Марианна Гейде. СРЕДСТВО ОТ ПАМЯТИ

 

* * *

вот и выговорилось в недоеденной
половине моего мозга слово: я ранен,
переиграл свою память,
как руку на фортепьяне,
и смотрю, какая она жалкая, зажёванная
и выблеванная, словно плёнка испорченной магнитолой,
больше ничего не стоит
войти в мою голову
любому слову.
мне снился ужасный сон
о том, что мне двадцать семь,
то есть год в этом городе идёт за пять,
ночью боюсь засыпать,
боюсь мечтать, получать почту,
промечтаю— не сбудется,
получу — не обрадуюсь
боюсь понижать градус.
думаю о тебе даже чаще, чем о себе, 
что много,
чувствую себя рабом, повешенным на столбе
по левую сторону от бога,
с мыльным ртом, с провалившимся языком,
с первым глотком
воздуха, схороненным под плеврой,
наверное, это нервы,
наверное, всё, что вы скажете, верно,
а мне всё равно,
мне уже не станет хуже:
воздух, схороненный под плеврой,
давно
хочет наружу.

 


ГОРА МУЧЕНИКОВ

пусть руку мою раскрошат, как воскресный хлеб,
на двенадцать и две фаланги, из коих 
пять о пяти щитах, высеченных из кости,
и пусть пребывает так, пока не придёт покой и
мой хлеб опять притворится моей рукою.

ты, пальмовая ветвь в ладони,
ладонь в ладони и пальмовая ветвь,
сама себя свивающая в вервь,
сама себя снедающая в твердь,
сама себя вжимающая в плоть,
ты, колесо, раздирающее не меня --
раздирай сильней, 
ты, пальмовая ветвь, обратишься в плеть
и будешь петь над моей спиной до скончанья дней. 

но вы будете, будете, а всё равно меня не забудете,
и ничего не забудете, потому что ничто не забудется,
и за вашими спинами будет -- когда вы будете
совсем другими и сами себя разлюбите,
и приблудитесь к старости с кроткими головами,
а я и тогда останусь стоять за вами.


 

* * *

так внутрь глины целой, надавливая слегка,
гончар опускает сведённые пальцы, пока
не образует вмятину, а после разводит, пока
пустота внутри не достигнет размера задуманного горшка.

так нога мерно и мерно снуёт вперёд и назад,
а затем взлетает, потому что скорость и так велика.

так сжимает горлышко, чтобы стало у́же,
и острый нож прижимает к ножке, чтобы стала ровней,
так смачивает ладонь водой и оглаживает снаружи,
а после сушит, подрезав донце струной.

а после, боже мой, что после станет со мной –
могла бы подумать, если могла бы думать,
чашка, ожидающая свой страшный суд,
потому что её поставят в печь и на ночь запрут,
и двести, триста, четыреста градусов выставят на табло,
вплоть до градуса, при котором плавится стекло,
до градуса, при котором плоть превращается в прах.

ты ведь прахом была, и больше, чем прахом, тебе не быть,
сказал бы чашке гончар, если бы мог говорить.

 


*  *  *

носители языка никогда не рождали в мою бессмертнуюдушу,
я никогда не рождался в чужой язык, ни во второй, ни в третий,

внутрь горла глянешь — там корчатся три или четыре
коротеньких язычка — изо рта не вынешь.

носители языка гордо несут свое английское или
французское брюхо, своих пациентов тянут
за их языки, чтобы сами родились дважды,

а те остались немыми, как рыбы или порнокассеты,

извлекали одни лишь несвязные вздохи и крики,
помогали себе руками, корчили дикие рожи,
а о том, на кого при этом похожи, — не знали.

хорошо человеку не иметь ни жены, ни речи,
научили в детстве — говори, а не научили —
будь счастлив так, как животное или ангел, —
говорят носители языка в своей безумной гордыне.

