ВОСХОДЯЩАЯ ОТ ПУСТЫНИ
Не Саломея, нет – соломинка, скорей…
– Я ему говорю – молодой такой, русый-русый! –
Ты бульон-то попей, пока он горячий, а пирожки
Съешь потом; на Урицкого здесь, говорю,
Метров сто и налево, ты знаешь, наверно,
Церковь там – ну, та самая, где мне сказали:
Вам бы, матушка, радоваться, а не об исцеленьи просить, –
Церковь там восстанавливают, дед колоть,
Да мало ли что, а он мне: ты ангел, да?
Ангел, а кто же? Соломинка с улицы Клязьменской,
Не Саломея-плясунья на дне рождения 11-го сентября.
Воздуха, что ли, тебе не хватало? Выскакиваешь нагишом,
Настежь дверь и под одеяло.
– Дай-ка, батюшка, лжицу мне. И майонез. Он ведь соевый?
Не Суламита – просто девчонка со станции Котлас:
Сидишь над обрывом, болтаешь ногами,
Смотришь на баржи внизу, на буксиры. Просто соломинка
В неугасимом огне Его онкологических клиник.
– Чай или кофе, отец Константин? Или тоже компот?
– Вы, говорит, навстречу ему с хоругвями выйдете,
Тридцать каких-нибудь лет, говорит, и осталось-то,
Ну, пятьдесят до прихода Антихриста: звон колокольный,
Хоругви – как миленькие, говорит.
Тридцать ли, пятьдесят ли, но властью мне данной
Успел я тебе рассказать о жирафе на озере Чад
И о лайке по имени Чат, а неделю назад молоком убегало,
Ходило за мной по пятам, гасло и проступало опять,
Колыхалось над крышами зеленоватой соломой
Сияние в Салехарде –
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА В ОКРЕСТНОСТЯХ САЛЕХАРДА
Чем не работа – расстрел?
Грунтом присыпав едва
Свежие ярусы тел,
Курят, отходят от рва.
Бродишь в ночи не у дел,
Ищешь звезду Рождества,
Что Пастернак разглядел,
Но вымерзают слова –
Те, что роняют едва.
Что ты найти здесь хотел?
Ночь. Экскаватор у рва.
Мост, провалившийся в мел.
ЦАРСТВО ТВОЕ
Полем к выцветшей церкви в ночи добреду
И кивнет иерей с солеи, как войду
Под всеобщие своды ея на правеж.
Три старухи – хрипящий, как смертонька, хор –
Вьюнош, трудный умом, закопченный color
Маляра-богомаза, смущающий взор –
Тьма над бездной давно, все безумны, и все ж
Это Царство Твое, это Царство Твое.
Овчий двор. И не будет другого двора.
Снег в обобранном поле хоронит жнивье,
Словно всюду рассыпан талант серебра.
РОЖДЕНИЕ ВОЗДУХА Памяти Эндрю Уайета
Оттепель явит мертвых трав зазеркалье, волны,
Волны и пух над ними, борозды океана.
Выпростал руки спящий из льдины, ветер
Сеет зеленую соль в солнечные лабиринты.
Ныне Ты отпускаешь раба Твоего, Владыко,
Ибо видели очи мои довольно травинок,
Утренников и проталин, а эти пятна
Рыжих волос, и то, как ложится
Луч на лодыжку, переливается бисер
Воды на снопе пшеничном!
Раб Твой исполнен днями и сыт Чеддс-Фордом,
Ныне от сна, позволь, не восстану, пусть остывает
Печь дровяная, благодарю, что ломились
Ведра всегда от лисичек, смородины и брусники,
А по зиме чернобурки сбегались из леса
Подкармливаться на свалках.
Не тяжелей мое сердце перышка чайки-крачки,
Лодка на сеновале и в поле телега тоже
Не тяжелей, чем перышко – тоже белы, прозрачны,
А городов я не видел, Владыко, только
Ветра дощатый мир, перья, витая, строят
Лестницу винтовую.
ПЕРЕСЕКАЯ ТАГАНСКУЮ ПЛОЩАДЬ
И несут меня двое – дурак и дурнушка…
Н. Шипилов
Мачты рвущей корнями обшивку листва,
Череп бедного Йорика, желтый фонарик ли в ней
Над пустынным кварталом – над палубой,
Над неподвижным, как солнце любви, кораблем дураков.
И морские ежи (утром всюду, ты знаешь, морские ежи) –
Они тоже не прочь за бискайские волны,
За сливок альпийских кувшин.
И несут меня двое – дурак и дурнушка – несут,
Утирают друг дружке платочками пот и несут,
И склоняется вечнозеленая мачта, шумит,
Миска для подаянья в зубах у пловца проблеснет –
Может, дать ему вишен? Сказать: это кровь бедняка?
Нет, не вьюга меня целовала, язык – нет, не дом бытия,
А игорный – пожалуйста! – дом «Достоевский», но пусть,
Пусть, какой ни на есть, но пребудет фонарик в ночи,
И в руках у монахини – лютня. Смотри:
Узел с нечистью всякой нисходит с небес,
Мол, не брезгуй, закалывай, ешь, дурачок.
