Леонид Видгоф. ДОПОЛНЕНИЯ К СКАЗАННОМУ. В РИФМУ: «ШИРОКАЯ ГРУДИНА» И «ШИРОКАЯ ГРУДЬ ОСЕТИНА», И ДРУГИЕ НАБЛЮДЕНИЯ

Редактор: Иван Гобзев





19 мая сего года на страницах интернет-журнала Colta была помещена моя статья «От “симпатий к троцкизму” до “ненависти к фашизму”», посвященная стихотворению Осипа Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…»¹. (Пользуясь случаем, выражаю благодарность журналу за публикацию.) В этот же день по счастливой случайности состоялся zoom-семинар с участием О Лекманова, Р. Лейбова, А. Цветкова, Ю. Фрейдина, Г. Морева, В. Мирзоева, Е. Павленко, В. Старостина и А. Кима, в котором обсуждалось то же стихотворение. Никто этого сочетания не задумывал, но получилось удачно. 1 июня в Colta же своей статьей в дискуссию включились А. К. Жолковский и Л. Г. Панова («Он мастер, мастер, больше, чем мастер») – с анализом поэтики мандельштамовского стихотворения, анализом тонким, убедительным и изящным, как всегда у этих исследователей. Еще до публикации моей статьи я хотел со временем добавить к ней небольшую вторую часть. Но поскольку дискуссия имеет свой темп, я теперь хотел бы высказаться несколько раньше, чем планировал².

Содержание статьи А. Жолковского и Л. Пановой распределено по пунктам. Так как значительная часть моих размышлений вызвана их работой, я тоже буду излагать свои соображения в виде нумерованных тезисов, цитируя при этом соответствующие места из той статьи, с которой корреспондируют мои размышления. Таким образом, даже тот читатель, который не знаком со статьей Жолковского и Пановой, все же будет иметь представление о тех утверждениях, которые делаются в опубликованном уважаемыми авторами труде.
Но сначала, пользуясь случаем, надо сказать о недостатке, который никакого отношения к Жолковскому и Пановой не имеет – он присущ вышеупомянутой моей статье, опубликованной в Colta 19 мая.

Большим недостатком моей статьи было неупоминание замечательной работы И.З. Сурат, напечатанной в еще в 2017 г. в журнале «Знамя» (№ 11): «”Я говорю за всех…”. К истории антисталинской инвективы Осипа Мандельштама». Я хорошо знал эту статью, держал ее в памяти, но, готовя в некоторой спешке (по ряду причин) свою публикацию в Colta, забыл включить пассаж о сочинении И. Сурат в свой текст. Исправить эту действительно досадную оплошность необходимо, поскольку я в своей статье пытаюсь очертить круг возможных причин написания «Мы живем…», как социально-политических, так и личных, а И. Сурат нашла одну из таких бесспорных, на мой взгляд, причин – арест близкого друга Мандельштама биолога Бориса Сергеевича Кузина. И. Сурат указывает, что арест Кузина в 1933 г. (второй, в год написания «Мы живем…»; первый случился в 1930-м) был для Мандельштама непосредственно близким примером государственного насилия. Замечу, что, с моей точки зрения, мытарства Кузина входят в число тех по меньшей мере трех «личных» причин написания антисталинских стихов, о которых надо сказать (о двух я упомянул в своей статье: объявление в «Правде» чрезвычайно ранимого и обидчивого Мандельштама «тенью» в связи с его прозой «Путешествие в Армению» и раздражающее сознание своей неуместности в писательском кооперативном доме – в, так сказать, «разрешенной литературе» – в котором Мандельштамы поселились в конце лета или осенью 1933 г.).

Теперь же перейдем непосредственно к тем соображениям, которыми хотелось бы поделиться с читателями в связи с публикацией А. К. Жолковского и Л. Г. Пановой.

