Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
Карцев- «кровь с молоком». Кудрявый блондин с лицом херувима и ладонями, размером с Большую саперную лопату. Росту в нем почти два метра. Ноги- сорок седьмой полный…
Обутые в то, что еще пару лет назад можно было принять за кроссовки, ноги эти болтались теперь под потолком Никольской церкви - той, «пряничной», в стиле «Неорюс», что стоит на улице Труда - аккурат напротив конечной второго трамвая.
Свесивши их, Карцев сидел на самом краю кое-как сколоченных лесов, голова к голове с библейским осликом с накануне отреставрированной им фрески «Бегство Святого семейства в Египет».
В таком соседстве особенно хорошо заметно было, откуда у ослика с недавних пор появились арийские голубые глаза с таким бессмысленно- поэтическим выражением. Как художник, Карцев исповедовал ортодоксальный Флоберовский принцип - «Мадам Бовари - это я». В каждой своей картине он непременно запечатлевал свой собственный образ, находя для этого порой самые затейливые способы. У него это называлось «Плевок в вечность».
Здесь, однако, даже ему пришлось нелегко. Канонический сюжет церковной росписи значительно суживал поле его творческих исканий. Рука «мастера» не посмела наделить его чертами ни Святого Иосифа, ни - упаси Господь!- Деву Марию с Младенцем на руках.
Изо всех исторических персонажей Карцев решился посягнуть лишь на степенно бредущее в поводу вьючное животное. Его и без того одухотворенную морду после реставрации украсили красивые голубые глаза художника, весьма, кстати, удачно сочетавшиеся с глубокой лазурью неба над пересекаемой Святым семейством Синайской пустыней.
Нельзя сказать, что подобная творческая находка привела в восторг Лерыча, второго художника, собственно и пригласившего Карцева попробовать свои силы в церковной живописи. Но исправлять что-либо было уже поздно. С минуты на минуту в храме ждали Владыку.
Пока же, чтобы унять неизбежное перед приемкой волнение, Карцев пытался втянуть Лерыча, до сих пор еще горбатившегося на соседних лесах, в традиционную для них философскую дискуссию.
- Что есть воля?- вопрошал он, сосредоточенно глядя вниз, где у подножия лесов староста Филиппов подсчитывал с кассиршей полуденную выручку церковной лавки.
На круглом темном столе была рассыпана огромная, как в восточной сказке, пирамида монет. Филиппов быстро раскладывал их, в зависимости от достоинства, в одинаковые холщовые мешочки. Кассирша заполняла ведомость.
- Свободная воля…- Карцев ни к кому как-будто не обращался.- Что это? Равнодействующая наших желаний или устойчивое представление о них же, уже сбывшихся?
- Спросишь у Владыки,- буркнул, не разгибаясь, Лерыч. Он торопился записать швы и исправить возникшие кое-где смещения на своей работе. Его потолочная роспись примыкала к правой части алтарной стены и называлась «Собор всех Святых и поборников благочестия, земле Сибирской просиявших». Картина состояла из шести одинаковых частей, написанных им в мастерской на огромных, два на три метра подрамниках. Лишь накануне они с Карцевым наклеили их на потолок.
- И спрошу,- флегматично соглашался Карцев, пытаясь сверху, хотя бы приблизительно определить количество денег на столе.- Если работу примет…
- Не если, а когда!- Лерыч, затративший на свой труд три с половиной месяца, нервничал. В целом - он был уверен - все удалось. Владыка уже видел несколько фрагментов - он возил свернутые в трубу три из шести холстов к нему, на Успенского 24. Да и третьего дня, когда, прежде чем поднять холсты на леса, он разложил их на каменном полу в пустом храме, работу видел и настоятель, и четверо пожилых, похожих друг на друга, как бородатые красноносые гномы художников, приглашенных Владыкой из Киевской лавры специально для росписи алтаря.
Карцев, в силу врожденного скепсиса, не раз проходился по их, как он выражался, «засахарено-леденцовой манере», но они - справедливости ради - работу Лерыча восприняли очень серьезно.
Нет, роспись, несомненно, удалась. Но, как это обычно бывает, не хватило каких-нибудь нескольких часов.
