КОНСТАНТИН СИМОНОВ
(1915-1979)
* * *
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси! -
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
ДАВИД САМОЙЛОВ
(1920-1990)
С О Р О К О В Ы Е
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку...
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
(1910-1971)
* * *
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но все же, все же, все же..
РАСУЛ ГАМЗАТОВ
(1923-2003)
Ж У Р А В Л И
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Сегодня, предвечернею порою,
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определенным строем,
Как по полям людьми они брели.
Они летят, свершают путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлиным
От века речь аварская сходна?
Летит, летит по небу клин усталый -
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый -
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
(1938-1980)
Б Р А Т С К И Е М О Г И Л Ы
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче - гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы -
Все судьбы в единую слиты.
А в Вечном огне виден вспыхнувший танк,
Горящие русские хаты,
Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
Горящее сердце солдата.
У братских могил нет заплаканных вдов -
Сюда ходят люди покрепче.
На братских могилах не ставят крестов,
Но разве от этого легче?..
СЕМЁН ГУДЗЕНКО
(1922 — 1953)
П Е Р Е Д А Т А К О Й
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ
(1922-1996)
* * *
Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед —
я в нем, как мушка в янтаре.)
Но что с того, что я там был.
Я все избыл. Я все забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)
Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл.
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.
(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..
ЕВГЕНИЙ ЛЕБЕДЕВ
(1941-1997)
* * *
Он лежит в многолюдной палате.
Каждый день прихожу я к нему.
Каждый день в лихорадочном взгляде
вижу что-то. А что — не пойму.
Каждый день медсестра молодая
с раздражением мне говорит,
что, не больше всех прочих страдая,
чаще всех он её материт.
Ах ты девочка с профилем гордым!..
Ты зачем так крахмально бела?
Отвернулась. Газету с кроссвордом
повертела в руках — и пошла...
Это верно: его разговоры
хоть кого до греха доведут.
Тридцать лет он работал шофёром
Сердцем прост и характером крут.
Отдыхая от рейсов тяжёлых,
слушал радио (тут не дыши!),
пел про Стеньку, читал про монголов.
Пил, конечно. И пил — от души.
Горько морщился, рот утирая.
После третьей — уже во хмелю —
вдруг как крикнет: «Не надо мне рая!
Вы мне Родину дайте мою!»
А под «Песню индийского гостя»
как-то влажно теплел его взгляд:
«Ну и люди! Ведь кожа да кости!
А поди ж ты — коров не едят».
На старуху бывает проруха —
и ему было знать не дано
о «загадках славянского духа».
Он о них и не слыхивал... Но
в Кёнигсберге, душою сержанта
вспомнив детство в рязанской избе,
показал он праправнукам Канта
эти самые «вещи в себе».
Как я ждал его!.. Помнится, летом
он пришёл. И вот тут началось.
Сколько песен им было пропето!
Сколько маминых слёз пролилось!
С ним делившая радость и беды,
лишь она всё понять в нём смогла,
если так же, как с фронта с победой,
с автобазы с получкой ждала.
Ну а я — в десять лет я увидел,
что родного в нём нет ничего.
Боже, как я его ненавидел!
Даже смерть призывал на него!
И мечтал возле мамы избитой:
подрасту — ничего не прощу.
Мама! Все до единой обиды,
все обиды твои отомщу!
Ах ты жизнь, неразгаданный ребус…
Кабы знать, кабы знать наперёд,
что его переедет троллейбус,
переедет — и дальше пойдёт,
что успею и я провиниться
перед мамой не меньше отца,
а его в этой самой больнице
буду с ложки кормить, как мальца!
Ах ты жизнь!.. Залечить твои раны
ангел в белых одеждах грядёт.
Где-то в Индии зреют бананы,
под Рязанью картошка цветёт.
Хоть бы шелест больничного сада,
хоть бы шелест с собой унести!
Губы шепчут, что рая — не надо...
Ты прости меня, папа. Прости.
скачать dle 12.1