1. «Сталин и его окружение не критикуются за те или иные пункты их партийной повестки (индустриализацию, коллективизацию, социализм в одной отдельно взятой стране, борьбу с троцкизмом, правой и левой оппозицией и т.п.)», – пишут А. Жолковский и Л. Панова. Все же, мне кажется, это не совсем так. Ведь дошла же до нас строка, которая была в «Мы живем…», имевшая отношение к преобразованиям в деревне: «Душегубца и мужикоборца» («И тени страшные Украйны и Кубани…» – так сказано о голодающих в другом, корреспондирующем стихотворении 1933 г. «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»). Всем известно, что Мандельштам, особенно поздний, вариативен. Трудно, а часто и невозможно определить, что является, так сказать, каноническим текстом. Это ведь относится и к «Мы живем...»: «глазища / усища», «тычет / кычет», «дарит / кует», «осетина / грузина». Попутно замечу, что «глазища» представляются все-таки более обоснованным вариантом: не только потому, что это слово стоит в автографе стихотворения из следственного дела 1934 г. и его же мы обнаруживаем в записи текста «Мы живем…», которую сделал Б. С. Кузин³, но и в силу фонетического согласования: «ГЛазиЩа» преобразуются в «ГоЛениЩа». Согласование рифмующихся слов поддержано перекличкой «с» в этих же строках: «Смеются» – «Сияют».

2. «Слова Сталина тоже неприятны, но весомы (как пудовые гири, верны)…»; «Пудовые гири… манифестируют давящую непререкаемость сталинского слова» (А. Жолковский и Л. Панова). Несомненно так. Но вот что хотелось бы добавить по этому поводу. «Верность» пудовых гирь довольно сомнительна. Это не очень точный инструмент измерения. Мандельштам очень проницательно уловил сталинский подход к решению проблем. Это работа по-своему эффективная, но топорная. Герой стихотворения действует не как хирург, он бьет кувалдой. Отношение Мандельштама к Сталину в начале 1930-х гг. зафиксировала Э. Г. Герштейн:
«Папа стоял посреди комнаты и с высоты своего роста с некоторым недоумением слушал Мандельштама. А он, остановившись на ходу и жестикулируя так, как будто он подымал обеими руками тяжесть с пола [курсив мой – Л. В.], горячо убеждал в чем-то отца:
- …он не способен сам ничего придумать…
-…воплощение нетворческого начала…
-…тип паразита…
-…десятник, который заставлял в Египте работать евреев…
Надо ли объяснять, что Мандельштам говорил о Сталине?»⁴.

Э. Герштейн сохранила не только слова Мандельштама, но и отметила то чувство тяжести, которое связывалось у поэта с образом Сталина. Мотив тяжести сочетался, очевидно, у Мандельштама с представлением о прямолинейном, примитивно-лобовом подходе к решению социально-политических проблем. (Подчеркнем, что ждать от Мандельштама последовательности в политических вопросах не приходится. То симпатии к троцкизму, то желание принять советскую действительность в стихах 1931 г., то опознание Гитлера в родстве с «нашими вождями» в 1933 г., то воронежская так называемая «Ода» вождю, то там же в Воронеже написанное стихотворение о Вийоне – «Чтоб, приятель и ветра и капель…» – где осмеиваются «Египтян государственный стыд» вкупе с пирамидами и прославляется французский поэт-отщепенец.) В данном случае речь идет о Мандельштаме в период, предшествующий написанию «Мы живем…».

И еще одно соображение в связи с «гирями». Думается, что «металлические» детали «Мы живем…» (кроме «гирь», упоминается «подкова», которую кремлевский хозяин «дарит» – а за «дарит» неизбежно слышится «кует») обязаны своим происхождением не только псевдониму «Сталин», но и другому – «Молотов». Н. Я. Мандельштам, говоря о написании антисталинских стихов, сообщает: «Тонкую шею О.М. приметил у Молотова – она торчала у воротничка, увенчанная маленькой головкой. “Как у кота”, – сказал О. М., показывая мне портрет»⁵. Не исключено, что от этого «кота» в стихах Мандельштама и «кто мяучит».