Карцев же свою часть потолка лишь слегка подновил, проведя на лесах чуть более двух недель. Изначально договор был только на Лерыча и «Бегство в Египет» он рассматривал для себя как некий бонус после изнурительной работы над «Собором…» Однако работа сильно затянулась, близилась Пасха, и храм должно было освободить от лесов.
И тогда Лерыч вспомнил о Карцеве…
- Если первое,- бубнил Карцев, раскачивая над пропастью огромными ногами,- лежать бы мне на диване с подшивкой «Нойе Вербунг». Если второе - красил бы я сейчас ногти натуральным блондинкам.
- Ногти?..- Лерыч с трудом повернул затекшую шею.
«На ногах, - думал Карцев. - Маленький педикюрный салон в тихом районе Стокгольма. Я в белом халате прямо на голое, только после солярия тело, на низенькой, почти детской скамеечке. Кругом разноцветные баночки с кремами, ванночки. Пахучие лаки, радужные, как палитра ранних Барбизонцев, нежно-сиреневые, ярко-красные, черно-фиолетовые, с дымчатыми в блестках, разводами. Сверкающий инструмент. Теплое, как в будуаре розовое освещение, скрытое за обитыми шелком стенами, стерильная чистота.
В моей ладони узкая женская ступня - я узнаю ее сразу - это не первая наша встреча. Мне даже не надо поднимать глаз, да я и не смею, боюсь встретиться с ней взглядом. Я всего лишь педикюрный мастер, почти слуга, раб. Это унизительно и сладко и я по ноге, всего лишь по изящной форме пальчиков могу придумать себе лицо их обладательницы, ее историю и отвести себе место в ней. Я все время хочу посмотреть вверх, я в самом низу, у ног моей повелительницы, но я весь стремлюсь вверх…. Нога скоро согревается в моей ладони, становится мягкой, доверчиво расслабленной…»
- У немок средний размер сорок второй,- вернул его на леса Лерыч.
- Это Стокгольм, скотина, Швеция.… Хотя какая тебе разница? У тебя одни рефлексы…
Прикрыв глаза, Карцев снова замолчал, опасно склонился над пропастью.
«Надоело, - жаловался он кому-то. – Устал я смотреть на всех сверху. Когда ты большой, от тебя ждут многого. Особенно женщины. А когда они понимают - они ведь всегда слишком быстро все понимают - они необходимо разочаровываются. Я устал от их разочарований. Я снова хочу быть маленьким, хотя бы притворяться, играть в маленького. Я больше не хочу, чтобы женщины со мной задирали голову, чего-то от меня ждали. Я тут понял - все дело в высоте, в росте! Кто внизу - тот всегда вверх смотрит - там значит, и сердце его будет. Тому и расти, вслед за сердцем подниматься… Лучше я сам сяду на стульчик свой крошечный - я его теперь очень ясно вижу - розовый, крытый лаком, жесткий, с овальной без прорези спинкой и стану на все снизу смотреть, вверх метить…»
- Александр,- окликнул его Лерыч, не отрываясь от работы,- разве я когда-нибудь называл вас извращенцем?
- Заткнись,- в раздумье попросил Карцев.- Мечтать и метить - похоже, правда? Лучше высоко метить, чем с высоты смотреть. Знать, что все равно падать придется. Неет, маленьким быть хорошо. Маленький сделал чуть - и молодец! Вот, на тебе сладенького…
Тяжело мне тут на лесах, страшненько. Над головой потолок со святыми, глаз не поднять. Остается одно - вниз, да и тянет все время! Чувствую - упаду я. Но, может, так оно и лучше? В церкви, в страстную неделю, с лесов…. Может, чтобы подняться и надо вначале упасть?
А воля? На что мне свободная воля, если я не могу ее исполнить? Настоящая воля- это вера.
- Эк тебя растащило!- Лерыч отложил кисть, склонив голову, осмотрел только что выровненные края четвертого и пятого фрагментов, присел рядом с Карцевым, но не так близко к краю.
Перил на лесах не было, щели между досками в настиле были ровно в ширину самих досок. Плотник, работавший в храме на полставки, и делал все ровно вполовину.
- Ведь в чем цель человека?- не унимался Карцев.- Исключительно в счастье, в наслаждении. И сказано ведь - «блажен, кто верует». Но я вот верую, а все не блажен. Может, я как-то не так верую?