а вырвут им языки — так горько заплачут
потому что ни ангелом быть не хотят, ни зверем.
потому что на зверя охотятся, а о том, что
не станут ангелами, — это уж они знают.

 


ОПЯТЬ РАЗГОВОРЫ НЕРОЖДЁННЫХ ДЕТЕЙ

– гляди на меня, не гляди на меня
ни глазами, ни слухом, ни духом своим
человеческим, вздохом дыши на меня,
не дыши на меня, задуши несвоими словами
                        – своими, моими, чужими...
– я знаю одно, безусловно моё, окончательно имя,
вернее, слово.
                    – а какое слово?
– а вот:
я его не скажу,
ни тебе не скажу,
ни тебе, я его вообще никому не скажу,
такое уж это слово,
что лучше его замолчать,
лучше его заболтать, заспать,
как зверь детёныша,
на него не стоит дышать,
тронешь его –
и уже никогда ни за что-
                                  -паешь брешь.
– да ты, наверное, врёшь.
слово всё же не воробей,
не вылетит так, само.
хочешь – возьми и меня убей.
а только нет, не убьёшь.
я знаю, как называют цвета,
я знаю, сколько их есть,
а только не знаю, всегда ли так,
или только сейчас и здесь.
гляди на меня, не гляди на меня,
а сейчас опять погляди.
я готов поспорить, их больше, чем пять,
а вернее всего – один.


 


* * *

висят в спиртах, в прозрачнейших ретортах
апокрифические звери,
                              взглядом
мерят каждого, кто оказался рядом,
взглядом
            зеленоватого стекла,
упёртым в толщу
                зеленоватого стекла.
они висят, как зеркала,
в их дне глазном гниёт зелёная вода,
они висят в спиртах и не пьянеют,
они когда-то убивали взглядом,
а нынче яблоки лежат, как на лотке,
и отражаются в стеклянном колпаке.
они когда-то убивали взглядом,
а чей-то зорче и острей,
они как яблоки, томившиеся зудом,
но не упавшие и ставшие землёй,
а ставшие неотразимым следом
невиданных зверей,
глядящие неотводимым взором
невидящих зверей,
насупившись – и от воды им плохо,
и говорят: разбей,
достань меня, и без земли мне плохо
на ниточке висеть,
доставь меня туда, где сухо,
где мёртвые лежат,
оставь меня, я неживое тело,
а ты ещё дышать   
            смотреть
и слышать, видеть, ненавидеть и вертеть
умеешь –
я зависеть и терпеть умею:
завис в спиртах, и без земли мне плохо
в стеклянном колпаке,
насупившись, и от воды мне плохо
зеленоватого стекла,
я нынче яблоко, томящееся зудом,
на веточке вешу,
оно когда-то убивало ядом,
а нынче как царевна на лотке,
насупившись, и все её целуют,
а мы в спиртах на ниточках висим,
и все её цветами убирают,
а мы на веточках висим,
а после с ног до головы
огнём поднимут
и воду превращают в дым...
а мы когда-то убивали взглядом.


 

* * *

вот царство:
здравствуй, говорит, и царствуй,
здравствуй и звучи, как нрав твой
тебе велит.
вот царство: здравствуй, говорит, и царствуй,
а больше ничего не говорит.
зачем мы воздух
воруем друг у друга изо рта –
не говорит,
а вот оно, повешено на гвоздик,
висит и здравствуй говорит,
а мы как воры, нас
съедает чей-то стыд,
и сделать вид, что как-то ненароком,
а чей-то стыд глядит из окон,
не хочет, а глядит.
не может, а глядит.

 


ПУГАЛО ПЕЛО

7.
Одну женщину по имени Кити Дженовезе
Ногами забили посреди большого города.
Тридцать восемь человек смотрели на это из око́н,
Они даже не вышли из подъезда,
Когда какие-то подонки раздавили ей горло.
Об этом есть в книжке социопсихолога по фамилии Аронсон
И в замечательном фильме «Святые из трущоб».
Что сказать о людях ещё?
Сказать, что они ублюдки,
Или что я люблю их?
Во всяком случае, те, кто спали, – не в счёт.