3. А. Жолковский и Л. Панова пишут: «… перед нами не стихотворные антисталинские выпады, дерзкие, но поэтически сравнительно беспомощные (как у мандельштамовских современников Александра Тинякова и Павла Васильева)…». Нельзя не согласиться. Но попробуем присмотреться к стихам П. Васильева (о возможной их связи с «Мы живем…» я упоминал в предыдущей статье). Примем во внимание, что Мандельштам знал Павла Васильева, ценил его стихи, упомянул его в одном из своих шуточных стихотворений («Мяукнул конь и кот заржал…» – вероятно, 1932 г.). Васильев бывал у Мандельштама. «Осип Эмильевич его полюбил. Васильев платил тем же, часто прибегал, читал свои стихи, охотно беседовал с Надей», – пишет Э. Г. Герштейн⁶. В Воронеже в 1935 г. Мандельштам сказал С. Б. Рудакову: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев»⁷. Первая строка васильевского стихотворения: «Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына». У Мандельштама последняя строка отвечает в рифму Васильеву: «И широкая грудь осетина». Причем перекличка поддержана предпоследними словами этих строк: ударение падает на один и тот же гласный «у». «Жопу» находим в последнем стихе Васильева, она же обнаруживается в варианте последнего стиха у Мандельштама. Ни Васильев, ни Мандельштам не называют Сталина его партийным именем, и тот, и другой подчеркивают его инородчество (в отношении Мандельштама об этом совершенно верно пишут А. Жолковский и Л. Панова). У Васильева – «Джугашвили», у Мандельштама – «горец», «осетин». Насколько я знаю, фамилия «Джугашвили» объясняется по-разному. По одной из версий первая часть фамилии происходит от осетинского слова, которое значит «отара, стадо». Вторая же – грузинское «швили» – «потомок», «ребенок». Таким образом, «осетин» у Мандельштама, возможно, имеет отношение к этому толкованию. (Есть и другие версии, объясняющие фамилию вождя. По одной из них, первая часть фамилии восходит к древнегрузинскому слову, значившему «сталь». Отсюда, возможно, псевдоним «Сталин». М. Вайскопф указывает на вероятную связь псевдонима с нартским эпосом: «Вероятно, нигде в мире не существует такого глобального культа железа и стали, как на Кавказе, и прежде всего в нартском эпосе…»⁸.) Мандельштам, во всяком случае, «настаивал» на горском происхождении вождя и употреблении его изначальной фамилии: «Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. / Хочу его назвать – не Сталин, – Джугашвили!» (Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» < «Ода»>, 1937).

