ПЕНЁКТо снег в стороне был глубокий, то баба его немощь свою на собаке срывала – у-у, сука подлая, мать да судьбу поминая, то ещё какой сумерк с виду пустой – ходил наш Сереня, о ком спрашиваете, и проваливался – то к дереву зачем-то с дороги свернёт, то недели, бывало, по две не показывался – жил, по нашему общему мнению, пеньком, и ни на что, кроме как глазами хлопать да воду из оврага таскать, не годным – наказанье, словом, Господне.
Ходить-то ходил он, посылали мы его часто, да чаще чем куда душа наша мается – иди-ка ты, наказание, лучше подальше, не доводя до греха – выражались так мягко, бестолков потому что и потерянный вечно – принесет вместо того, за что болеет-просит душа, сухую корягу и сидит дотемна в стороне, ножиком её ковыряя – Татя, Татя, голубь смотри, – бабе своей несет, радостный весь и шальной, будто уж не знамо и что – воздуха, что ли, разноцветного видеть сподобился, – голубь у берёзы, смотри, родился. Наказание – так и звали в глаза, а пенёк – если в сердцах и душа разрывается, а потом отступились – Ну его, Бог бы с ним.
НА ПАСХУСорок синиц разных на счастье тебе насчитал, сорок сороков еще насчитаю. У дня сегодняшнего, видишь, какой белый живот, как у пёсика нашего. Отец, помню, идёт с ним по тёмну и фонариком ему светит. Ему и не страшно было. А я поглядел на тебя, дай, думаю, подойду – воздух какой вокруг тебя синий, а где света нет – в том ночь вечная – вот Отец фонариком и нам светит, вот и праздник сегодня. А я птиц вчера и себе считал – за весь день ворон всего для меня и попался. А мне и пускай сегодня. И детям твоим сорок, жаворонков, и внуков сподобишься! У пёсика шкурка была, помню, как солнце тресветлое – тёплая, ничего в морозы не делалось, а потому что отец фонарик ему зажигал и нам зажигает сегодня. Подари яичко, я его радостью разрисую. А фонарик – это ведь сын. У тебя есть фонарик? А у меня вот фонарика нет, у меня только ворон. А мне и пускай – с праздником – Христос Воскрес!
БРЕДЕНЬИ ведь говорили ему – не трогай, мол, бредня – лежит он себе и пускай так и дальше в ветхом углу – нам-то самим не надо, а тебе, пенёк, и совсем ни к чему. Нет – копошится, ковыряет, распутывает. Будто в бреднях что понимает. Что ты с ним, – спрашивали, – делать-то будешь? У нас и рыбы не водится. Вот дядя его тоже был, добредился – вот и свезли его далеко. Долго было спокойно, никто не мешал ясно по душам разговаривать. И ведь говорили – шёл бы ты, – сначала дяде его так говорили, потом и ему самому – шёл бы ты лучше кого-нибудь с Паской поздравить, и мы бы послушали, всё равно сидим скучно. Уж как ни упрашивали его – и ткнули раза два да не больше, и пряника вяземского, он любит такие, отламывали – всё впусту. Упёрся, тянет – хоть один будет с бреднем – а всем облегчение. Ну скажи, человек нам сторонний, какое может быть тебе облегчение, когда и ручей-то наш давно камышом зарос?
ПРО ОБЛАКА БУМАЖНЫЕА что ты хочешь, их ведь четырнадцать человек в семье было, а мать и сама всю жизнь чудная. — Но брат-то его, говорили, вроде начальник? – Ванькя? – Иди уж, начальник, попала звезда в чайник – лисник. А Серёня из них самый чудной. У них дома этих голубков березовых было – Татюшка его сначала мирилась, а потом – провались они вместе с тобою. Облака еще любил из бумаги вырезывать. Она раз в больницу зачем-то поехала, всё недолго её и не было, а весь дом без неё в этих его облаках был, как шалман какой. Он их и на стенах рисовал – стены у них все в пятнах, это уж потом, как в их дому другие жить стали, перебелили.
ВОТ И ПОХРИСТОСОВАЛИСЬ– А я-то, дура, с ним еще похристосовалась!
ПРО МУХ И БУМАГУЯ даже не говорю сейчас о пауках – по крайней мере они, то есть мухи, должны вроде бы знать на что идут, что может их ждать. Но вот влипнуть, вклеиться в сладкую бумагу! Когда с каждым шагом увязаешь всё крепче, всё отчаянней пытаешься вырваться, пока, наконец, не охватит тебя последний ужас, когда превращаешься в один тёмный комок, и уже не можешь сказать ни слова. В этой сладкой бумаге само предательство, от которого опускаются руки, ты ложишься и даже не пытаешься уползти – что, скажи мне, может быть страшнее?
