РЕДАКТОРСКИЙ СПЕЦВЫПУСК
(18+)
Комментарий Евгения Никитина:Русская лирическая силлаботоника, создаваемая женщинами, мне кажется, переживает сейчас эмансипацию, открывая для себя смыслы, которые до сих пор ассоциировались только с ф-письмом и свободным стихом. В такой привычке восприятия есть резон: рифму — при желании посмотреть на нее под таким углом — можно понять как форму принуждения. Но мои последние читательские наблюдения показывают, что проблема патриархатного угнетения поднимается и в «постакмеистической» лирической поэзии (кстати, об этом же в «Новом мире» пишет А. Пермяков). Подборка Натальи Поляковой открывается верлибром, но и в регулярных стихах проскальзывает, вьётся, иногда по кромке текста, будто бы удивляясь сам себе, мотив объективации женщины, трагически переживаемый лирической героиней (а у Натальи это именно лирическая героиня, а не просто "субъект речи): «Я — чучелко, набитое песком. / С губами-нитками, глазами. Кукла вуду. / Ты завязал мне руки узелком». Это короткое стихотворение вообще заслуживает отдельного разговора: человек и кукла-вуду в нем буквально меняются функциями, то есть объективация доведена до степени физиологической подмены. Тема ощущения себя вещью проходит у Натальи сквозь многие стихотворения: «Перетряхни дырявый вещмешок. / Мы сами – вещи, сложенные сложно» (не вошло в подборку); «Попробуй жизнь предметно разложить / И перебрать нехитрые пожитки». И даже такая параллель: «В коляске лежал младенец. / Во мне лежал этот камень.» Поэма "Камень, ножницы, бумага" и вовсе стоит особняком среди других Наташиных текстов в подборке, зачастую обращенных к детству, предстающему, с одной стороны, как потерянный рай, а с другой - как источник житейской мудрости. Поэму можно прочитать как историю о тяжелейшем абъюзе, с которым лирическая героиня смиряется. Мужчина убеждает её, что не стоит роптать и желать каких-то других отношений «И вообще, это жизнь, деточка. / Привыкай... / Все так живут…» И в конце концов достигает цели: «Я приняла эту жизнь». Такой финал удовлетворить нас не может, он тревожит, требует какого-то другого ответа, но его придётся искать читателю. Эта поэма, совершенно безысходная, беззащитная (прочитать ее равнодушно не удастся, мне кажется, никому), на мой взгляд, серьезное достижение.* * *
В моём детстве,
Перед тем как варить рис,
Мама высыпáла его горкой
На середину стола.
Мы садились рядом
И отделив ребром ладони
Небольшую часть,
Расстилали тонким слоем.
Так мы искали камешки.
А найдя,
Откладывали в сторону.
Чистый рис отправлялся в кастрюлю.
Иногда кажется,
Я до сих пор это делаю.
* * *
За железкой, отмеченной в карте пунктиром,
Ветер идёт через поле, жёлтое и сухое.
Ты выбираешь пустынное и глухое
Место для самодельного тира.
Пуля рвёт алюминий, как спица бумагу.
Банки цветные, как ёлочные игрушки,
Качаются и звенят, пока ты палишь из пушки.
Но пули кончаются. Ты открываешь флягу.
Взбудоражен воздух стрельбою и виски.
Позвонки электрички привыкают к смещенью.
Возвращаешься в город к далёким и близким,
Становясь мишенью.
* * *
Встанет солнце — тени растут с востока.
А за домом — яблони — в полный рост, —
Шелестит трава, будто в ней тревога,
Незабудок скошенных купорос.
Обернёшься, и за кустом сирени
Ничего не видно в пустом окне.
Только ветки в зелени, только тени.
И лоза, как трещины на стене.
Оживают мухи, сороконожки.
Ты жила так долго, что помнишь сад,
Где деревья — саженцы, где в окошке
Бродит в банке солнечный лимонад.
* * *
Попробуй жизнь предметно разложить
И перебрать нехитрые пожитки.
Зацепку потянуть, а вынуть нить
Стеклянных бус. Куриный бог на нитке.
И пуговиц волшебный сундучок,
Который ты перебирать любила.
И самолёт бумажный, и волчок,
И пузыри из розового мыла.
На блюдце кучевой лежит творог.
И золотится в чашке хамамиле.
У детства, как у боли, свой порог.
Мороз и солнце, и окно помыли.
* * *
Я — чучелко, набитое песком.
С губами-нитками, глазами. Кукла вуду.
Ты завязал мне руки узелком.
Я не жива и жить уже не буду.
Но та, другая, связана со мной
Бумажным сердцем, платьицем шуршащим.
Она дрожит, она живёт с иглой —
Сквозною болью в сердце настоящем.
КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА… поэма
Мы шли вдоль старого
серого
панельного дома.
Длинного, как депрессия.
Высокого, как мечты.
Я катила коляску,
а ты крутил сигаретку.
А мимо никто не шел.
Только голуби и коты.
— Как можно так?
Можно так как?
Нельзя так...
Нельзя, понимаешь ты?! —
Сказала, притормозив,
и снова толкнула коляску.
А ты улыбнулся и глянул
куда-то вверх.
Будто там кто-то,
и ты ему будто:
— Баба… дура, что с нее взять...
Слёзы, что дождь.
Все они как одна.
А вслух:
— Ну всё же нормально сейчас...
Не накручивай.
Накручиваешь зачем?
И вообще, это жизнь, деточка.
Привыкай...
Все так живут. А ты
просто жизни не знала.