4. А. Жолковский, Л. Панова: «Сталин и его окружение… объявляются чем-то вообще бездуховным, сугубо телесным, зооморфным (черви, тараканьи глазища, мяучит, кычет)…» Совершенно верно. И тут мы выходим на очень интересную тему. Автор данных заметок давно наткнулся на странную перекличку: в посвященном Армении стихотворении «Канцона» (1931) поэт объединяет ученых с орлами и характеризует образовавшиеся существа так: «Там зрачок профессорский орлиный, – / Египтологи и нумизматы – / Это птицы сумрачно-хохлатые / С жестким мясом и широкою грудиной». О том, что речь идет не только б орлах, но и об ученых, свидетельствует перекличка этих стихов с прозой, с «Путешествием в Армению»: «Профессор Хачатурьян, с лицом, обтянутым орлиной кожей… Не только археолог, но и педагог…» (глава «Севан»). Что общего у армянских ученых, о которых Мандельштам пишет с очевидной симпатией, с «кремлевским горцем»? Почему «широкая грудина» рифмуется с «широкой грудью осетина»? Общего между орлоподобными учеными и Сталиным то, что они кавказцы. Представляется, что для Мандельштама Кавказ – это мир, где древность жива, где мифы не умерли, где язычество никуда не ушло, где люди еще не отделились от природы, где человеческий мир накрепко спаян с миром растительным и животным. Конечно, Сталин в «Мы живем…» зооморфен. Но зооморфизм присущ описаниям и других кавказцев. Приведем примеры. Дети на острове (глава «Севан»): «Они, как зверьки, лазили по гробницам монахов…», «Дети показывали ему [доктору – Авт.] свои узкие язычки, высовывая их на секунду ломтиками медвежьего мяса…». Глава «Ашот Ованесьян»: «Черно-голубые, взбитые с выхвалью, пряди его жестких волос имели в себе нечто от корешковой силы заколдованного птичьего пера». Глава «Сухум»: «Язык абхазцев мощен и полногласен… можно сказать, что он вырывается из гортани, заросшей волосами. Боюсь, еще не родился добрый медведь Балу, который обучит меня, как мальчика Маугли из джунглей Киплинга, прекрасному языку “апсны”…». Записи из записных книжек, имеющие отношение к «Путешествию в Армению»: «…учительница Анаида Худавердьян… Ее фигурку заморенной львицы… неповорачивающаяся голова»; «Армянские мальчики и юноши, коротконогие, усатые, с широчайшими плечами борцов [«с широкою грудиной» – Авт.], они шли какой-то вздрагивающей берцовой походкой»; «Комендант по имени Сабуа, ловко скроенный абхазец с [осиной талией], ногами танцора и румяным лицом оловянной куклы…»; «У Нестора Лакобы – главы правительства движения человека, стреляющего из лука… [Он убивает кабанов и произносит великолепные] Абхазцы приходят к марксизму, минуя христианство Смирны и не по лезвию ислама, а непосредственно от язычества. У них нет исторической перспективы, и Ленин для них первее Адама. <…> Слава хитрой языческой свежести и шелестящему охотничьему языку – слава!». Мандельштам о поэзии Важа Пшавела (из очерка «Кое-что о грузинском искусстве»): «Это был настоящий ураган слова, пронесшийся по Грузии, с корнем вырывавший деревья… Образность его поэм, почти средневековых в своем эпическом величии, стихийна. В них клокочет вещественность, осязаемость, бытийственность. Все, что он говорит, невольно становится образом, но ему мало слова, он его как бы рвет зубами на части, широко пользуясь и без того страстным темпераментом грузинской фонетики». Это проза. А вот из поэзии (цикл «Армения»): «Ты розу Гафиза колышешь / И нянчишь зверушек-детей…»; «Ах, Эривань, Эривань! Или птица тебя рисовала, / Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?»; «Здесь жены проходят, даруя / От львиной своей красоты»; «И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией» (т.е. неистребимое язычество, не подавленное Византией); «Дикая кошка – армянская речь». Из стихотворения «Пою, когда гортань сыра, душа – суха…» (в стихах отразилось воспоминание об Абхазии и об одноголосом пении): «Песнь одноглазая, растущая из мха, / Одноголосый дар охотничьего быта…». Отметим, однако, что Мандельштам, которого Аверинцев в своем классическом определении назвал одним из «виртуозов противочувствия»⁹, в очерке «Сухаревка» противопоставляет «человеческих» кавказцев зооморфным московским торговцам: «Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку, разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов, – но никогда не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие лиц сухаревских торгашей. Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно “убогая славянщина”. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги. <…> …отдыхаешь на смуглых и открытых лицах каких-то кавказских чертенят, ковыряющих ваксу с блаженным смехом». (Действительно, как отмечают А. Жолковский и Л. Панова, Мандельштам «совершенно» не политкорректный автор. Досталось от него и цыганам, и китайцам, и русским, и евреям. В последнем случае достаточно вспомнить только «Шум времени», где в главе «Хаос иудейский» говорится о музыке Чайковского в «еврейском» курорте Дуббельне: «Как убедительно звучали эти размягченные итальянским безвольем, но все же русские скрипичные голоса в грязной еврейской клоаке!») Но «Сухаревка» написана в 1923 г., до более, видимо, значимой встречи с кавказской древностью во время пребывания в Абхазии, Армении и Грузии в 1930-м. После пребывания на Кавказе Мандельштам прозорливо увидел в Сталине ожившего персонажа из глубокой архаики. Близость сталинского мышления и действия к тем представлениям и поведению, которые отразились в кавказской мифологии, отмечает М. Вайскопф: «Изумительные нартский и кавказско-иберийский эпосы доносят до наших дней важнейшие реликты индоевропейской архаики. Наряду с превозносимыми добродетелями – честностью, отвагой и стойкостью – кавказские легенды актуализируют и память о брутальных аспектах древнейших цивилизаций. Как всякий народный эпос, нартские предания дышат свирепой жестокостью и теми психологическими свойствами, которые сегодняшнее нравственное сознание может истолковать лишь в качестве абсолютного имморализма»¹⁰. Таким – архаическим – существом и предстает Сталин в «Мы живем…». Сталин наделен в этом стихотворении теми же качествами (зооморфизм и витальность), что и люди Кавказа в мандельштамовских соответствующих стихах и прозе, только со знаком минус.