На лесах, когда можно было близко заглянуть в лик Спасителя, ему хотелось верить, хотелось блаженства, которое одно только и есть мотив всякой деятельности, даже подвига. Какое в подвиге блаженство? – иногда думалось ему. – Но у всего есть обратная сторона. Если герой жизнь свою, если придется, не отдаст, он себя сам потом со стыда съест, а мертвые, как известно, сраму не имут. Избавление от страдания, даже ценой жизни - тоже блаженство. Но это, кому дано.
А он не герой, ему бы подоступней чего…. Все дело в том, - решал он, - как верить. Есть вера от сердца, но это точно не к нему. У него что вокруг, то и на сердце. Только дух неколебим, спокоен, как вода в глубине, не зависит от внешнего. Но что-то он у него глубоко очень, не донырнуть никак…
Еще есть вера от ума, но от него одни сомнения. Какая уж тут вера? Ум вечно соблазняется, он, будто нарочно так устроен, хочет знать, как оно там на самом деле. Но его чувства и есть для него предел этого «на самом деле». Другого дела для ума нет и взяться ему неоткуда. Умом только и можно дойти до того, что нет никаких доказательств, что Его нет и лучше думать, что Он есть. Ум- это суша, а чтобы научиться плавать, нужна вода. Чтобы познать Его, нужно «переключить каналы», начать жить в духе, а не в уме. А для этого нужно чудо, чтобы умом не понять было…
- Саша,- мягко позвал Лерыч, - может, вниз спустимся? Там и поговорим. Да и Владыка вот-вот будет…
Они были знакомы с детства. Выросли в соседних дворах. Карцев учился двумя классами старше и друзьями по этой причине они быть никак не могли, но всегда приятельствовали. Встретились они снова лет через семь, в один год поступив на Художественно-графический факультет пединститута.
За спиной Карцева к тому времени были уже два курса Ленинградского кораблестроительного института и оборвавшаяся карьера талантливого легкоатлета. Неудачно сросшийся после нелепого перелома правый локтевой сустав преградил ему путь к олимпийскому пьедесталу, став одновременно, единственным его физическим недостатком. Что касается ума, наличие которого совсем необязательно при таких совершенствах, то здесь мнения людей, даже близко знавших Карцева, значительно рознились.
Едва злополучная травма остудила амбиции юного дискобола, он решил взять свое хотя бы умом. Окончив восемьдесят восьмую математическую с серебряной медалью, Карцев уехал в Ленинград и сразу поступил в престижный по тем временам институт. Впрочем, путь разума оказался для него тернист и тоже не слишком долог. Если уж быть до конца точным,- длиною всего в три с половиной семестра. Из кораблестроительного института студент Карцев был отчислен по причине проявившихся у него (по его собственному убеждению, исключительно под влиянием вредных для его тонкой душевной организации Белых ночей) многоразличных пагубных пристрастий.
И, в 1977 г. от Р.Х., несостоявшийся конструктор океанских лайнеров вернулся в родной Омск. Перед ним лежал третий, последний путь….
Искусство! Всегда манившее его изобразительное искусство, необходимо причисляемое им ко вторичным половым признаком, влекло его теперь безраздельно.
С молодых ногтей Карцев питал особую склонность к такому его жанру, как пластика малых форм. Проще говоря, в его чутких, несмотря на размеры пальцах, обычный кусок глины в считанные минуты превращался в парочку экспрессивно совокупляющихся или пожирающих друг друга чрезвычайно выразительных сюрреалистических уродцев.
Не имея специальной подготовки, он легко поступил на «худграф» и, не особо напрягаясь, доучился до четвертого курса. И вдруг понял, это произошло с ним после единственного, данного им на педпрактике урока труда в 66 школе, что это и была его лебединая песня. Больше он порога школы не переступит!
К решению этой непростой во времена распределения молодых специалистов проблемы, Карцев подошел, как всегда, системно. И, уже к пятому курсу в его военный билет была вписана ст.4, что для человека посвященного означало: отечество безвозмездно и навсегда, т.е. безо всяких перекомиссий в будущем оставляло ему священный долг по защите своих рубежей по причине неизлечимого общего психического заболевания.
Разумеется, в услугах такого учителя рисования, черчения и труда (а именно это должно было значиться в его дипломе) оно не нуждалось также.
