хотя бы ходил?
— Не беспокойся, Нэл, — Виктор окончательно взял себя в руки. — Это всё отложенные последствия того сотрясения. Я давно научился с этим справляться, правда. И потом, зачем мне неврологи, если у меня был лучший психотерапевт во вселенной — бабушка Аделина!
— О да.
Бог его знает, что скрывалось под этим «о да». Уточнять Виктору не хотелось.
Оба бросили взгляд на фотографию, висевшую над столом. Двойной — парный — портрет. Это Виктор повесил его туда. Бабушка и друг последних лет ее жизни, Назар Львович. Оба в шлемах с меховой оторочкой, в каких-то смешных дутых комбинезонах. С инеем на ресницах. Очень счастливые.
Они разбились на вертолёте во время экскурсии над Таймырским заповедником. Причиной крушения стала внезапно поднявшаяся пурга.
— И что говорила бабушка по поводу твоих сбоев?
— Говорила, что в наше время умных домов и карманных тьютеров это не так страшно, как привыкли считать. Помогла подобрать нужные приложения. Показала несколько эффективных приёмов для тренировки памяти.. Ну и так, всякое…
— Всякое. Понятно.
Они были очень похожи между собой, Нелли и бабушка Аделина. Это был тот особый, не очевидный постороннему глазу тип схожести, которого никогда не бывает между матерью и дочерью, но который обнаруживается между свекровью и снохой, то есть даже не обнаруживается, а начинает мерцать, проступать с годами, и вот тогда-то мужчина действительно понимает, что женился на «молодом клоне» своей матери.
Здесь, правда, был иной случай: сходство двух женщин отмечал сын одной из них и внук другой. Что же до Алекса, отца Виктора, то вряд ли он вообще задумывался над такими незначительными пустяками, как связи между людьми — кровные, духовные и какие-либо ещё. Его людьми были города и страны, пустыни и горы, моря и острова.
Полуостров Таймыр, забравший бабушку Аделину, наверняка тоже представлялся Викторову отцу такой вот инобытийной шаманской сущностью, древним духом тундры.
Самым загадочным обстоятельством было то, что метеосводка в день трагедии была благоприятной для полетов, никакой пурги не намечалось. Пурга возникла словно из ниоткуда; бортовая камера запечатлела соткавшийся из воздуха снежный смерч, а уже в следующую минуту их закрутило, начало болтать и в конце концов швырнуло о землю. Пилот уцелел, но оба пассажира погибли.
Виктор отвёл взгляд от сияющих улыбок бабушки и Назара. По крайней мере, они знали, чего хотят. Что-то делало их счастливыми в тот самый день…
— Смотри-ка, что я нагуглила! — услышал он голос матери.
На экране висел на паузе какой-то ролик. В строке поиска значилось «Память мозг проблемы лечение».
Убедившись, что Виктор смотрит, Нелли сняла наушники и кликнула по картинке, запуская сюжет с начала.
«Тысячи исковых заявлений поступают в суды Европы от пострадавших в результате рискованной медицинской инновации — так называемой терапии нейростиминга. Суть этого метода, если коротко, состоит в том, что в голову пациента с тем или иным видом интеллектуальной дисфункции вживляется капсула-излучатель, которая стимулирует мозг человека работать лучше. Всё лучше и лучше, в режиме непрерывного ментального интенсива. Но «лучше», как выяснилось, понятие относительное. У любого улучшения есть верхний предел, и спустя время такой предел наступает для каждого. Для одних это вылилось в серьезные неврологические расстройства, тики, парезы и параличи, у вторых развилась эпилепсия, для третьих новомодный апгрейд головного мозга обернулся утратой психического здоровья, а кому-то он стоил и самой жизни».
В кадре возникло морщинистое лицо в седой щетине, обезображенное характерной асимметрией. С большим усилием, едва ворочая языком, старик произнёс нечто, напоминающее стихи:
—Птицы разума бьются в окно. Всё усеяли мёртвые тушки. Не смотри, там темно…
У старика были глаза больного пророка, заглянувшего в бездну. Экран разделился надвое, и справа возникло то же лицо, но в гораздо более приглядном и моложавом виде.
«Поэт Акинфий Храмцов, — продолжил голос за кадром, — решился на стимотерапию в надежде разбудить задремавшую музу. В итоге — инсульт, долгие месяцы реабилитации… А несколько дней назад Акинфия Храмцова не стало».
