Редактор: Ольга Девш
Догорает тополь.
Время медленно движется к октябрю.
И, мгновенные истины у дождя воруя,
нет, не "дай" говорю,
"возьми" – Ему говорю.
Потому что сегодня я дарую. 29 июля 2019 года Ефим Бершин читал из книги «Мёртвое море», тогда ещё не опубликованной. Я слушал из последнего ряда зала № 13 в Библио-глобусе. Меня, древнего, как еврей, втаскивали в заснеженный мир, очевидно реинкарнируя в России. Со мной теснились у ворот мои верблюды. Навстречу лаяли странные заиндевелые псы. Золотились просветы между призывно шелестящими реальностями, гудела храмовая музыка. Миров явно было два. Минимум два. Потом я перестал считать миры, подумав, что мне Ветхий Завет исполняют в миксолидийском ладе средствами городской мысли XXI века, смешанной с тираспольской в значении местечковой, с отсветами идиша, сверкающего из-под земли памятью гонимых, убиенных или зарытых живьём. Потом я понял, что музыкальные аллюзии мне пригодятся, но лад не миксолидийский, поскольку в поэтике Бершина признаков мажора нет. Бершин трагик. Мажор ему – н
едруг. Минор, понимаемый профанами как лирическая грусть, тоже. Опасаюсь приятно-понятных слов, поскольку миряне могут повытаскивать из горшков милые путаные клубки – не-жалею-не-зову и больше-чем-поэт. Своеобразие поэтики Бершина издевательски заключается в её неописуемости языком поэтики. Да и нужны ли плоды столь трудного предприятия какому-либо читателю? Актуальным литературным подросткам, бегущим размера и рифмы? Исследователю пришлось бы рвануть с интеллектуальной перегрузкой в 100 g – и подвиг его назывался бы
междисциплинарный проход через математику в просодию, из музыкальной грамоты в теоретическую физику, из диахронического анализа
смысловой рифмы в текущую политическую повестку, но на такие подвиги добровольно никто не пойдёт. И тут – будто
не толпитесь в моей стратосфере, – сказал мне голос, а наяву добавила хозяйка клуба Елена Черникова: писать о поэтике Бершина следует на языке интегрального знания. Да, но таковая традиция в русском литературоведении ещё не сложилась, да и я не Кен Уилбер. Ну и хорошо, сказал я тихо в ответ всем. Значит, я свободен в выборе средств более чем. Омри Ронен, написавший «Поэтику Осипа Мандельштама», дал образец рефлексии о русском голосе еврейского мужчины через поэтику контекста и подтекста. Ронен в «Поэтике» цитирует Толстого, который, помните, неискренне удивляется своей Наташе, танцующей перед дядюшкой под гитару:
«Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка». Не стал бы напоминать общеизвестное, если бы не задача этого напоминания: вопрос
откуда что берётся волновал и Толстого в связи с духом и приёмами Наташиного танца, и Омри Ронена в связи с поэтикой Мандельштама, и нам с вами можно. Не так прост
воздушный вопрос, а на короткий ответ в связи с Бершиным нам понадобилась бы книга величиной в тысячу страниц. Как минимум в тысячу, поскольку пришлось бы время от времени оставлять слова и переходить на ноты.
Что музыка?
Один звучащий воздух,
украденный у ветра и калитки.
Мы тоже кем-то сыграны на скрипке.
И, словно тополиный пух, на воду
садящийся, мы тоже безъязыки,
как первый снег или ребенок в зыбке,
как легкий скрип январского мороза.
Исторгнутые, словно сгоряча,
размашистым движеньем скрипача,
ни замысла не зная, ни лица,
обречены до самого конца
искать следы шального виртуоза. ***
И я позволил себе подумать: а почему пророков – много? Потому что они всё-таки люди? Их посылают свидетельствовать о Боге, но они попадают в земные системы. Отношения толкают их к политике, войнам, включая духовные и священные. Вынужденное несовершенство пророческого поведения в каждом индивидуальном случае вынуждает Бога повторять командировки?
