Редактор: Иван Гобзев
В начале пятидесятых годов в Риге мимо нашего дома по булыжной мостовой улицы Аудею ежедневно ранним утром вели под конвоем толпу пленных немцев. Куда? На работу. Восстанавливать то, что разрушили своими бомбами и снарядами. Гостиницу «Рига». До войны она называлась «Рим», была высшего разряда и располагала шикарным винным погребком, который, по слухам, тоже вздумали восстановить.
Немцев охраняли довольно плохо, позволяли нам, мелкоте ветрогонной, подкармливать их. Разумеется, не пирожками с повидлом – черным хлебом, вареной картошкой, кислыми огурцами. Подкармливать не так, чтобы за так, а в обмен на сувениры и всякое разное, пригодное для наших бездонных карманов. У этих фрицев, прошедших всю Европу с грабительским интересом к чужому добру, легко было отовариться марками, значками, пуговицами с тиснением, монетами неведомого денежного достоинства. Допустим, вычеканена на кругляке цифра 1 или 2, а что это – франк, пфенниг, доллар? – хренушки разберешь. И в магазин не двинешь с подобными деньгами, сразу отведут в милицию.
Марки раскладывали по альбомам. Значки цепляли на лацканы пиджаков, пуговицы, чтобы фраернуться, пришивали к рубашкам. Мечтали заполучить губную гармошку. Но впустую, ибо жизнь давала понять: мечтать не вредно.
Но с того дня, как задумали провести во дворе чемпионат мира по детству, ждали не только даровой гармошки, но и тревожного часа Х, когда пленники, по нашим предположениям, набросятся на охранников, завладеют их оружием и… да-да!.. мы двинем на спасение родной Риги от коричневой чумы – фашистов.
Как сказано, порох мы держали сухим, а палец на спусковом крючке. Но немчура не мутила спокойную рябь повседневности каким-либо недовольством, переходящим в бунт, который под позаимствованные из книг крики «хальт! хенде хох!» мы «искореним на корню», как пишут в газетах о пьянстве и уличном мордобитии.
Пусть пленников охраняли плохо, они все равно не порывались смотать удочки в родную Германию. Конвоиры были уверены: никуда они не убегут, некуда им бежать – кругом, куда не посмотри, на тысячи километров земля наша. Упарятся бегать! Потому и стерегли их без окриков, без устрашающих выстрелов в воздух и тем самым не вызывали в заключенных нервного брожения, переходящего, как учили в школе, в неуправляемое волнение масс. У них без неуправляемого волнения, у нас, доморощенных Робин Гудов, без героической схватки с гитлеровцами.
Как сравниться с отцами в освоении суворовской науки побеждать?
Что делать?
Думать, думать, думать, как учил Петьку на уроках стратегии Василий Чапаев.
А кто много думает, тот, наконец, и додумается.
Я додумался.
– Давай выкрадем фрица из колонны, а потом его вернем, как новенького, будто поймали в бегах и в плен взяли!
– Да он, мабуть, в плен сцапанный, когда тебя, Финичка, и в проекте не было, – встревожился Эдик Сумасшедший, не любящий впустую бегать на перегонки.
– Взрослыми сцапанный! А взрослые нам не соперники в чемпионате мира по детству!
– Нам за такое дело дадут по шапке.
– Сначала медаль «За отвагу».
– А кто кормить будет, этот лишний для нашей кухни рот? Меня мамка из дома выгонит, если я стибрю чего-то похамкать для недобитой этой посторонней личности.
– Меня не выгонит, – раздумчиво сказал я, помня, что моя просьба –«Мама! Дай мне хлеба с маслом и сахаром! – признавалась на правах законного требования.
– Ну, если ты согласен кормить лишний рот…
Неопределенное «ну» было воспринято, как знак согласия. И меня тут же отрядили на проведении операции. В сопровождении Эдика Сумасшедшего – самого честного, по его собственным словам, свидетеля.
Мигом я оказался на этаже своей квартиры.