В качестве бонуса к диагнозу «шизоидная психопатия», Карцев получил удостоверение инвалида третьей группы с пенсией в 54 рубля, что примерно соответствовало повышенной стипендии и сильно скрашивало ему оставшиеся до диплома месяцы.
Тут уместно будет сделать одно небольшое замечание, в защиту так легко, якобы поверившей ему врачебной комиссии. Попытка после окончания ВУЗа повторить его подвиг, предпринятая неким его сокурсником, юношей, к слову, весьма экзальтированным и куда более, нежели наш белокурый богатырь подходившим под означенный диагноз, окончилась, как и абсолютное большинство подобных затей, службой в Забайкалье, в строительном батальоне. Горечь разочарования усиливало еще и то, что не пытайся он равняться с Карцевым, рисовать бы ему агитки где-нибудь в Новосибирске, при штабе округа.
- У нас, сумасшедших, все по-другому…- заметил тогда Карцев.
Впрочем, до выпуска оставалось пол года, и Карцеву еще предстояло сделать дипломную работу. На скульптуре он защищался один со всего курса и на его долю выпала участь весьма ответственная. Вуз носил гордое имя классика пролетарской литературы, и Карцеву предстояло, предварительно утвердив проект, отлить бюст оного в гипсе, для последующего торжественного установления его в фойе главного корпуса.
В руководители ему назначили известного в городе немолодого уже скульптора, едва ли не круглый год занятого изготовлением памятников вождям и героям всех, начиная с районных, уровней. Памятники эти, как правило, предназначались для привокзальных площадей райцентров, центральных усадеб крупных колхозов, краеведческих музеев и прочих объектов народного хозяйства и культуры. Скульптор этот, зная Карцева еще по спецпрактикуму в своей мастерской, вполне доверял ему как профессионалу. Он предоставил ему свою мастерскую на два месяца, почти до конца мая и ни разу не потревожил талантливого ученика своим присутствием.
Карцев ликовал! Свобода и творческий процесс захватили его целиком. Пятьдесят четыре пенсионных рубля он пропил с товарищами в первую же неделю и далее расширял границы своего вечно мятущегося сознания с помощью бесплатно предоставляемых ему государством психотропных средств, которыми он, по специальным рецептам отоваривался в восьмой аптеке.
Он ваял, бесстрашно пробуя все новые и новые подходы к изображению, давно уже ставшему классическим. Разумеется, эскиз на бумаге и его глиняный вариант давно были утверждены на кафедре, но где Карцев и где эта законопослушная серость?
Некая проблема для него, а скорее, для будущих зрителей его творения, состояла лишь в том, что он никогда не был прилежным студентом и из всех предметов выделял лишь историю искусств, посещая, кажется все, без исключения лекции. Происходило это, разумеется, не из-за любви его к музейным сокровищам, а исключительно благодаря личности преподавателя, милейшего Леонида Петровича Елфимова.
Однако и здесь Карцев оставлял за собой право на свое, ну очень особенное восприятие. Из всего многообразия впечатлений, он вынес в числе прочих, не слишком далеко выпадающее из ряда ему подобных, подходящих к случаю, следующее.
Весьма чтимый им великий русский художник Валентин Серов, будучи, как известно, блистательным портретистом, любил также на досуге делать чрезвычайно живые наброски разных животных, с коими сравнивал позднее, в приватных, разумеется, беседах, некоторые свои модели. Так, красавица графиня Орлова была у него гусыней, а доверенный Карцеву для очередного увековечивания писатель оказался у Серова ученым шимпанзе.
Впрочем, на работах самого Серова его дар анималиста никак не сказывался. В профессии он был человеком настолько щепетильным, что к последнему его заказчику, прождавшему лишних сорок минут после назначенного часа, явился малолетний сын художника, чтобы с порога, едва переведя дух, сказать:
- Извините, сегодня сеанса не будет. Папа умер…
Карцев же пожизненно пребывал в уверенности, что никому ничего не должен. И, когда руководитель проекта, дня за три до защиты диплома появился, наконец, в мастерской, он застал своего весьма широко трактующего свободу творчества подопечного, созерцающим уже отлитое в гипсе готовое творение.