Хотела простую жизнь —
вот она, получай.
А я, поправляя пелёнку:
— Не может такого быть.
Быть так просто не может.
Чтобы у всех вот так.
У всех чтоб именно так...
— Может — киваешь, — может...
И тут же, будто специально...
Будто бы знак какой...
Голос откуда-то сверху.
Женский красивый голос.
Голос, который мог бы
петь какую-то песню.
Любую простую песню.
А мог бы к обеду позвать.
И детский бы голос ответил...
А муж в это время на кухне
резал бы Дарницкий свежий
хлебным большим ножом
на деревянной доске,
маминой старой доске,
с выемкой посредине.
Резал бы и улыбался...
Но голос не пел и не звал.
Он резался о слова,
обрушивался
и рвался:
— Ещё приведёшь эту суку!...
Тварь эту,
б***ь эту в дом...
Выгоню нах**!... Понял?!
И я замерла.
Опешила.
Остановилась,
Голову подняла.
А это в открытую форточку
выпала чья-то боль,
маленькая трагедия
светлой большой любви.
С белой такой фатой
и нежным таким букетом.
Застольем, кражей и дракой...
А перед этим — конечно —
Хой и Чайфы под гитару,
водка с тархуном в подъезде,
и папины Жигули...
— Так вот оно и бывает!
Так вот люди живут!
Слушай и убеждайся...
А я не сказала ни слова.
Во мне ещё слышался голос.
Не эхо, но что-то такое...
Брошенный в пропасть камень.
Дальше пошли мы молча.
В коляске лежал младенец.
Во мне лежал этот камень.
А ты шёл легко налегке.
А голуби брачные игры
устроили на газоне
и крошек не замечали,
и нас не боялись почти.
Я думала, как так можно,
а вслух ничего не сказала...
А нам шли навстречу две дочери,
две мамы шли и две бабушки –
две женщины в общем шли.
Седые худые женщины.
Сестры или подруги.
— Какая красивая пара, —
сказала одна. А другая:
— Какой хороший малыш! —
и дальше пошли потихоньку,
под ручку друг друга ведя.
И вновь я услышала голос.
Откуда-то сверху голос.
Он резал весенний воздух,
как ножницы режут клеёнку —
надрез и потом веди...
Мужской такой тенор, красивый…
А может и баритон...
— Ах ты е**чая сука,
Ещё, б***ь, узнаю,
узнаю, б***ь, на х** убью!...
А женский ему отвечал –
гортанным таким,
бессловесным,
пронзительным криком,
понятным
на всех языках...
Я снова остановилась,
и остановилась коляска,
и остановился ты,
а время не остановилось.
А лучше бы остановилось,
и мы бы прошли эту вечность,
прошли бы сквозь эти стенания,
крики,
страданья,
мольбы...
И вышли с другой стороны
какими-то обновлёнными,
другими совсем людьми…
Я знала, сейчас ты скажешь:
— Вот видишь. Простая жизнь.
Ты ведь хотела простую —
вот она, получи...
Тогда я тебя ударила.
Прямо в улыбку ударила.
С размаха рукой ударила.
В смеющееся лицо.
Я била тебя и царапала.
Ты корчился и закрывался.
А мимо шли добрые женщины,
те самые старые женщины, и
не видели
ничего.
И вот, пока я тебя била,
ты обнял меня за плечи,
в глаза посмотрел с улыбкой:
— Милая, вот тебе космос
из всех просигналил окон…
Что это простая жизнь...
Прими её и живи...
И я перестала драться,
но ты этого не заметил,
ты мало что замечал.
И вспомнила, как недавно
билась в стекло пчела,
пока я её не впустила.
А позже нашла на полу
две сухие пчелы.
И это напомнило Бунина,
рассказ, где был пол усыпан
телами маленьких пчёл.
А небо над нами было
как сырая бумага,
скомканная бумага.
А после совсем намокло
и вовсе разорвалось.
И мы побежали к дому.
Коляска тряслась по кочкам,
по кочкам, по бугорочкам…
А мальчик спокойно спал.
Ты куртку стащил джинсовую,
на плечи мои накинул.
И так добежали мокрые
от дождика или слёз.
И я
приняла
эту жизнь.
И мир наш, где книги и пчёлы
знают побольше нашего.
Мир наш, в котором нам ещё
Надо расти и расти,
А дети взрослеют раньше нас...
Так мальчик мой, милый мальчик,
пойми меня
и прости…
_________________________________________
Об авторе:
НАТАЛЬЯ ПОЛЯКОВА — главный редактор, шеф-редактор Издательства Лt, модератор раздела «Актуальное» в Лиterraтуре
Родилась в городе Капустин Яр Астраханской обл. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Публиковалась в журналах «Урал», «Дружба Народов», «Знамя», «Новый берег», «Новая Юность», «Волга», «Интерпоэзия», «Октябрь», «Новый мир», «Лиterraтура», «Литературная гостиная», «Prosodia», «Homo Legens», «Плавучий мост», «Кольцо А», «Дети Ра» и др. Автор книг «Клюква слов» (СПб.: Любавич, Библиотека «Пиитер», 2011), «Сага о московском пешеходе» (М.: Арт-Хаус медиа, Библиотека журнала «Современная поэзия», 2012), «Радио скворешен» (М.: Воймега, 2016), «Легче воздуха» (М.: Лиterraтура, 2018). Лауреат премии «Начало» им. Риммы Казаковой, 2009 г. Член Союза писателей Москвы, член Русского ПЕН-центра.
скачать dle 12.1
