(рассказы)
УХАЖЕРЫ ДИКОВАТЫЕ
Наши отношения с Наташкой были всегда натянутыми. Временами они становились враждебными, изредка теплели — но общее ощущение натянутости не проходило. Добрыми они были только короткое время, когда нас связывала игра в телефон. Телефоны у нас были обычные, взрослые — но нам хотелось своего, детского. Нас надоумили, что можно протянуть нитку из окна в окно, через форточки, разделить пудреницу на две половинки, проткнуть их — и закрепить нитку узлом каждому на своей половинке.
Эта нехитрая операция позволяла говорить друг с другом! Надо было попеременно то кричать в свою половину пудреницы, то прикладывать ее к уху.
— Прием, прием! Перехожу на прием! — кричал я и прикладывал ухо к пудренице.
— Алло, алло! — доносилось сквозь нитку.
Я был потрясен. За эту волшебную связь через пудреницу я готов был полюбить Наташку, простить ей все девчачьи козни — и даже доносы!
Мы были сверстниками, соседями, жили в одном дворе и учились в одном классе. Этого с лихвой доставало, чтобы воевать с Наташкой всю жизнь. По праву соседа я считал, что она мне что-то должна. В детстве этим что-то было участие в играх. Наташка должна была играть с нами и участвовать во всех моих затеях, пусть и самых сомнительных. Так как она все время оглядывалась на маму и бабушку, то я ее подозревал в предательстве.
В разносах, которые устраивал порой отец за мое поведение, чувствовался Наташкин язык. Трудно было представить, что кто-то другой так же хорошо знал все мои грешки. Напрямую я не мог уличить Наташку в доносительстве, но отношения наши все натягивались.
После пудреницы была еще библиотека, в которую мы играли вместе. Библиотека была собрана из детских книг, которые нам отдали соседи — и находилась в пустующем гараже. Она была связана не только с выдачей книг, но и с плясками голышом в том же помещении. Оргия чтения переходила в танцы вполне легко: как только люди обзаводятся таким местом, где они могут делать что хотят, тут же у них возникает желание раздеться и попрыгать голышом. Я не вижу в этом ничего зазорного: гораздо хуже играть «в доктора» и совать друг другу какие-то щепки и бумажки в разные места. Мы этим не забавлялись, однако многие детишки, стоит только взрослым отлучиться, сразу бросаются играть «в доктора». По мне, так лучше просто прыгать и скакать. Наташка тоже скакнула с нами пару раз, даже сняла юбку — но это все было так быстро и мимолетно, что мы с дружком Гришкой так и не смогли разобрать, что же она там скрывает под юбкой?
Для того чтобы разобраться решительнее, надо было «вести осаду» и заниматься этим вопросом специально. Однако мы считали, что уделять столько внимания какой-то девчонке, хотя бы даже и соседке, ниже нашего достоинства, потому Наташка так и оставалась ходить одетой среди наших плясок — были дела и поважнее, чем ее юбка.
К шестому классу порох и стрельба выжгли всякие воспоминания об юбке, которая скрывала неизвестно что. Гришка где-то набрался ума и сообщил мне, чем отличаются девчонки от мальчишек. Получалось, что они ничем в принципе не отличаются от нас: у них есть то же самое, что у нас, только это все гораздо меньшего размера — и потому не представляет особого интереса.
В старших классах интерес к Наташке у меня уже стал теоретическим. Например, приятно было представить, как ее родители приходят ко мне на поклон и просят срочно лишить их дочь девственности, потому как иначе она умрет от неизлечимой болезни. Только на таких условиях и мог я войти с ней в контакт.
В классе у нас ей дали кличку «Журавель» — за длинные и худые ноги. Училась она хорошо и отлично, сидела за партой с подругой впереди меня — и потому никак не пропадала с моего горизонта. Даже когда меня стала интересовать совсем другая девочка, Наташка и тут мозолила глаза и вполне могла бы составить пару мне, но только на время и на том условии, что я спасаю ее от верной смерти. Я представлял эту сцену: как совершаю подвиг великодушия и благородства, излечиваю дочь соседей от болезни — и за всем этим еще успеваю получить вполне весомую награду в виде мужского опыта, которого явно не хватало.