Угрюмый Суматранский примат, вдвое больше натуральной величины, с пышными усами и опрокинутым в себя взглядом, пристально взирал на мир со скульптурного станка. При этом сходство с великим пролетарским писателем было потрясающим.
Скульптор впал в настоящий аффект. Он только что вернулся из Исилькуля, где на центральной площади было установлено его последнее пятиметровое творение, отлитое в бронзе, и столь резкий переход от сурового реализма к мощной экспрессии его подопечного пробудил в нем неуправляемую пещерную ярость.
С огромным зубилом для первичной обработки мраморных плит, он гонялся за Карцевым по пустынной мастерской. Зрелище было сюрреалистическим. Росту скульптор был едва за полтора метра. Зубило в его длинных цепких руках напоминало скорее копье. Он преследовал жертву между стеллажами со слепками античных масок и гипсовыми героями, безжалостно опрокидывал на пол внушительных размеров женские бюсты, сбивал с полок обрубки бронзовых конечностей.
Длинный, хорошо скоординированный Карцев ловко маневрировал между многочисленными творениями мастера, двигал, спасаясь от страшного орудия, станки и каменные плиты…
И, когда через четверть часа, опрокинув в мастерской все, что только можно, скульптор, наконец, прижал его к стене, силы покинули охотника.
Уткнувшись головой в живот гиганта, он всхлипывал от пережитого культурного шока. Длинная прядь, всегда тщательно зализанная с левого виска, упала, обнажив бледный череп. Плечи его сотрясались. Зубило, отбив Карцеву ноги, выпало из его рук.
- Зачем?!- всхлипывал скульптор.- Что я тебе сделал?
Карцев, тоже плача от сострадания и боли в ноге, орошал слезами лысину ваятеля.
- Зачем мне жить?- выкрикивал он, находясь с утра под сильным действием амитриптилина.- Я никто, я просто никто!..
Немного успокоившись, скульптор вернул зубило на место. Принял в количестве ста пятидесяти граммов всегда носимый им с собою в плоской фляжке лучший адаптаген всех времен и народов и, занюхав бархатным рукавом, заявил:
- Выруливай сам, как знаешь. А я до среды на больничном…
Был вечер субботнего дня. Защита дипломных работ на худграфе должна была состояться в понедельник, в полдень.
Карцев подмел останки гипсового классика. Выкинул вместе с ними разбитые надежды на карьеру успешного Советского скульптора, хотя бы изредка получающего так называемые соцзаказы и замесил глину.
В понедельник он блестяще защитился. Великий пролетарский писатель вышел у него духовно-истощенным, с почти аскетичными щеками и ясно читаемой на гипсовом челе болью за все угнетенное человечество. Убери его знаменитые усы, и голову вполне можно было бы представить на плечах озаряющего путь собственным сердцем одного из его героев. Бюст этот и по сей день стоит на втором этаже сохранившего свое имя, теперь уже педуниверситета.
Карцев же, немного погуляв и заняв денег у всех своих Питерских и Прибалтийских друзей, чтобы часть финансового потока пустить затем на погашение долга друзьям Омским, а часть, чтобы из Питера съездить за тем же в Каунас и вернуться обратно на берега Невы, осел, вконец запутавшись, на шее матери-пенсионерки, бывшей учительницы начальных классов. Кредиторам его до Сибири было не добраться. Накладные расходы сильно перекрыли не столь уж значительные его долги и он, потихоньку что-то рисуя, опускался все ниже в пучину своих интеллектуально-депрессивных экзерсисов…
И, когда к своим двадцати восьми годам он превратился во вполне асоциальную, т.е. как нельзя лучше подходящую для Лерыча фигуру, тот (вот и говорите после этого, что случайность- это всего лишь проявление некоторой закономерности) позвонил Карцеву. В ту пору Лерыч уже больше полугода работал с архиепископом…
Владыка приехал уже ближе к четырем. До начала службы в кафедральном соборе, он тогда находился на Тарской, времени оставалось всего ничего.
Высокий, дородный, он стремительно пронес себя сквозь пустое пространство храма. Свита его из двух одинаковых молоденьких дьяков, настоятеля Никольской церкви и отца Бориса, хорошо уже знакомого Лерычу молодого монаха, не поспевала за ним и походила сверху на пену позади большого корабля.