Самому стать бумагой.
ВИНОВАТО– Кто же в очках купается?
– Так не видать ничего.
– Ты что, берега не увидишь?
– Берег-то увижу. А вдруг придёт кто-то, да их раздавит, как тогда буду?
– Сам же говорил – не было никого.
– Не было, а побоялся – а вдруг что-то важное, может быть, даже великое вдруг, а мне и не разглядеть будет хорошо, вот и в очках. А вынырнул – всё смазано перед глазами, испугался – всё расплывается, шарил по дну, шарил – то коряжка, то камешек, насилу нашёл. Вода холодная. Лихорадку схватил. (Говорит и улыбается виновато).
НАСЕКОМЫЕодин был в коридоре – чёрный большущий жук, редкий, должно быть – на носу рог – он лежал на спине в коридоре; а другой – плавунец – лапки задние, как ласты, он в воде ими гребёт лихо, а здесь, на асфальте, только медленно их подволакивал – тебе бы подальше было бы пролететь, чего ты здесь приземлился? а третьего на станции, у кассы услышал: – какой большой жук, – удивился клетчатый дядька, и жук лопнул у него под ногой, как орех
ДРЕМАЛИВот лето начнется, – переговаривались сидельцы, – тогда и… а вот как лето настанет, тогда уж точно… вот подождем до лета и сразу… А потом огляделись, а уже мошкара. Когда это мошкары в это время столько?! Вот, помню, раньше сейчас бы всё только-только, едва-едва, а тут – вот тебе раз. Нет бы заранее обо всём, тогда можно бы по-другому, а теперь что же, теперь уж нечего. Вот настанет осень, тогда уж наверняка, вот только-только начнётся и, как говорится, как штык, тогда уж, как говорится, безо всякого, а сейчас чего же, сам видишь, куда уж теперь…
НЕПОДАЛЁКУ Неподалёку они и жили. Нинка по сю сторону, а Зинка по ту. Так и жили. Напротив. У Нинки иногда даже бывало отчество. Дмитриевна. Это когда сидельцам становилось скучно. – Дмитриевна, – говорил один, сдвигая на затылок кепку, а остальные ухмылялись и жаждали веселья. Чуть реже, чем отчество, у Нинки бывал ее брат. Васька приезжал на трехосном ЗИЛе, и тогда все сидельцы возили туда-сюда уворованный лес на его трёхосном и вовсе не вылезали от них. А у Зинки было лишь прозвище – Мика. Почему – Мика? – А это в детстве ещё, стянула она у Корнеевичевых ковшик, пятилась, пятилась и провалилась в колодец. За ней и лезть туда не хотели, сами боялись. Когда её вынули, она была уже простой, или, как у нас ещё говорят, с недохватками, и Микой. Тихая-тихая. И на всю, по её глупости, пенсию, покупала конфет и тут же съедала. Рассказывали. А Нинка нет, бойкая, когда до болезни была. Кричать не уставала. На утят ли, оттого что далеко зашли, на дачницу – а что, умная прямо вся из себя, всё шабалы свои трёт-трёт, трёт-трёт; да мало что ли на дню злобы, отчего закричишь. Коз они обе держали. Это чьи козы опять в огород зашли? Это Зинкины. Это чьи козы опять в огород зашли? Это Нинкины. Чем орать-то, огораживайтя лутше. А неподалёку была колонка, колонкой её называли по памяти, потому что давно была уже не чугунная, а просто трубка торчала, а ту, прежнюю, столбиком, Васька кому-то продал, а на трубку поставил кран. Нинка гордилась колонкой, и за кран называла своей. Кран не держал, и вода из него утекала, как время, как жизнь, и пропадала в земле даром, непонятно зачем.
ВСЕ КАК ОДИНИ поднимались мы под светлым и тёплым дождём на бугор, промокшие до гола, а лёгкие, будто и не на бугор лезли, стряхивали с прибитой травы дождинки, и трава поднималась воспрявшая. Говорил мне один из нас – Троица сегодня. А кто говорил? А я не сказал, что ли? Плотников говорил мне Иван – Троица сегодня, на троих, стало быть, надо. Я же будто не понял – Троица-то вчера была, а сегодня Духов. На Духа дождь обязательно, видишь? А до этого духота была – ни облачка, все как попрятались, а сегодня живут – дышат. Поднялись на бугор и разошлись кто куда, а промокшие все, как один.