В общем, наши отношения зашли в тупик, и если порой я и спускался в Наташкину квартиру (она жила под нами), чтобы разузнать задания по алгебре, то чувствовал себя в ней как в каком-то царстве Берендея: ноги утопали в коврах, и в полумраке квартиры я начинал понимать, почему Наташку кликали Журавлем: она стояла передо мной, как журавль на болоте, я чувствовал себя лисицей — но не мог себе представить, что с ней делать и как бы ее съесть…
На этом фоне невозможности никаких активных действий разворачивались странные отношения Наташки с шалопаями из нашего класса. Наш класс промывался все время каким-то количеством двоечников и второгодников, которые приходили, скучали на задних партах по полгода, а то и по году — и исчезали так же внезапно, как появлялись. Эти шалопаи из окрестных домов, вялые хулиганы почему-то считали своим долгом обхаживать Наташку. Так как я не имел на нее никаких видов, то они и не считали меня конкурентом. Мне бывало неловко, когда они припирались в наш дом и просили позвать Наташку, но было и неудобно отказать им в такой пустяковой услуге.
Дальше следовали невнятные переговоры между кавалерами и Наташкой во дворе (почему-то в моем присутствии). Наташка выходила к ним — что само по себе меня удивляло, и терпела их беканье и меканье по полчаса. Я бы вел себя на ее месте пожестче, посылал бы их на все четыре (тем более что порой они являлись «подшофе»), но Наташка проявляла странную доброту, и я был вынужден тратить время на эти невразумительные переговоры.
Может быть, Наташке не хватало приличных поклонников, и таким образом она восполняла недостаток мужского внимания? Я ума не приложу, что же за скрытая подоплека была в этих встречах, повторяющихся с неумолимостью церемониала. Такое ощущение, что исполнял роль охранника в зверинце, который демонстрировал Наташке хулиганистых парней, как диких и необузданных зверей.
В какой-то момент я сообразил, что обе стороны меня использовали: и эти придурковатые парни, которые тянулись к девчонке, и Наташка, которая так с ними играла, в моем присутствии чувствуя себя в безопасности. Помню, один из них был натурально косым: глаза глядели далеко в разные стороны, да еще и косноязычным. Для храбрости он хватанул вина — и лыка не вязал. Между тем Наташка простояла с ним, как положено, минут двадцать, пока он пытался попасть в нее то одним, то другим глазом, мыча и шатаясь из стороны в сторону.
Скоро мне все это надоело, любезность моя исчерпалась, и я перестал водить парней к Наташке, ссылаясь на свою занятость. Натянутые наши отношения при этом нисколько не изменились — не стали ни жестче, ни нежнее.
Но как странное чудо и исключение в наших натянутых отношениях я вспоминаю эту историю с ниткой и пудреницей, когда смогли мы друг друга услышать и сказать какие-то важные слова.
ГЛЕЧИК
Его прозвали «Глечик», что в переводе с украинского значит «горшок». Он и вправду похож на горшок: голова круглая, а нос — как оттопыренная ручка. Крикливый, шебутной, в школе он едва натягивал на тройки.
Подрастая, каждый попадает в истории, которые припечатываются, пристают к человеку на всю жизнь. Глечик был героем двух историй: он повесился, а потом попал под машину.
Повесился он не очень удачно — не насовсем.
Дело было так: первого сентября мы все в веселом настроении собрались перед школой — поорали, похвастались, посплетничали...
Весь класс отправили вместо первого урока в школьный сад.
Там росли на опытном участке какие-то тыквы, которые надо было срочно собрать. Этими тыквами мы сразу стали бросаться, гоняясь друг за другом; вот тут Глечик напоролся на корни, ветки, палки — и штаны порвал. Целый клок снизу наискосок откромсал.
Ну, было смеху: Глечик опять отличился — штаны порвал!
Все воспринималось, как веселое приключение, подарок в конце каникул, еще одна забава. А он, бедняга, плакал... Потом куда-то пропал. Мы и не заметили.
В конце урока наша классная Софья Ивановна повела нас в класс. Школа после каникул пахнет краской и удивляет пустотой.
Мы идем по коридору, шумим, заполняем ее криками.
Вдруг заминка, остановка. Что такое? Двери в класс не открываются. Учительница дергает дверь, смотрит в щелку — и хватается за сердце.