Староста Филиппов, без разбору ссыпав со стола остатки мелочи, кланяясь, издали и, крестясь, спешил за благословением. Последним в храм вошел водитель Владыки, Ваня, высокий сумрачный молодой человек с редкой кудрявой бородкой.
Карцев и Лерыч, слетев с лесов, стали в стороне. Владыка же, сделав широкий разворот, остановился у подножия лесов. Отсюда, снизу, кроме краев росписи, разглядеть решительно ничего было невозможно, мешал дощатый настил под потолком. Он еще походил вокруг, осторожно поднимая голову, в белом, недавно полученном им архиепископском клобуке, потрогал зачем-то сколоченные из горбыля леса, обронил:
- Надо вблизи посмотреть…
Юные дьяки, переглянувшись, нерешительно потянулись к алтарю. Но тут Карцев, в три огромных своих шага опередив их, открыл боковую дверь и, обогнув купель, первым оказался у лестницы, прислоненной изнутри к алтарной стене.
Чтобы попасть на леса, надо было подняться на самый ее верх и, перебравшись через верхний край алтарной стены, переступить еще около метра пустоты…
Дьяки бодро вскарабкались вслед за Карцевым и, подобрав рясы, оказались на лесах. Но дальше дело застопорилось. Высота вообще воспринимается по-разному. То, что снизу казалось им близким и безопасным, на месте оказалось ветхим, прыгающим под ногами настилом, уложенным экономным плотником через одну доску. Чтобы как-то передвигаться по нему, надо было шагать, как по шпалам, с той разницей, что в промежутках, с высоты в несколько десятков метров светил каменный пол. В глазах рябит, ноги дрожат и путаются в длинных одеждах, а о том, что на лесах бывают перила, церковный плотник, похоже, даже не догадывался.
И, сделав всего пару шагов, юные дьяки, как и положено рядом с изображениями святых, как по команде, опустились на колени и - глаза в пол - больше уж на ноги не поднимались.
Карцев же чувствовал себя, по меньшей мере, как экскурсовод в зале древнерусского искусства. Он раскрыл скованным страхом слушателям исторический контекст сюжета своей и Лерыча фресок. Он провел сравнительный анализ различий Новгородской и Псковской школ иконописи, кратко коснувшись освоения Сибири и появления первых переселенцев. Привезенные ими из разных мест России и Малороссии иконы, смешение стилей, появление Сибирской иконы…
Дьяки терпеливо слушали, намертво вцепившись в края ненадежного горбыля. Владыка о чем-то степенно беседовал внизу с настоятелем. Подтянувшаяся из подсобки бригада киевских художников с любопытством ожидала вердикта приемной комиссии.
Время шло. Слушатели, в силу непреодолимых для них обстоятельств, Карцеву попались терпеливые, и надо было что-то делать. По опыту Лерыч знал, что заткнуть фонтан красноречия разогнавшегося Карцева невозможно. Есть только один способ: попытаться деликатно перевести его внимание в нужное русло.
И он сказал:
- Саня! Через четверть часа Владыка уедет. Денег мы сегодня не получим…
Это был сильный ход. Слово «деньги» возымело эффект выключенного крана.
- Все, ребята. Можете вниз спускаться…- Карцев еще булькнул несколько раз и замолчал.
Надо отдать дьякам должное. Спустившись кое-как с высоты, они хором, почти слово в слово повторили для Владыки ту часть речи Карцева, что относилась непосредственно к его и Лерыча работе.
Архиепископ Омский и Тобольский Максим с сомнением слушал их, а точнее Карцева, отзывы, подходящие разве что для фресок самого Микеланджело.
- Хорошо,- наконец, сказал он, еще раз глянул на потолок храма и кивнул старосте. Филиппов, тряхнув кудлатой головой, тут же подскочил с листком договора. Владыка чуть заметно кивнул еще раз и староста, в лице которого и был представлен заказчик, поставил размашистую подпись. Ниже расписался Лерыч.
Напряжение спало. Оживленные дьяки, чуть в стороне заговорили, улыбаясь с отцом Борисом. Время уже перевалило за половину пятого, Владыка и так уже сильно задержался. Раздав настоятелю и старосте кое-какие указания и благословив присутствующих, он, в настроении вполне благодушном тронулся было к выходу, как вдруг, путь ему заступил Карцев.
- Владыка, я хочу чуда!
