Виктор Кривулин. В ПАМЯТИ ЗЕМНОЙ

* * *

Голос беднее крысы церковной,
без интонации, точно бескровный
глаз обезьяны — живая мишень
для не мигнувшего света.

Ну-ка, насельница худшей из клеток,
между прутами ладошку продень
почти человечью,
ну-ка возьми укоризну и просьбу,
словно лицо подставляя под оспу,
радуясь перед небесной картечью
знаку избранья — увечью!

Не наделённая речью скотина
голосом, высохшим, как паутина,
всё невесомей кричит и слабее...
Но совпаденье боязни с болезнью —
в сестринском братстве с последнею песнью
Ада, откуда безмолвием веет.

Бог помогает больным обезьянам
очеловечиться — больше любого
из говорящих о Боге, — минуя
минное поле смысла и сло́ва
и выводя на тропу неземную
к речке сознанья, скрытой туманом
невыразимой тайны живого.

Теплятся в клинике шёрстка и шкурка,
тлеет зрачок наподобье окурка.
Жертва гуманная — с выпитым мозгом.
Но восполняется всё, что отняли,
древним эфиром. Тело печали
телом сменяется звёздным.




НЕ ПЛЕНЯЙСЯ

Не пленяйся… (А слово-то, слово!
Что за твари в ловитве полей!)
Не пленяйся свободой ничьей,
ни чужой полнотою улова,
лишь о том, что душа не готова
в путь воздушный — о том пожалей.

Не пленяйся… Но словно затвержен,
точно сам дословесно в плену,
повтори: проклинаю — прильну
к прутьям клетки! Заржавленный стержень —
повтори — чуть не с нежностью держим,
чуть не флейтой… Не дуну — вздохну.

Зашевелится снег на ладони,
точно внутренне одушевлён.
Что вдали? Раскрасневшийся гон.
Лай? Охотничий рог? Пар погони?
Кто за нами? Собаки ли, кони, —
всё не люди. Дыхание. Сон.
Не пленяйся прекрасной гоньбою,
рваным зайцем мелькая в кустах, —
ты не жертва — создатель. Твой страх —
только снег, возмущённый тобою,
только флейты фригийского строя
проржавелый мороз на устах.

Только Слова желая — не славы,
не жалей о железах тюрьмы,
где язык примерзает шершавый
к раскалённой решётке зимы.




* * *

Бритва. Кожа. Надрез.
Ткани бескровной разъятье.
Видишь? — ну-ка, поближе! —
сверкающий лес,
мир за щелью — как море чудес
в кораблях и дельфинах,
в островах, населённых деревьями,
между деревьев — павлины,
птицы с царскою статью.

Бритва-кожа-и-занавес-плоти,
приотворяющий сцену:
влажный мир выступает, как царь на охоте,
как ветер, срывающий пену
с тела критянки-волны.
Мир за щелью сарая,
ущемлённый и суженный — и замирая
перед режущей тайной своей глубины!

Тоньше лезвия кожа, острее,
но какое пространство под нею
открывается, Боже!




МИМО КИНЕШМЫ

Над Волгой - триколор. Вот формула заката.
  Одна ли это жизнь или делить на три?
     Слетаются к реке монастыри,
     похмельные сползают комбинаты
     и даже памятники полые внутри
     изжаждились. О как демоноваты
их позы поздние, их крылья вместо рук
     их летчицкие рукавицы.

Кормленье чаек на корме - сплошной хичкок:
     пикируют как бы не птицы
   но души умерших беснуются вокруг
флагштока белого, ребенка из столицы
   зачем он здесь? на что его испуг
     провинции, где истина двоится
где все течет назад и все теряет свет?..

Подвахтенный матрос, когда стемнеет,
спускает флаг. И только пенный след
по-прежнему живет, по-прежнему белеет




НА ДОРОГЕ У КРЕСТА

то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки – там русские поют
на языке своем прощальном,

почти по-аглицки – нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный – в оплату за проезд

из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье

решительный и тихий разговор




ПОСВЯЩЕНИЕ

Где уходила, где медлила, где задержал
воздух лицо твоё в раме дверного проёма,
соткана памятью ближней — но вдруг незнакома,
словно ушла и вернулась, убитую птицу держа
возле плеча за крыло, закрывая глаза, как платком,
кровоточащим углом оперенья, —
где уходила, где медлила, где разнимаются звенья,
снова стоишь и отходишь от вечной тоски ни о ком.