Что, что такое?
Там... там ...
Все замирает — и шепоток девчонок в белых фартуках, и наши споры, затрещины, щелчки. Класс застыл, сгрудился в кучу.
— Дверь, ломайте дверь! — выдыхает Софья Ивановна.
Мы орем, по коридору несется учитель музыки и пения — здоровый мужичина, ногой бьет в дверь, что-то трещит — все вваливаются в класс...
К оконной ручке привязана веревка, другой ее конец образует петлю — в ней горло нашего героя. Сам он наполовину висит, наполовину сидит, поджав ноги.
Красный, как рак.
Схватив его одной рукой, приподняв, учитель пения другой рукой ослабляет узел на веревке, освобождает горло...
— Как он, как?
Мы держимся поодаль: у него пена на губах, потом глаза открывает. И тут учитель начинает наотмашь, по лицу всей ладонью — бить его, шлепать, хлестать:
— Ты будешь знать... у меня... как… вешаться... ты будешь знать... чтоб неповадно было... мы за тебя тут отвечаем... мы за тебя в тюрьму пойдем... подлец... вешаться надумал...
Софья Ивановна, бледная, как полотенце, подходит сзади:
— Не надо, не надо — он уж свое получил…
— Ты бы подумал об учительнице... ты бы о других подумал...
Дает учитель странные наставления: о ком может думать человек, спешащий расстаться с жизнью?
Нам стыдно, неловко. Мы видели то, чему не хочется быть свидетелем. Словно тут перед нами зарезали теленка.
Но все проходит — и потом мы вспоминали со смехом, как Глечик вешался. А почему он вешался?
Мать ему купила новый костюм и, зная характер Глечика, перед школой наказала ему, что если он запачкает костюм, чтобы домой не возвращался: она точно его убьет. Денег нет, дети — мал-мала-меньше, а тут еще такой чудак уродился.
Вот он, когда штаны порвал — так испугался, что решил не возвращаться домой.
Так приоткрылась дверь в глечикову жизнь, отвернулся на минуту занавес...
Физиономия его — смешная, как у клоуна. Будто нарисованная или выдавленная на горшке с крутыми боками. Может быть, и правда, ему надо было в клоуны пойти - над его выходками все в классе потешались:
— Ну, Глечик, ты умора, ну ты даешь!
И вот он попал под машину.
Они с приятелем ехали на мотоцикле, на дороге выбоина, воронка, яма — они чего-то не сообразили, не туда повернули... Сзади самосвал — попали прямо под колеса. Он их отутюжил — перелом челюсти, ноги, руки, трех ребер...
Лежат в больнице. Их по частям собрали. Обоих сложили — не перепутали.
Да, значит наш Глечик теперь — кувшин раздавленный, разбитый. Врачи его из осколков, склеили, сложили.
Челюсть к лицу приставили, руку — к плечу, мелкие осколки ребер выбросили, замазали глиной.
Так восстанавливают горшок, вазу или амфору из глубины веков.
Глечик был растянут на постели, вывешен, собран из частей — и строго по инструкциям одни части находились под давлением, другие — под растяжением. Так, словно мелкий кран подъемный: с противовесами, шарнирами, крюками жил наш Глечик.
Ничего — поправился.
***
Какие подвиги уготованы еще ему?
Будет ли продолжать попытки расстаться с жизнью?
Намыливая все более опытной рукой веревку, вбивая в стену прочный крюк... Или ему милее валяться, корчиться под самосвалом?
После школы он женился на однокласснице, потом она с ним развелась.
Истории из его жизни заслуживают восхищения. Представим сценки, выписанные на крутых боках кувшина:
Первая — рвутся брюки,
вторая — виснет на веревке,
третья — несется на мотоцикле,
четвертая — корчится под самосвалом,
пятая — дерется с женой...
Может, вы видели такого непоседу — его легко узнать: голова кувшин напоминает, из которого растут руки, ноги — все, как у человека.
Такой горшок странствует между нами — и все его толкают, шпыняют, когда же он раскалывается на части, его снова собирают — и опять начинается игра такая: он тоже стучится о других, толкает...
В чем-то все мы похожи на него.