СТАНИСЛАВ КРАСОВИЦКИЙ (ОТЕЦ СТЕФАН)
На столе блюдо с рыбой (вероятно, карп),
Мансарда с окнами на Радонежские леса,
Все дальше на север – и вот
Соловецкое солнце горит над Секиркой,
Сочится брусника твоей Карелии,
Свет отделяя от тьмы –
Свет трогающий все вокруг тебя
Как будто кровью рыбы золотой, сказал Айги,
Сказал: так прячут может быть
За вьюшкою алмазы как был ты нежен
В ветхих рукавах.
И эта улыбка попа-передвижки,
Хранителя сокровищ Нибелунгов, улыбка скальда,
Теперь аскета (ты всегда в пограничной зоне)
Вкупе с обещанием пропуска к твоим озерам –
Дар драгоценнейший для сотрапезника.
ПРИ РАСЧИТКЕ ЦЕРКВИ
Ледащая весна, весна-блудница,
И всюду гибель, гибель без прикрас,
И только эти явленные лица:
Смываешь мел и выеденных глаз
Весь день с тебя не сводят очевидцы
Той славы, чей и след давно угас.
Не хризопраз, но пластик, плексиглас
И ни лучу сюда не просочиться,
Но тонкий холод, веявший и в нас…
БОГОМАЗ
Есть ли смысл обновлять
Жухлые, в копоти, краски лубка
Под Рафаэля? Ладно бы ранняя школа:
Танцующие журавли на переднем плане, лодка
Тонет, ибо не в силах Симон вытащить сеть
С чудесным уловом,
Сквозь прутики ног журавлиного танца видна
Галилея языческая, в Кане
Готовятся к свадьбе – легкость, а не слащавость.
Воздушность, а не пастозность,
Ветер и облака, невесомы
Каменные водоносы,
Соль не утратила силу, свет не утратил нежность –
Свеж виноградник, но этот сюжет здесь неизвестен.
А сам богомаз? Что он удит сухим удилищем, не глядя
На скоромимоходящую красоту?
Мышь прошмыгнула между сухих корневищ –
Курьих ножек избушки его, постом изнуренной
И мерзлотой поведенной:
Между двойными рамами в ней,
В захламленном мозгу с холодной
Печью и нарами, бабочка еле ползет, ни жива – ни мертва,
Крылышки-лоскутки растопырив: что за узор
Их украшал, каким
Умозрением в красках пленял? Богомаз
В дуплах весь, не дает побегов
Ствол его, уд умерщвлен – что же он удит
В проруби солнца, луны,
Воздушное захороненье себя самого?
Деревянное масло пьет фитилек, скрипит
Проточного ветра светелка, доколе ж, он вопрошает,
Глядя на санный след, но далёко
До Пустозерска и еле сочится
Свет скудоумный, лампа вот-вот
Лопнет от недосыпа, вьется вокруг чела
Скоромимоходящая красота: мотыльки и снежинки,
Юнцы и юницы на головах хороводы водят вокруг,
За Приапа, что ли, его принимают?
И разноцветные вешает ленты, венки на сучки
Куриной его слепоты. О священный Приап,
Всемогущий Приап! Мотыльки и снежинки,
Нити дождя, мошкара.
Брак в Кане? Чудесный улов?
Сруб могильный, жилище
Бабочки еле живой, с черепашьей головкой лампы
На шее цыплячьей вместо
Конского черепа, вот поднимается он, выдирая корни –
Блестки ракушек в песочном дожде,
Мышка, речная норушка, засеменила к воде –
Вот в Успенском соборе
Лестницу к небу приставил – к небу
В пятнах соли незрячей: сырость
Неодолима; вот копоть смывает – копоть
С небес бирюзовых, с румяного ученика: блондин,
Волосы как у девицы, стоит у креста:
Только гвоздями пробитые ступни,
Только они и остались: выела известь
Росписи, но и раньше
Многих ли убеждали они?
И превращали ли воду в вино?
Был ли обилен улов?
А радостотворное таинство брака,
А слезы блудницы, а склянка
Чистого нарда?
Жених и невеста, но изображение
Напоминало, скорее, о том, что, став свидетелем чуда,
Пошел за Христом прямо со свадьбы жених,
Оставив невесту, как Алексей – человек
Божий, как Иоанн Кронштадтский, что пол –
Бремя тяжкое и неудобоносимое, что
Благо тем, кто беспол, кто скопцом себя сделал
Для Царства Небесного. Что же он удит
Своим удилищем сухим на лесах
В ватнике светлом, белеющим паче
Снега – постник, воздушное захороненье
Себя самого?
_________________________________________
Об авторе:
КОНСТАНТИН КРАВЦОВ
Родился в Салехарде. Окончил Литературный институт им. Горького, член Союза российских писателей.
Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Урал», «Волга», «Арион», «Воздух» и др.
Автор пяти книг стихов, лауреат премии журнала «Новый мир» «Антология» за высшие достижения в современной русской поэзии.
В 1999 принял сан священника Ярославской епархии Московской Патриархии.
Живет в Москве.
скачать dle 12.1