– Мама! Дай хлеба с маслом и сахаром!
– Один кусочек?
– Четыре!
– Проголодался?
– Ленька тоже кушать хочет. И Борька…
Умело завернул многоэтажный сэндвич в газету, чтобы масло не проступало сквозь бумагу.
– Ты куда? – спросила мама.
– На задание! – и рванул в коридор.
– Но сначала покушай, и далеко не убегай, сегодня день рождения у бабушки Сойбы, будет торт с лимонадом, – неслось мне вдогонку на крыльях материнской любви, пока я распахивал дверь на лестницу.
Во дворе кликнул Эдика Сумасшедшего и вперед-вперед к недостроенной гостинице «Рига». Швейцара там еще не наблюдалось. Опасаться было некого. Солдат-часовой смотрел на нас совсем не так, как в замочную скважину. Без всякого любопытства.
«Шастают тут, шастают, – рассуждал он, будто читая мои мысли. – Подкармливают паразитов. Нет, чтобы угостить советского солдата, который кровь за них проливал».
По возрасту, этот солдат кровь еще ни разу не проливал – ни за нас, ни за братьев наших меньших. Папа его, может быть. Папу и угостили бы. А он…
Что с человека возьмешь, когда и ему нечего взять с нас?
Отдали честь по-мальчишески и прошли в холл, а оттуда – это мы уже досконально изучили – направо, и вниз, где закладывался бар, получивший от нас в конце шестидесятых прозвище «Подводная лодка». Сбоку от него возводилась кабинка с цифрами 00. Унитаз монтировал пожилой сантехник с утолщенным носом, морщинистым лбом, добродушным лицом. Был он в кепи и потертой шинели мышиного цвета. В прошлый раз я отоварился у него редкой маркой с изображением английской королевы.
Уткнувшись лбом в сидяк, старик подвинчивал болты у основания унитаза гаечным ключом. Повернул голову на скрип двери, снял головной убор и поманил им к себе:
– Киндер? Ком-ком...
– Бутерброд, – сказал я, полагая, что сносно перевел на язык Гете словосочетание «хлеб с маслом» и показал бумажный сверток.
– Гуд-гуд!
Немец поспешно потянулся за угощением и я, не успев отпрянуть, остался с пустыми руками.
– Гуд-гуд! – бормотал сантехник, разворачивая пакет
Эдик Сумасшедший толкнул меня в бок:
– Хватит уже ему «гудеть». Воткни ствол в ухо и бери в плен!
– А как мы его выведем отсюда? Незамеченными не выйдем, – вдруг проснулась во мне здравая мысль.
– Тогда пальни! Человек не может выбрать начало своей жизни, но конец чужой может, –заметил Эдик, как будто совсем не сумасшедший.
– А что скажут люди?
– Я первый скажу, что он сам застрелился. На моих глазах. И поклянусь, чем они пожелают.
– А револьвер? – напомнил я Эдику о своем однозарядном пистолетике, найденном на чердаке нашего дома.
– Что – револьвер?
– Получится, что мой пистоль принадлежит ему, если он из него застрелился. И, значит, мы лишимся на всю жизнь оружия.
– Ну, ты даешь, Финичка! – разозлился старый приятель. – Найдешь еще, у вас на чердаке с войны чего только не припрятано. А то и фашиста хочешь пришить, и пушку сохранить. Так не бывает. Или то, или другое. Или третье.
– А что – на третье?
– Не видишь?
Эдик Сумасшедший – не мне чета! – разглядел сходу то, что только сейчас я увидел. Немец, игнорируя наши распри, стянул с ноги короткий сапог с широким голенищем. И – вот так диво! – отвинтил каблук. Хитро придумано: оказалось, он полый, а внутри, в специально вырезанном углублении, припрятан медальон. Был он желтого цвета, должно быть, изготовлен из латуни, с голубым камушком на верхней дверце, которая открывалась при нажатии кнопки и показывала спрятанную на дне миниатюрную фотку. На снимке – женщина в белом подвенечном платье и красивый молодой человек с шапкой вьющихся волос. Усики у жениха – узкие, щеголеватые, как у Раджа Капура в кинофильме «Бродяга», самом любимом у рижских зрителей 1954 года: билетов не достать, а очередь в кассу – хоть стой до завтра.