ОГНЕННЫЙ ОБМОРОККсении Драгунской
Как-то раз мы с соседкой Ксюшей забрались на чердак сарая. Там было пыльно и темно, и чтобы разглядеть таинственные вещи, окружавшие нас, я зажег спичку. Ксюша подставила лучину — кусок щепки, который мог гореть дольше спички, — но лучина вдруг брызнула искрой, от нее отлетела щепка поменьше — и упала Ксюше на кофту.
Кофта вмиг вспыхнула, по ней побежали круги пламени: это горела не вся кофта, а какие-то мелкие щетинки, ниточки которые ее покрывали. Кончики их мгновенно воспламенялись и тут же перегорали — так что по Ксюше, как на огненной тигрице, побежали светящиеся пятна. Еще это напоминало табло, по которому бегут горящие буквы…
Красота была неописуемая: весь чердак мгновенно осветился, в углах проявились, как на фотокарточке, таинственные сундуки и чемоданы. Ксюша завопила, я бросился на нее и стал ладонями сбивать пламя. Поневоле мы оказались в объятиях — и начали барахтаться, стараясь прижаться друг к другу и затушить пламя.
Слава богу, моя рубашка была из хлопка — и не занялась от жаркого контакта с Ксюшиной кофтой. Щетинки на ее кофте быстро перегорели — и мы вместе упали на пол чердака, упали в изнеможении от пережитых в одно мгновенье чувств. Смертельная опасность, высветившийся мир чердака, неожиданные объятия — всего этого хватило надолго, это переживание осталось на всю жизнь.
С Ксюшей не было у меня романа, как-то не сложилось, не вышло… Но с ней, как с соседкой и подружкой по дворовым играм, я пережил вместе такой ужас, такой страх и такое огненное исступление, испытание, которого не переживал потом ни с одной женой. Мы вместе лежали на чердаке, на полу, который был потолком, мы спасались в объятиях…
С тех пор я с опаской поглядываю на каждую девчонку: а вдруг от какой-то неосторожной искры вспыхнет она — и даже если будет она мне не близкой, не родной и не женой — нас бросит в объятия, и ничего нельзя будет сделать другого, только это — чтобы спастись от верной смерти.
Каждый миг, каждый шаг, каждый жест чреват: зажег огонек, дал прикурить — и на тебе! Огненный обморок, с кем-то ты уже в объятиях — вокруг пыль, сундуки и чемоданы, пол и потолок сразу. И это ничего не значит, никакой семьи, любви и дружбы из этого не следует, просто вдруг неожиданное и непредсказуемой соседство… Соседство на всю жизнь. Поэтому соседок надо опасаться особенно…
***
И вот я переехал в Москву, обзавелся женой, поселился на Садовом кольце. Ксюша далеко, здесь у меня не было уже знакомых соседок, и казалось, ничто не предвещало опасности. Курить я бросил давно, еще лет в десять, так что девушкам на Садовом кольце, которые спрашивают: «Огонька не найдется?» — отвечаю честно: «Нет!».
И что же вы думаете? Приходит однажды к нам в гости девица-красавица. Читает рассказы, слово за слово, милая и культурная, слова говорит добрые, глазами сияет ласковыми. Чувствую — опять опасность!
— Огонька не найдется?
Тут уже не соврешь — на кухне-то печка газовая…
— А где у вас курят?
— На кухне…
Выходим на кухню, тут у нас сундуки с книгами, присаживаемся, зажигаем… Спрашиваю, как зовут, где живет.
— На Садовом кольце живу, через дорогу… Ксюша!
Господи! Соседка!
Огненный обморок…
_________________________________________
Об авторе:
ЮРИЙ НЕЧИПОРЕНКО
Родился в городе Ровеньки Луганской области, живет в Москве. Окончил физический факультет МГУ. Доктор физико-математических наук, автор более 80 научных статей в области молекулярной биофизики.
Автор множества книг для детей, более 400 статей в области художественной критики, трех книг прозы и книг о Гоголе и Ломоносове. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Москва», «Юность» и др. Лауреат премий «Ясная Поляна», «Серебряный Дельвиг», награжден обществом «Знание» медалью «Подвижник просвещения» им. М.В.Ломоносова. Книги переведены на сербский, хорватский и др. языки.
скачать dle 12.1