ЗДРАВСТВУЙТЕВыходил за калитку и голову задирал. Ветер был, как неживой. Парило. Тёмный, почти фиолетовый, тяжёлый заяц, пригнув уши, казалось, стоял над лесом. Дождевой – подумал о зайце и пытаясь понять ветер. Парили орлы.
Завидев, подходила Андревна, тыкая палкой на крапивные заросли. – Вот здесь дом, – говорила всегда одно, – был, – и тыкала палкой, – Корнеевичевы, вот здесь ещё, – тыкала, – Капраловых был…
Пекло. Жужжали слепни. Поговорив, расходились.
И проходил в поле мимо глухих домов. Вспоминал, какие они были живые. Вот здесь старики жили, здравствуйте – говорил старикам, – Капраловы здесь, и вам доброго, проходя, смотрел на пустые их окна, на яблоневый в саду пень. Здоровался и с ним.
В поле небо было огромным, а земли было чуть-чуть. Зайца растянуло, совсем на себя стал не похож. Пенёк, наказание божие, – вспомнилось. – Пень, – сказал, – окна, казание Божие.
СОЛНЦЕ СВЕТИЛОА в детстве он с детьми не играл. Сидел у дороги и пересыпал пыль. Солнце светило. Дети играли. Становились из казаков разбойниками, а из дочек матерями. Пыль сыпалась. Её тепло грело его ладони, а когда он запускал руки поглубже, приятно холодила пальцы. Проезжал грузовик. Пыль поднималась и опускалась на прежнее. Она не становилась. Была как была. Тёплая сверху, внизу прохладная. К вечеру Сережа приходил домой. Папа расстраивался. Он хотел, чтобы Серёжа тоже, как все, кем-то стал. Рядом с балалайкой висел на стене ремень.
ПОСЛАНЕЦКамень не камень – ракушка окаменевшая, а вот ещё камешек, потрогай, железный, видишь оплавленный? – метеорит! – и бережно прячет обратно в карман. Он нашёл их у себя на огороде и теперь всем показывает. – Вот так встреча, – говорит он при этом, – это ведь когда было-то, это он, может быть, прямо в море упал, когда вода всюду, а над водой дух одинокий, а теперь они нам показались, они ведь прямо оттуда посланцы. Вид у него важный, таинственный, будто что понимает. Пеньком был у нас, наказанием, а вот теперь ещё и посланец. Видели – камни, как камни, мало ли что в огороде валяется.
ТИХОЕВечерело. Затопили печи. Дым поднимался столбом высоко, казалось – дом вытянул руку и хотел ухватиться за небо.
Туман опустился. Дом, ухватившись, висел над белой землей. А неживые дома уходили в сумерки, уходили в них, как в воду, и в ней гасли, как отошедший день.
В доме жили старухи. Никого вокруг больше не было.
КАЗАНСКАЯ– Как звать-то?
– Григорич.
– А это, Григорич, кто там чёрный большой такой копошится?
– А вороны. Я как-то у мостка встретил такого, то ли крыло у него подбито, а тут ещё этот птичий грипп, хотел было палку найти, как шарахнул бы, да не оказалась, смотрю – уковылял к лесу, а здоровенный.
Небо с утра было тихим, а с обеда вдруг поплыло. Начали опять сено грузить. Торопились. Поглядывали наверх.
– Как бы не дождь.
– Может быть. Ветер-то.
Старуха мимо куда-то шла, кивнула – с праздником. – И тебя также.
– А что за праздник-то, Григорич?
– Казанская.
– А-а-а…
В БЕЗДНУ– Пейте, закусывайте, не выпьете всё – из-за стола не встанете, для кого рыбы открывал? ты жрать хотел? жри, а вы что сидите? давайте нагрёбывайте, дел сегодня наворочали, спасибо меня не бросаете.
– А слыхал, говорят, к двадцать пятому году Сибирь всю китайцы заберут.
– Кукуй с ней, с Сибирью, ты посмотри, ты оглядись – за одну эту зиму сколько ребят – кто повесился, кто застрелился, кто сам помер – и позвать-то некого, улица – дом, кто в доме живет? – старухи – ничего не будет, в страшную яму всё валится, в страшную, даже подумать, бездну…
В БОРОЗДЕ– Скажи мне, – я спрашивал у него, как и у многих, спрашивал, только немногие отвечали, а спрашивал я о родине и ещё о любви.