Поэт сменился обритой наголо девушкой-подростком, похожей на затравленного зверька, лысая девушка уступила место пареньку, дико вращающему глазами… Виктора замутило, он бросил вникать, отодвинулся от ноутбука. Новость была не самая свежая, он уже знал про всё это.
— Какой ужас! Полный трэш! — ахала между тем Нелли. — Куда катится мир?! Только не говори, что ты тоже вживил себе эту дрянь!
— Ну что ты! Мне бы и в голову не пришло…
— Да уж! Тем головам, в которые это
пришло, нынче не позавидуешь! — Она хихикнула, довольная каламбуром. — Ну так что, будет у нас яичница на завтрак? Или накидаемся маффинами?
— Я приготовлю, Нэл. Сейчас всё будет.
Виктор снова направился к холодильнику, стараясь держать в уме образ аккуратных сливочно-белых овальчиков и ни на что другое не отвлекаться. Отвлечься он позволил себе позже, когда две порции комковатой болтуньи были разложены по тарелкам, а дымящийся кофе разлит по чашкам.
— Приятного аппетита, — сказала им обоим Адель.
И вот тогда, избавленный от тягостной «непринуждённости» всех этих простых рутинных действий, Виктор смог наконец вернуться мыслями к тому, что его тревожило. К этому ролику. Что-то в нем было неуловимо-важное, зацепившее его. Что-то, чего не встречалось раньше, в других роликах и новостных репортажах на тему этого нашумевшего скандала с жертвами нейростиминга.
Когда-то Виктор и сам чуть было не вживил себе такой стим. Клюнул на рекламу, явился в клинику. Даже, кажется, прошёл первый этап — собственно вживление капсулы. Но потом, через несколько дней, когда нужно было завершить начатое, что-то не дало ему этого сделать. Что-то помешало.
Он никак не мог вспомнить — что. В последнее время даже и не пытался, заранее зная о мучительной бесплодности таких попыток.
Но сегодня… сегодня что-то было, что-то мелькнуло в этом ролике. Утраченное воспоминание подошло так близко — к самой границе, к черте, за которой оно могло бы стать досягаемым. Но не стало. Зато раззуделось, как старый шрам.
«Чёрт!» — ругнулся про себя Виктор, через силу проглатывая еду.
Есть совершенно расхотелось. В правом виске знакомо пульсировала жилка, предвещая головную боль.
«Стой, погоди! — Виктор закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы сделать процесс обратимым. — Если я чего-то не помню — значит, это не важно. Если это важно — значит, я это вспомню. Не помню — не важное. Важное — вспомню».
Повторив несколько раз свою спасительную мантру, Виктор приступил к следующему упражнению: не можешь вспомнить это, вспомни то. Любое то. Первое, что себя предложит.
Перед мысленным взором возник друг Эрик. Он кривил рот в ухмылке и тянулся к Виктору чокнуться «пятничным пивком». Воспоминание было приятным, Виктор тоже ухмыльнулся ему в ответ. Лет сто уже не виделись, между прочим. С прошлого октября. Может, написать ему, договориться о встрече?
— Адель, — окликнул Виктор свою помощницу, и экран айфона готовно ожил. — Что там у нас с погодой на пятницу?
— В пятницу будет солнечно, без осадков, — доложила Адель голосом бездушного автомата. Видимо, всё-таки обиделась на утреннее «отстань». Или на что-нибудь еще. Поди разбери их, женщин.
— Не дуйся, — примирительно сказал ей Виктор. — Посмотри-ка лучше, Эрик в городе? Если да, зови его в пятницу вечерком в наш парк. Потусим.
Ноющая боль в виске понемногу отпускала, так и не успев по-настоящему разыграться. Через минуту от неё не осталось и следа. Виктор приободрился и даже почувствовал, что созрел для ещё одной чашечки кофе. За которой незамедлительно и отправился — к кофемашине на поклон.
— Что ты там смотришь, Нэл? — мимоходом заглянул в ноутбук через плечо матери. На экране кто-то бился в конвульсиях, рвал на себе волосы и разевал рот в беззвучном для Виктора крике.
— Да так, хрень всякую,— Нелли досадливо поморщилась и смахнула с экрана страницу с роликом.
4.