5. А. Жолковский и Л. Панова о стихотворении «Сохрани мою речь навсегда…»: «гротескное “Сохрани мою речь навсегда…” (где поэт выказывает готовность и к вовсе не прошенным властью услугам — например, поставке топорищ для казней)». Это, пожалуй, единственное место в их прекрасной статье, с которым я никак не могу согласиться. Мне доводилось писать о том, что в этих сюрреалистических стихах 1931 года «Жажда быть причастным русской народной судьбе выражена в образах амбивалентных, окрашенных почти в садомазохистские тона…»¹¹. Конечно, стихи «Обещаю построить такие дремучие срубы, / Чтобы в них татарва опускала князей на бадье» вызывают оторопь. Но относительно конкретного «топорища» я думаю иначе. У Мандельштама в этих стихах нет «топорищ», есть только одно «топорище». Посмотрим, в каком контексте. «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи – / Как прицелясь насмерть, городки зашибают в саду, – / Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе / И для казни петровской в лесах топорище найду». Речь, думается, идет здесь, в последнем четверостишии стихотворения, о себе: в первом стихе прямо сказано «меня» – и «плахи» вызывают соответствующие ассоциации; во второй строке, неясной, говорится, видимо, о решительности выбора, готовности к своей судьбе; в третьей «железная рубаха» приводит на память «одеяние» юродивого – вериги (и это снова о себе – «Я… прохожу…»); было бы странно и нелогично завершить это исповедальное, клятвенное стихотворение после предыдущих трех строк словами о чьих-то казнях – полагаю, что в завершающем стихе также говорится о готовности к собственной казни. Образ казни посредством отсечения головы, видимо, крепко сидел в сознании поэта. Н. Я. Мандельштам свидетельствует о том, что вышедший с Лубянки в конце мая 1934 г. в состоянии психического расстройства поэт, увидев по дороге к месту ссылки, в Чердынь, рабочего с топором, шепнул ей: «Казнь-то будет какая-то петровская»¹². Подтверждалось как бы то, о чем он написал в 1931 г. в «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…». Поэтому, представляется, сильное впечатление должно было произвести на Мандельштама сообщение о казни в нацистской Германии Августа Лютгенса и его товарищей, которое он прочитал в 1933 г. (адресую читателя к своей предыдущей публикации на станицах Colta – от 19.5.2020).