Дождь за окном шёл стеной. А он улыбался – люблю, – говорил, – когда так вот стеной. Протекла крыша, капли падали в миску, разбрызгивались, столик намокал.
– Это большое, – он отвечал, – и всего-то клочок маленький, пустырёк, борозда, а если без всего этого – и сам как пустой, а тут вылезешь за овраг – радостно и так тепло на душе, как вот когда говоришь – люблю. У каждого ведь своё. Каждый по-своему, – люблю, а разве объяснишь почему – за то, что вот ты – Cаня, и что и ботинки у тебя улыбаются, а другого опять же по-другому...
Дождь утихал. Я окно приоткрыл – свежо. Хорошо пролил, даже лужа, смотри, на земле.
– В борозде, – он поправил.
– Да, – я поправился.
Хороший был дождь. Даже стояла вода в борозде.
У НАСОна работала у нас уборщицей. Она всю жизнь работала уборщицей. Муж вначале будто ещё был, а потом совсем делся куда-то. У неё был сын. Она одна его и растила, Димку. А потом он умер, а она осталась. Как-то наши пришли к ней – чем тебе помочь? – Костюм бы сыну купить, у Димы никогда костюма своего не было, я скопила вот, ещё бы чуть-чуть.
Добавили. Самый лучший купили костюм.
К ОСЕНИ– Возьми железо, примерно какое надо и в горно его сунь, воздух включи, вытаскивай, когда красное станет яркое, как малина, и тогда на наковальню его и делай, что думал – оттягивай так, гни быстро, а если до бела дождёшься, передержишь – загорится твоя железяка, тогда только выбросить её, а тебе, Саня, за это по шее бы дать.
День был сегодня добрый, как здравствуй – вот был какой – вёдренный, тёплый, ласточки гомонили, на проводах собирались. К осени уже, а тепло ещё.
Давно говорил, а я сегодня припомнил, когда в кузницу невзначай забрёл – разбито всё, и наковальню его упёрли, а на стенке возле горна увидел – нацарапано – Зоткин – последний кузнец.
– А наковальню держи чистой, ни пыли чтоб, ни окалины, тогда она, душа, петь будет.
Добрый был день. Невозвратный.
ВСЁ, ЧЕМ …а будут-де спрашивать, откуда пришёл, не говори – из Заовражья пришёл, а скажи по-простому – вот воду принёс, а если спросят, а откуда вода-то? Отвечай, не сумерничая – овода-то злые в июле, а теперь уже не сентябрь даже – не всё дождь, что водица, а всё, чем душа мается…
СУНДУКСундук когда-то был дорогой, с музыкой – ключик поворачиваешь – играет. Он у стола у неё стоял. Когда и мы с Серёней на него присаживались. Бывало. Напилим ей дров, а после этого, она нам, как и положено – сидим, закусываем. У неё, в сундуке в этом, Минька говорил – всё-всё было – тюль привезут ли девки из Шилова – всё самое-самое. Он ей внук был, Минька-то, а сундук она берегла. А когда и приляжет на нём и задремлет с усталости. Ей тогда, поди, под девяносто было, приезжали, конечно, то Минька, то сами девки, только даль-то какая. Серёня ещё на нём кота её салом кормил. Своим кому разве позволила бы, а с него взятки гладки, ему можно. Кот был пушистый, а небольшой, серенький. Его за кошку все принимали – дай да дай от неё котят, а дядя Сима, покойный, зять ей, смеялся – он у нас не котится. Он ей приснился однажды, кот-то, это когда уже насовсем уехала, девки когда забрали, старая когда стала совсем, я раз заехал к ним, она мне всегда рада была, тогда и сон тот пересказывала – смотрит он на меня, смотрит, а потом наклонил голову и говорит голосом – зачем же ты меня бросила… Я вчера зашел в её дом, дом-то открыт стоит, зашел и сундук тот с музыкой увидел разломанный. Только музыку разве сломаешь? – вот Минька здесь сидит, а здесь вот она, а я вот тут, на углу, кот рядом серенький.
_________________________________________
Об авторе: :
СЕРГЕЙ КРОМИНПоэт, прозаик. Закончил Московский Автомеханический Институт и Литературный институт им. А.М. Горького. Печатался в журналах "Крещатик", "Черновик", "Илья-альманах", Интернет-антологии, сборниках - "Кипарисовый ларец -3", "Кипарисовый ларец/2011", "Антологии одного стихотворения - Один к одному", "Литис". Автор книг "Зарязань" (2002), "Когда меня здесь нет" (2006). Работает инженером-конструктором. Живёт в Москве.
скачать dle 12.1