«Медальон подарю бабушке Сойбе, – осенило меня. – Восемьдесят четыре года – не шутка. Это же надо, как подвезло в день ее рождения!»
И мне расхотелось брать немца в плен. Гораздо сильнее захотелось позаимствовать ювелирное изделие.
– Гиб мир – дай мне, – сказал разом на двух созвучных языках – идиш и немецком, помня, что мама, укладывая детей в кровать, пела «гиб мир а бисиле мазл» – «дай мне немножко счастья». И добавил, культурной воспитанности ради: – Данке шон! – Большое спасибо!
В итоге «бартерной сделки», как написали бы сегодня, я приобрел драгоценное украшение из неизвестного металла в обмен на бутерброд с маслом и сахаром. Свое приобретение я засунул поглубже в карман брюк, чтобы на выходе из гостиницы не отобрал охранник, и поспешил восвояси.
«Отличный подарок!», – тихо радовался в уме, позабыв на некоторое время о чемпионате мира по детству.
Бабушка Сойба сидела на табуретке в углу комнаты у тумбочки с радиоприемником, подкручивала ручку настройки громкости и согласно кивала в такт торжественно произносимых диктором слов.
– Фройка, послушай, что говорит умный человек в Москве, – повернулась к мужу, нарезающему острым ножом лучину для растопки плиты, чтобы готовить праздничный ужин. – Говорит: «урожай». И обратно говорит: «рекордный». В одном таки он прав – собрали. Но куда все это увезли? Что мы видим с этого урожая своими глазами, если они не слепые? Только очереди. В магазинах очереди за сахаром, колбасы нет, и сыр пропал с прилавков.
– Ох, казачка! – отвечал дедушка Фройка. –За диктора речи нет, но хватит думать про тех, кто говорит по радио. Им пишут – они говорят. И зарплату получают. Два раза в месяц. Сначала аванс, потом получку. А мы слушаем, развесив уши, и получаем пенсию – всего один раз в месяц.
– Мы эту пенсию видим в полный рост только в кассе, после подписи о получении. А потом, как пойдешь на базар с кошелкой, от нее остаются только слезы.
– Но я все равно, Сойба, купил тебе за эти слезы подарок. Материю купил на платье. Будешь, как новенькая, когда ходили в кафе «Фанкони», на Екатерининской…
– Чтобы потом подышать свежим воздухом с Дюком на Приморском бульваре…
– И одеколон «Шипр» не забыл, тоже купил, чтобы ты пахла, как на свадьбе.
– Гинук! (Хватит! – идиш.) Я тебе не фаршированная рыба, чтобы пахнуть, как было у нас на свадьбе.
– Бабушка – не рыба! – подтвердил я, входя со своим неразлучным другом в комнату.
– К рыбе в гости я ни за что не пришел бы! – сказал, и опять мудро Эдик Сумасшедший. – Утонуть можно.
Бабушка порылась в фартуке, вытащила металлическую коробку леденцов в сахарной пудре «Монпансье», которая была всегда при ней, и угостила Эдика, угостила меня. Не со своих пальцев, а так, чтобы каждый из нас взял по своему разумению, но без жадности, и не пихал в рот, как суслик, за обе щеки.
– Мы тоже не с пустыми руками, – сказал Эдик. – Финичка вам сварганил подарок, глаз не оторвать. Будет в самый разпо цвету к дедушкиному платью, даже если он белый.
– Не белый! Нержавеющая половинка моя, отнюдь, не невеста, – пошутил потомственный жестянщик и протер прослезившиеся глаза, вспоминая давний день угасающего девятнадцатого века, когда за свадебным столом многочисленные гости кричали новобрачным «горько!».