6. «Поэту не оставалось ничего иного, как прибегнуть к ответной прагматике — хулительной магии… <…> По идее, подобные стихи должны морально уничтожать тирана, делегитимизировать его, лишать власти, а то и жизни. Именно этого добивались древнеирландские поэты-филиды, выступавшие в хулительном жанре гламм дикинн (glamm dicinn). Лицо короля, подвергшегося поэтическому поношению, тотчас покрывалось волдырями, делая его физически неполноценным и потому подлежащим смещению; в оптимальном случае его постигала немедленная смерть». К совершенно точному заключению А. Жолковского и Л. Пановой («Мы живем…» – это своего рода магический акт) хотелось бы добавить только, что можно вспомнить более близкий, так сказать, к Мандельштаму, чем древнеирландский, ритуал: это «пульса ди-нура» («удар огня» по-арамейски) – «в еврейской мистической традиции представляет собой следующее: человек или группа, войдя в состояние ментального напряжения, сосредоточенного на объекте, произносит определенный текст, в результате чего объект этой виртуальной атаки получает инсульт, впадает в кому и т.п.»¹³. При этом, конечно, надо заметить: не имеется никаких данных о том, что Мандельштам знал о подобной практике.

Язык – это все, что есть у поэта. Это его материал, его инструмент, его оружие. Более того, он, поэт, порожден языком, который он же и преобразует. И язык – ближайший друг поэта, более близких друзей у него нет. В связи с этим хотелось бы вернуться к стихотворению «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…». Автор данных строк убежден, что в этих стихах моление «сохрани мою речь» обращено к языку. В стихе «И за это отец мой, мой друг и товарищ мой грубый…» заявление о грубости «товарища» не является отрицательной характеристикой: речь о напряжении творческой работы, о сопротивлении материала; подобно тому, как скульптор борется с глыбой мрамора, создавая скульптуру, поэт сотрудничает и борется с языком. Об этом писал еще «ранний» Мандельштам: «Тем чаще думал я: из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам» («Notre Dame», 1912). Что же касается моего заключения, что в «Сохрани мою речь…» именно язык именуется «другом», на этот счет можно привести два текстуальных подтверждения. Первое мы находим в четверостишии: «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг – / Язык бессмысленный, язык солено-сладкий / И звуков стакнутых прелестные двойчатки… / Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!» (Май 1933; август 1935). Здесь недвусмысленно сказано, что язык – друг поэта. (Глубокий анализ этого стихотворения содержится в фундаментальном труде Л. Г. Пановой «Итальянясь, русея: Данте и Петрарка в художественном дискурсе Серебряного века от символистов до Мандельштама». М., 2019). Другое стихотворение, в котором Мандельштам говорит о «друге»-языке применительно к себе самому, – «Стансы» 1935 г.: «Я должен жить, дыша и большевея, / Работать речь, не слушаясь, сам-друг». «Сам-друг» – наедине с языком, который в процессе работы с ним становится «речью» поэта (слово «речь» здесь, очевидно, устанавливает связь с «Сохрани мою речь навсегда…»: язык сохранит речь, если она будет того достойна).

7. «Но в конце концов письмо в бутылке дошло до потомства и сделалось даже поэтическим хитом. Его поют нынешние комсомольцы — за рокером рэпер…». Так. Иосиф Прекрасный был убит Иосифом Ужасным (да, не им лично, но порядком его мира). Но и Мандельштам нанес Сталину такой удар, от которого тот никогда не оправится. Говоря о «Мы живем…» необходимо вспомнить имя, которое прозвучало, но только вскользь в развернувшемся обсуждении. Это имя Данте («Дант», как сказал бы Мандельштам), его упомянул в своем выступлении в zoom-дискуссии Владимир Мирзоев. Именно в апреле – мае 1933 г. Мандельштам пишет «Разговор о Данте», читает Данте, 9 ноября 1933 (в тот же месяц, когда создано «Мы живем…») Мандельштам записал начало VIII песни «Чистилища» на итальянском языке¹⁴. (Многосторонняя связь между Данте и творчеством Мандельштама показана в уже упомянутой выше книге Л.Г. Пановой.) Что общего между «Мы живем…» и «Божественной комедией»? По меньшей мере одно: сила поэтического приговора. Для Мандельштама «Божественная комедия» была, помимо прочего, «величайшим политическим памфлетом» («Заметка о Барбье»). Естественно, «Мы живем…» не плоский политический плакат, а поэтический шедевр. В 1935 г. в Воронеже Мандельштам сказал С. Б. Рудакову: «Поэтическая мысль вещь страшная, и ее боятся…» и «Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся…»¹⁵.
Нет, чаще не только не боятся, но и вообще не принимают в расчет. А напрасно.