Филиппов, крутившийся рядом, изменился в лице. Грудь его, украшенная двумя орденами, церковным и Отечественной войны второй степени раздулась, грозя лопнуть под фланелевой клетчатой рубахой. Шрам под клочковатой бородой, рваные ноздри, даже брови сделались у него багровыми. Вида Филиппов всегда был самого разбойного. Нрав имел грубый, прямой, как штык у трехлинейки, но Лерыч с ним хорошо ладил. Карцева же староста отчего-то невзлюбил с первого дня. И сейчас, после такой выходки, готов был стоптать его, как дерзкого таракана.
Владыка на мгновение замер. Лерыч до работы над потолочной росписью, писал для него картину к 400-летию Омско-Тобольской епархии, где на холсте семьдесят на сто сантиметров, кроме древнего Тобольского кремля и аллегорического белого вола, («будь волом, влекущим тяжкий плуг, режущий сладкую борозду Божественного слова»), был изображен и сам Владыка в праздничном облачении, благословляющий зрителя.
Для портрета Лерычу пришлось сделать несколько набросков с натуры, и он имел возможность немного пообщаться с ним.
Архиепископ Омский и тогда еще Тобольский, Максим был прекрасно образован, очень начитан, обладал широчайшим кругозором и исключительно трезвым умом крупного руководителя. Родом он был из Белоруссии, до Омска служил в Аргентине, но для его возраста и здоровья Сибирь оказалась благоприятнее жаркого и влажного Южноамериканского климата. Взглядов Владыка был весьма широких, но тут и он опешил.
- Александр,- строго спросил он,- ты христианин?
- Да,- отвечал Карцев, очень польщенный тем, что архиепископ помнит его имя.- Конечно. А как же? Но я хочу верить истинно, духом, чтобы успокоиться. А для этого мне очень нужно чудо.
- Не знаешь, за что просишь,- гулко сказал Владыка.- Впрочем, Господь направит.
И, наложив на голову Карцеву руку, он, даже слегка оттолкнув его, вышел из храма.
Карцев же, отчего-то придя в самое веселое расположение духа, вернулся на леса. Надо было собрать инструменты, кисти, ящик с красками.
- Клоун,- прохрипел, обретя, наконец, дар речи, староста.- Чистый клоун…
У него это звучало, как «клован».
- Иди, Валера, в бухгалтерию, деньги получай,- обратился он к Лерычу.- Галина Ивановна до пол шестого…
Они о чем-то еще поговорили, пока Лерыч в каморке старосты, рядом с трапезной, складывал рабочую одежду, переодевался. Потом оба заглянули в опустевший храм. Апрельский день кончался. Солнце, проникая в узкие стрельчатые оконца, лучами пронизывало церковный полумрак.
Высоко на лесах, один, по прыгающим доскам ходил Карцев. Он собирал кисти, сворачивал трафаретные пленки и, казалось, продолжал разговор с Владыкой. Слов было не разобрать, говорил он быстро, глотал слова, прося или будто доказывая что-то. С высотой он всегда был на «ты», но тут он скакал, как матрос по вантам, не глядя под ноги. Напротив, перейдя на соседний настил, под роспись Лерыча, он то и дело поднимал голову и, оказавшись, лицом к лицу с Германом Аляскинским или святителем Сильвестром, что-то горячо бормотал.
Филиппов сморщился.
- Точно клоун. И за что ему восемьсот рублей? Ты три месяца работал, а он там да сям подкрасил и на тебе, как с куста…
- Все по договору,- сказал Лерыч.- За «Собор…» тысяча двести, за «Бегство…»- восемьсот десять. Мы же с вами по расценкам, пол дня торговались.
- Помню,- сказал староста.- Помню, как ты упирался.
- Спасибо Владыке,- сказал Лерыч.- Он меня научил: проси, говорит, больше, все равно староста половину даст…
- А то,- сказал Филиппов, довольный.- Но восемьсот ему все равно не за что.
- Вы притчу о виноградаре читали?