 

* * *

и не было ни одного среди всех
живущих, кто мог бы всерьез исповедовать мне свой грех,
говорит железная печка: не трехногому коту
исповедовать мне свою хромоту,
не одноглазому скворечнику на сосновом шесте
исповедоваться в своей слепоте,
тот, кто был гостиницей для перелетных
птиц, пастбищем для животных,
вместилищем легиона, —
ни один не карается по статье
известного мне закона. 
ни девочка, бегущая в шкуре 
тысячи лесных тварей,
ни тот, кто из ласточкиных перьев
целебное зелье варит,
ни тот, кто разговаривает на непонятном наречье,
не будет услышан железной печью.
то лукавый королевич скрывается за заслонкой
и слушает, что-то ему расскажет
девчонка, вымазанная в саже.
то королевна с пескариками в решете
за портьерой прячется в темноте:
только люди слушают, добровольно приняв
тяжесть ненаследованных ими прав,
а больше никто не будет
слушать того, кто сам себя неустанно судит.


 

* * *

ночами распускается ткань, отрастает печень,
но вечность не народится сама собой.
Пенелопа бросает станок и зажигает свечи,
Прометей опять на свободе, его ожидает бой.

его брат оборачивается, говоря: стой.

поздно: задним умом крепок,
от всего, что не будет отмечено пустотой
остаётся его неизменный слепок,
безукоризненный и слепой.

волокно обрывается, поздно слюною смачивать палец,
я опять скиталец, ты мне сестра или дочь?
Пенелопа бросает станок и на пол валится,
Одиссей бросается ей помочь.

полночь: в ожидании завтра, а может —
кто может знать, может быть год назад.
Пенелопа ложится во вросшее в землю ложе,
но не может вспомнить твой запах.

полдень: гораздо скромнее, пробужденье после попойки
в непомню какой не то что недели, месяца даже
день: не стоит времени доверять настолько,
время бессмысленно вертится перед стойкой,
волокно обрывается, время связывать пряжу.

сестра или дочь, раздели со мною мою обузу,
я не знаю кто ты, но я помню, как тебя звать,
кованная застёжка скрывает вздувшийся узел,
я не знаю, ты мне сестра или мать,

брат оборачивается, говоря: плевать.

плаванье — хорошее средство от памяти,
я хочу тебя смять, расправить и не узнать.

плаванье, сплёвыванье своего наземного веса,
теперь мы почти как птицы, как рыбы то бишь,
я не знал, что ты моя мать, когда ты была моею невестой,
но когда я слеп, то что мне память моя и совесть,

потому что мой долг погашен, погост намечен,
Эдип и его сестра подходят к Колонне.
но хотя ночами распускается ткань, отрастает печень —
днём я помню.







_________________________________________

Об авторе: МАРИАННА ГЕЙДЕ

Родилась в Москве. Окончила философский факультет Российского государственного гуманитарного университета. Несколько лет жила в г. Переславль-Залесский, с 2005 г. снова в Москве.
Автор ряда переводов текстов Фомы Аквинского.
Публикации в журналах и альманахах «Вавилон», «Крещатик», «Октябрь», «Новый мир», «Новое литературное обозрение» и других изданиях.
Лауреат поощрительной премии «Триумф» (2006), премии «Дебют» 2003 г. (в номинации «поэзия»), шорт-лист 2002 г. (короткая проза).
За книгу стихов «Время опыления вещей» получила малую премию «Московский счёт» и премию «Стружские мосты» за лучшую первую книгу стихов международного поэтического фестиваля «Стружские вечера поэзии» (2006), за книгу прозы «Бальзамины выжидают» — Премию Андрея Белого (2012).



Фото Марианны Власовой

скачать dle 12.1