_____________
1 В дальнейшем обозначается как «Мы живем…».
2 Все цитаты из произведений Мандельштама приводятся по изданию: Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем. В 3 т. Изд. 2-е. СПб, 2017.
3 Текст записи Б.С. Кузина опубликован в кн.: Нерлер П.М. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама: Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 31 (со ссылкой на Отдел рукописей Российской государственной библиотеки: Ф.743. Оп.113. Д.32).
4 Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб, 1998. С.26.
5 Мандельштам Н.Я. Воспоминания // Мандельштам Н.Я. Собр. соч. В 2 т. Т.1. Екатеринбург, 2014. С. 239.
6 Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб, 1998. С.36.
7 О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935 – 1936). Публикация и подготовка текста Л.Н. Ивановой и А.Г. Меца // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб, 1997. С.83-84.
8 Вайскопф М.Я. Писатель Сталин. М., 2001. С.193.
9 Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Аверинцев и Мандельштам. Статьи и материалы. М., 2011. С.70.
10 Вайскопф М.Я. Писатель Сталин. М., 2001. С.183.
11 Видгоф Л.М. «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город». М., 2012. С. 239.
12 Мандельштам Н.Я. Воспоминания // Мандельштам Н.Я. Собр. соч. В 2 т. Т.1. Екатеринбург, 2014. С.134.
13 Городецкий Л.Р. Пульса ди–нура Осипа Мандельштама: последний террорист БО. М., 2018. С. 10.
14 Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 т. Приложение. Летопись жизни и творчества. Сост. А.Г. Мец при участии С.В. Василенко, Л.М. Видгофа, Д.И. Зубарева, Е.И. Лубянниковой. М., 2014. С.413.
15 О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935 – 1936). Публикация и подготовка текста Л.Н. Ивановой и А.Г. Меца // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб, 1997. С. 68.







_________________________________________

Об авторе:  ЛЕОНИД ВИДГОФ 

Род. 16.12.1952 в Москве. Филолог, закончил в 1975 г. Московский государственный педагогический институт им. В. И. Ленина (МГПИ). Основной предмет изучения – жизнь и творчество Осипа Мандельштама. Автор несколько книг и ряда статей на эту тему. Важнейшие книги: Москва Мандельштама. М: ОГИ, 2006; Статьи о Мандельштаме. М.: РГГУ, 2010; «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город. М.: Астрель, 2012; Статьи о Мандельштаме. Второе издание, исправленное и дополненное. М.: Новый хронограф, 2015; Мандельштам и… Архивные материалы. Статьи для энциклопедии. Работы о стихах и прозе Мандельштама. М.: Новый хронограф, 2018. Один из авторов «Летописи жизни и творчества О.Э.Мандельштама»: Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. Приложение. Летопись жизни и творчества. Составил А.Г. Мец при участии С.В. Василенко, Л.М. Видгофа, Д.И. Зубарева, Е. И. Лубянниковой. М.: Прогресс-Плеяда, 2014. (Последнее выпуск этой Летописи, в более полном виде, – это интернет-издание: СПб, 2019.) Член Совета Мандельштамовского общества, эксперт Мандельштамовского центра Департамента общей и прикладной филологии Факультета гуманитарных наук Научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ).скачать dle 12.1