Мальчик стоял в проулке между двумя дворами — своим и школьным — и готовился к решительному броску. Совсем недавно для него, пятилетнего, этот соседний двор с красивым кремово-жёлтым зданием школы был как другой мир, в который он заглядывал редко и только за ручку с мамой. Например, по дороге в поликлинику. Тогда он шёл и вертел головой, стараясь увидеть побольше: какие дети здесь играют, какая у них снежная горка — с пещерами или без, есть ли ледяной спуск, много ли вершин, крутых обрывов и опасных перевалов. В его собственном дворе горку каждый год трактор сгребал высокую, но скучную, равнобедренно-треугольную. А в просторном школьном дворе, где трактору было где развернуться, горки получались затейливые, лабиринтовые; не горки, а целые снежные городки.
Прошлой зимой он так мечтал полазить по этому городку, разведать, что там да как, но его не пускали — маленький. И вот теперь ему шесть. И он уже два раза ходил в школьный двор самостоятельно, забирался на горку и даже играл немного с большими ребятами, у которых была продлёнка. Он не знал, что такое продлёнка, и мало что понял из их объяснения, но слово ему понравилось. Скоро он тоже станет школьником, учеником первого класса, и у него тоже будет продлёнка. А пока у него был школьный двор. Ему разрешили. Торжественно дали позволение там гулять.
Очень скоро, с первого же похода, выяснилось, что попасть в школьный двор не так-то просто. То есть раньше это было просто — иди себе рядом с мамой и всё. И школьный двор сам перед тобой раскроется, развернётся из-за угла. Мальчик никогда не задумывался над тем, как легко и беспрепятственно они с мамой попадают из одного места в другое, как они свободны в своих перемещениях и как им ничто не грозит. Оказалось, прогулка с мамой и одиночная вылазка в смежный мир — совсем не одно и то же.
В первый же день его заметили. Мелкий позёмный ветерок высунул вихрастую голову из-за сугроба и юркнул обратно, дав мальчику себя увидеть. Мальчик приостановился. Он уже вышел из проулка и начал пересекать пустырь, в дальнем конце которого развалилась, словно руины облака, манящая и восхитительно-неизведанная снежная гряда. Он шёл к ней с замирающим сердцем, как влюблённый на свидание. Он был один. Он был счастлив и уязвим. Всё это понял маленький вьюжный бес — и сообщил остальным. Через несколько секунд, когда мальчик перевёл дыхание, уговорил себя не бояться и тронулся было дальше, они выпрыгнули на него всем скопом, окружили, сыпнули колких снежинок в лицо.
В тот раз мальчик расплакался и убежал — назад, в свой двор. Домой. Долго стоял в подъезде, успокаивался. Нельзя было допустить, чтобы мама увидела его заплаканное лицо, ведь ни за что больше не отпустит… «Ну и чего ты струхнул, дурак? — сердито выговаривал себе мальчик. — Можно подумать, не видел их никогда, этих чертовых хороводов! Вот вернусь сейчас и…» Но тогда моральных сил на возвращение уже не хватило.
Через пару дней мальчик снова отпросился в школьный двор — и отправился в него, как в дальнюю экспедицию. На этот раз он подготовился и был защищён: ушанка надвинута до бровей, шарф поднят выше носа, а главное — в кармане комбинезона у мальчика лежала щепотка бисера. Обычного разноцветного бисера для узорной вышивки, таким ещё отделывают вставки на унты. Мальчик взял его у детсадовской нянечки. Вернее, она сама дала ему этот бисер (она всегда вышивала во время дневного сна— делала заготовки на продажу), для сохранности завернув в салфетку и сказав такие слова: «Ты, Назарик, снежных чертей не бойся. Они тебе ничего не сделают. А будут досаждать — кинь в них бисером и плюнь три раза. Вмиг отстанут».
Салфетку мальчик оставил в кабинке, а бисер пересыпал в карман. Было приятно трогать его, перебирать между пальцами — словно очень крупный песок или очень маленькие гладкие камешки. Он даже немного жалел, что придётся расстаться с бисером. Но внутренне готов был это сделать. Ему даже очень хотелось этого — швырнуть бисер в снежных чертей и посмотреть, что будет.
К большому разочарованию (но и облегчению) мальчика, черти в прошлый раз так и не объявились. Было тихо-тихо, ни ветерка. Мальчик с видом победителя прошествовал к горке и провозился на ней целый час, отвёл душу.