Больно в любовном окне повторять освещение лба,
тень, разделившую волосы на́ две стихии!
Соприкасаются вечер и вечер. И губы сухие —
о, до чего темнота между ними слаба, —

так повторяют: где медлила, где уходила
с дочкой Деметры, с игрушечной смертью в руках,
с тяжестью-птицей на веках — туда и вернёшься, пропав
разве на миг, на сцепленье ресницы с могилой.

Разве, страданье спустя, с обновлённым лицом,
ты не соборнее сна? не пронзительней неба в ущельи?
Если бы не было в каждом твоём возвращеньи
знака души, возвращаемой к жизни Творцом, —
с чем бы я прожил малейший несчитанный волос?




КРЫСА

Но то, что совестью зовем,-
не крыса ль с красными глазами?
Не крыса ль с красными глазами
тайком следящая за нами,
как бы присутствует во всем,
что ночи отдано, что стало
воспоминаньем запоздалым,
раскаяньем, каленым сном?

Вот пожирательница снов
приходит крыса, друг подполья...
Приходит крыса, друг подполья,
к подпольну жителю, что болью
духовной мучиться готов.
И пасть усеяна зубами,
пред ним, как небо со звездами -
так совесть явится на зов.

Два уголька ручных ожгут,
мучительно впиваясь в кожу.
Мучительно впиваясь в кожу
подпольну жителю, похожу
на крысу. Два - Господен суд -
огня. Два глаза в темноте кромешной.
Что боль укуса плоти грешной
или крысиный скрытый труд,

когда писателя в Руси
судьба - пищать под половицей!
Судьба пищать под половицей,
воспеть народец остролицый,
с багровым отблеском. Спаси
нас, праведник! С багровым ликом,
в подполье сидя безъязыком
как бы совсем на небеси!




СТАРИК

всё чаще лицо застывает как маска
а ты и не замечаешь
кажется: оживлён, даже весел
ан кожа мертвеет

вот уже «Мы!...», как бывало, воскликнуть
не повернётся язык
«я» — говоришь осторожно, стараешься не оступиться
но и я ненадолго

бранчливый зародыш который тебе вызревает
он уродливей кукушонка
старик забывающий (как забывают очки) 
имена и местоименья

силы памяти силы ушли на усилье
что-то вспомнить такое
чему не найдёшь соответствий
в памяти прежней, земной




УДЛИНЁННЫЙ СОНЕТ

(Воспоминание о "Воскресных облаках")

Людского хвороста вязанки. Мне пора
давным-давно с толпою примириться
и самому в себе толкаться и толпиться,
да и душа созрела для костра.

Но встретится лицо — не то, что лица.
Придвинется Лицо — что в озере утра́
всех серебристых рыб влюблённая игра,
всех солнечных колёс сверкающие спицы.

Тогда-то и себя увидишь, но вдвоём:
над озером струится светлый дом,
его зеркальный брат на круге зыбком замер...

Один во множестве и множество в одном —
два одиночества, две силы движут нами.
Меж небом в озере и в небе небесами

есть как бы человеческий проём.







_________________________________________

Об авторе: ВИКТОР КРИВУЛИН

(1944-2001)

Родился 9 июля 1944 г. в пос. Кадиевка, Ворошиловградской области. Окончил филологический факультет Ленинградского университета. В 1970-е гг. – один из крупнейших деятелей российского литературного и культурологического самиздата (журналы "37", "Северная почта" и др.). Первый лауреат Премии Андрея Белого в области поэзии (1978). В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала "Вестник новой литературы". В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.Первые книги под одинаковым названием «Стихи» (1981 и 1988) вышли в Париже, затем последовали поэтические сборники «Обращение» (1990), «Концерт по заявкам» (1993), «Последняя книга» (1993), «Предграничье» (1994), «Requiem» (1998), «Купание в иордани» (1998), «Стихи юбилейного года» (2001), «Стихи после стихов» (2001). Посмертно вышла книга стихов 1970-х «Композиции» (2010). Умер 17 марта 2001 г. в Санкт-Петербурге. Похоронен на Смоленском православном кладбище Санкт-Петербурга.скачать dle 12.1