– Не переживай, дедушка, за бабушку. Подумаешь, не невеста! Невесту я вам свою принес. Вот она – на фотке! – радостно доложил я, будто вернулся с оперативного задания с ворохом добытых военных тайн. И, нажав кнопку, раскрыл перед ним медальон. – Это для бабушки. На день рождения. Самый-самый женский подарок. Восемьдесят четыре года – не шутка.
– И тринадцать общих, слава Богу, детей…
– Ого! – восхищенно цокнул языком Эдик Сумасшедший и толкнул меня локтем в бок, мол, «знай наших!»
Дедушка близоруко сощурился, всматриваясь. И слезы на его глазах стали как-то крупнее, еще крупнее, и покатились по щекам.
– Сойба, смотри! – подозвал жену-старушку, почувствовавшую что-то неладное в его голосе. – Смотри! Смотри! Это же Сонечка...
– Какая Сонечка? – бабушка резко поднялась с табуретки, уронила коробку с конфетами, и полукруглые леденцы раскатились по полу, как заледеневшие слезинки.
– Сонечка Розенфельд, из твоей фамилии, что вышла за этого кузнеца-красавца Кравцова. Твоя племянница из местечка Ялтушкино.
– Но там всех убили, – еще не понимая до конца, что я принес весточку с того света, медленно прошептала бабушка..
Дедушка посмотрел на меня сквозь слезы.
Бабушка посмотрела на меня сквозь слезы.
– Откуда это у тебя?
Я не мог вразумительно ответить,меня тоже душили слезы.
Ответил Эдик Сумасшедший.
– От пленного фрица. Финичка – ему покушать, а тот ему – это…
– Убийца моих родных?
– Я не спрашивал, – Эдик Сумасшедший виновато посмотрел себе под ноги и, пятясь, вышел за дверь.
Ближе к вечеру, когда в бабушкиной комнате накрывали на стол, немцев повели под конвоем обратной дорогой: от гостиницы «Рига» на улицу Аудею, и дальше-дальше – к лагерю военнопленных.
Предоставленный сам себе, я сидел у раскрытого окна с взведенным револьвером 1917 года выпуска и высматривал в шаркающей по булыге колонне знакомую физиономию с утолщенным носом и морщинистым лбом. И не находил ее, будто она растворилось в сотне похожих, таких же невыразительных, но отнюдь не опасных на вид лиц.
И в этот момент кончилось мое детство.
Внезапно стало понятно, что, как и в боксе, я перешел в другую, более взрослую возрастную категорию. И об этом тоже стоит написать, а не садиться сейчас в тюрьму.
Облокотившись на подоконник, я смотрел на бодро шагающих по улице моего детства гитлеровцев. Смотрел и думал о плачущей на кухне в день 84-летия бабушке Сойбе. Она родилась в 1870 году – в семье раввина Розенфельда, и жила в Ялтушкино под одной крышей с братьями и сестрами почти до конца 19 века, пока не вышла замуж и не переехала в Одессу. А ее племянники и племянницы, их дети и внуки никуда не переехали. Крышей их вечного дома стала сырая земля, не сохранившая для потомков ни имен, ни фамилий. Ничего не осталось, только память сердца.
Сырая земля, ни имен, ни фамилий, только память сердца...
Через несколько лет в книге Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» я прочитаю об ужасающих подробностях уничтожения фашистами местечка Ялтушкино, гибели его жителей, а среди них и родственников бабушки Сойбы. А ее родственники… это… и мои близкие…
Если бы не Эренбург, если бы не его книга «Люди, годы, жизнь» я, наверное, многое упустил бы в своей жизни.
Илья Эренбург:
«Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов писал тестю о судьбе своей семьи, оставшейся в местечке Ялтушкино (Винницкая область):
«...20 августа 1942 года немцы вместе с другими забрали наших стариков и моих малых детей и всех убили. Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски, так они убили и мою крохотную Нюсеньку. А других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и закидали землей. Две могилы, в них полторы тысячи убитых. Нет больше у меня никого...»
скачать dle 12.1