Но сегодня-то, сегодня так метёт с утра, такие вьюги рыщут меж домами, что вариантов нет — черти просто обязаны появиться! Мальчик перетаптывался с ноги на ногу, поглядывая на пустырь из своей засады. Будь у него возможность прижаться к стене, как в шпионских фильмах, — непременно прижался бы. Но возле стен намело сугробов, не подойти. Мальчик чувствовал себя неловко, по-дурацки. Вот мимо него протрусил дяденька в чёрной дублёнке, и мальчику пришлось отступить с узкой тропинки в снег. Потом два пацана протопали, с ранцами за плечами.
Наконец, собравшись с духом, мальчик вышел из своего ненадёжного, но всё же укрытия, и двинул к горке через пустырь. Собственно, играть на горке в такую погоду он вовсе не собирался. Он вообще не должен был выходить гулять. Но мама сегодня работала допоздна, отец и вовсе был в командировке, а соседке, забравшей его из сада, он клятвенно обещал, что только чуть-чуть и только в своем дворе. Наврал, получается. Наврал, чтобы сразиться с чертями.
— Эй, черти, — позвал мальчик. — У меня для вас что-то есть!
Он чувствовал, как его обдувает порывистый плотный ветер, толкает то в бок, то в спину; видел, как стелится-змеится позёмка, оглаживая и без того идеальные холмы сугробов, но кружащихся в танце снежных столбиков, похожих на маленькие торнадо, он не видел. Сегодня этого привычного для Таймырска явления что-то не наблюдалось. Просто мела метель — сплошная, хоть и не очень сильная. Рядовая.
— Ну где же вы? Испугались?
Метель мела. Сердце стучало. Черти не появлялись.
Мальчик стоял, сжимая бисер в потной ладошке внутри кармана, и напряжённо вглядывался в массивы нашпигованного снегом воздуха, которые двигались перед ним, и над ним, и мимо него, словно гигантские шахматные фигуры. Невидимые и вместе с тем внушительные, отчётливые в своих траекториях и объемах. Они ходили слоном и ладьей, возносились над крышами громоздко-стремительными верзилами «королев», а мальчик в их мире не был даже крошечной пешкой. Его вообще здесь как бы не было. И в то же время он чувствовал, что всё это — для него, вся эта красовка стихии, необузданная и стройная игра в танец: в то, что дано уразуметь человеческому рассудку. А на самом деле никакой это вовсе и не танец. И даже не поединок.
Это просто он, мальчик, стоит в начале пути и впервые это осознает. А снежные громадины, на которые распалось пространство, а ветер, а тёмные коробки домов с уютно-жёлтыми огоньками — всё это призвано помочь ему в его понимании. Встретить его, что ли… И потом проводить — куда-то, на другую сторону жизни, сквозь жизнь.
Мальчик так не думал, но чувствовал. Осязал по-животному, острой точкой в середине груди. Из точки исходили импульсы, сотрясая всё его тело мелкой дрожью, заставляя сердце обмирать и полниться невыразимым восторгом, радостным смятением такой силы, что это могло бы даже испугать. То есть любого взрослого это точно испугало бы, а некоторых повергло бы в самый настоящий шок. Но мальчик-то был ребёнком. Ему всё было нипочем, даже эта внезапная эйфория, впервые в жизни его настигшая. Эйфория предельной реальности— возможно, как-то так мальчик сказал бы о ней, будь он взрослым.
Он стоял в снегу, весь заснеженный, щурился на снег и посмеивался — коротко, вслух, сам того не замечая. Что-то в нем не умещалось и выплёскивалось наружу отрывистыми смешками, и со стороны, наверное, это выглядело жутковато: стоит мальчик в снегу, хохочет…
Наконец он очнулся: пора идти. Нельзя было заставлять соседку беспокоиться. Жизнь длинная. Их пути со снежными чертями ещё не раз пересекутся. И вот тогда посмотрим, кто кого.
_________________________________________
Об авторе:
ТАТЬЯНА КАЛУГИНА Поэт, прозаик, автор трех поэтических сборников: «Твой город» (2004), «Круги на полях» (2013), «Изобретение радуги» (2016) и ряда публикаций в журналах «Арион», «Знамя», «Новая Юность», «Нева», «Homo Legens», «Плавучий мост» и других. Живет в Москве.
скачать dle 12.1