- Читал. Я до войны техникум сельскохозяйственный окончил. Но Сашка все равно клоун. Чуда ему хочется! Да кто он, чтобы у Владыки чуда просить?! Вон, в цирк пусть идет за чудесами, самое ему там место…
Внезапно он замолчал. Поднял косматую голову. На верху, на лесах, Карцев стоял у самого их края. В руках у него был этюдник с красками, на плече сумка с трафаретами и кистями. Повернувшись к алтарной стене, он медленно пошел вдоль края, глядя перед собой, что-то тихо бормоча. Деревянный настил под потолком не был сплошным, а состоял из двух частей, разделенных, как и обе росписи расстоянием около метра. Вместо нормального мостика плотник просто перекинул широкую, сантиметров в сорок плаху, но переход этот располагался где-то посередине лесов, а Карцев шел по самому их краю.
Все произошло слишком быстро и как-то очень просто.
- Куда смотришь?!
- Саня, стой!!
Лерыч и староста крикнули одновременно, но Карцев уже шагнул в пустоту. Левая нога его еще зависла над пропастью, на миг, не более, потом провалилась неглубоко, как будто под нею провалился верхний слой снега, и вдруг оперлась обо что-то невидимое, упругое, прочное…
Словно ничего не заметив, Карцев перешагнул на соседний настил, перелез через алтарную стену и через пару минут вышел из алтаря.
- Охх-ё,- выдохнул Филиппов.
Карцев, с полузакрытыми глазами молча миновал их и вышел из храма.
- И понесут меня ангелы на крыльях своих…- прошептал Филиппов и скрылся в своей каморке.
Вечером того же дня Лерыч приехал к Карцеву, привез, завернутые в газету деньги, восемьсот десять рублей. Карцев был необычно тих, смотрел все вверх, о произошедшем отмалчивался. Они немного посидели, выпили без энтузиазма и попрощались.
Больше Лерыч его никогда не видел.
Через две недели, позвонив, узнал от его матери, что он уехал в Питер. А года через полтора, летом в автобусе, случайно столкнулся с одним их общим знакомым, Селивановым, когда-то тоже учившимся на худграфе. «Селим» давно жил в Москве, в Омск приехал навестить родных.
Они разговорились, вышли на Ленина, пошли по мосту мимо Серафимо-Алексеевской часовни, вверх по Партизанской.
Парило. Июльское небо душным войлочным колпаком осело на Любинский. Город истекал потом.
- Сибирь, Сибирь, тебя я не боюся,- Селим с вожделением оглядывался на мутную зелень Омки.- Ну и климат у вас. А в Питере дожди второй месяц.
- Ага,- вяло согласился Лерыч. Они собирались где-нибудь выпить пива.
-Кстати,- неожиданно вспомнил Селим.- Я в Питере Карцева встретил.
-Надо же! А здесь о нем ни слуху, ни духу.
- Карчик в порядке,- сказал Селим.- Уехал года полтора назад в Швецию, у него там вид на жительство или что-то вроде того. Получает там пособие. Как получит,- сразу в Питер и живет там, как швед, до следующей выплаты.
- Это разумно,- согласился Лерыч.
- Еще бы! Прикинь, он в Питере открыл салон авторской шведской татуировки! Мы с ним на радостях посидели, он мне на память подарочек сделал. Хочешь глянуть?- И, повернувшись, он сбросил с плеч взмокшую от пота рубаху.
По обеим лопаткам его раскинулись ажурные, исполненные с Дюреровской скрупулезностью, ангельские крылья, осеняющие колесо обозрения.
Селим чуть шевельнул блестящими на неожиданно выглянувшем солнце лопатками. Крылья грациозно взмахнули.
- Ну, как?- осторожно спросил он.
Колесо обозрения с осью прямо по позвоночнику, было всего с двумя крошечными, безо всякого ограждения кабинками, скорее, просто качелями в самом верху и внизу его. Поперек шла готическая вязь: «NEVER FROM ABOVE».
- Никогда сверху,- прочел Лерыч.- Ну, не педикюрный же ему салон открывать.
- Не понял. Крылышки-то мои понравились?
- Очень,- сказал Лерыч, и Селим, с облегчением накинул рубаху.
Они почти уже поравнялись с крытым павильончиком в сквере, напротив старого здания пединститута.
- Нет, ну Карцев-то…- Селим передернул плечами, словно встряхивая подаренными крыльями.- Как взлетел, а?
- И понесут меня ангелы на крыльях своих…- сказал Лерыч, входя в полутемную пивную.- Он всегда высоко метил…
|
|