Как дружно иудей и славянин,
погромщики, погрязшие в пороке,
властитель дум
и тот, кто был гоним,
и тот, кто сам готовится в пророки,
и праведник на медленном осле,
и стражник из садов архиерея
уже сошлись в едином ремесле,
готовя крест заблудшему еврею. Разложим на
можно и
нельзя. Пример: нельзя рассуждать о Лермонтове в духе а
что написал бы ещё, когда бы не дуэль. Это глупо. Что мог, то и совершил. Можно любоваться белеющим парусом и ровными зубками княжны Мэри, но нельзя вызывать и тем более призывать к ответу духов. Можно дарить памятнику Пушкина цветы, но нельзя верить ему, что Сальери действительно убил Моцарта, и что Клеопатра кормила львов одноразовыми бойфрендами. Поэзия! Но навет. Но поэзия. Этический конфуз. (Это, напоминаю, мои мысли на поэтическом вечере.)
Поэты, влачащие пророческий дар в одиночку, без Отца, точно так же, как пророки, поэзией не увлекающиеся, часто забывают, что посланы на служение. Не за премией. Отнюдь. Пушкин был дан русскому языку для кровоснабжения поэзией как высшей формой речи. А то, что в роли врача-конструктора-архитектора русского языка выступил курчавый проказник с необузданным нравом, так, по словам некоторых ясновидящих, Бог примерно тысячу лет готовил его воплощение, а Наталью Николаевну ему в ангелы.
Примерно те же у Лермонтова: дан непонятно почему. Невозможно предположить, что лишь для развития русской прозы в сторону психологизма. Русская проза в XIX веке сама справилась бы: в 1809 году ей уже родили Гоголя, в 1821 – Достоевского. Зачем им там в 1814 году Лермонтов? На мой взгляд, предвидя физическую гибель неразумного пророка Пушкина, там решают вбросить резерв. Десантируют Лермонтова. Он пришёл со своей раскалённой шпагой, направленной в небо; главный вопрос его воплощения –
зачем?
Бершин воплощён как сущность, обладающая пророческим даром, но попав на театр светского существования, иногда будто забывает опыты старших и требует особого внимания:
Господи, вспомни, ведь это же я –
в новой матроске.
Рядом со мною мама моя
на перекрестке.
Так и стоим под ослепшим дождем
южного полдня.
Словно чего-то по-прежнему ждем.
Господи, вспомни!
Сам меня выбрал и сам не узнал,
и никогда не узнаешь, похоже.
Я ничего Тебе не доказал.
Ты мне – тоже. Я вижу два уровня:
там решают, кого и когда прислать, а командированные, воплотившись, открывают свои человеческие глаза и силятся вспомнить собственный Источник. Им посылают ангела – например, Наталью Николаевну Гончарову – но не каждый понимает вовремя. Пушкин понял. Паскудная энциклопедия по-советски приписала ему, будто стрелялся со светским обществом. Нет, он свидетельствовал о Боге, убивая земную гадину, покусившуюся на его ангела. Дуэль как священная война. Наталья Николаевна была расшифрована Пушкиным как послание. Он был исключительно умён.
***
Бершин читает, у меня побочный поток о пророческой дошлифовке, происходящей в физическом теле. У воплощённой сущности всегда есть пол, национальность и, разумеется, человеческий выбор: понять свою роль, принять или нет. (А книга Уилбера об интегральном знании называется «Око духа». А роман Бершина называется «Маски духа». А я молодец.)
И брат сумасшедший, сбежавший с картины Дали,
пасет надо мной на веревке ночную ворону.
Но я уже слышу полет колесницы вдали,
где вновь обретает обличье в кромешной пыли
под звуки Шопена зловещая тень фараона. Бог терпим к твари Своей: каждой вручает свободу. Пророки, хоть на служении, в миссии, на узком пути, – всё равно люди, то есть получают общие человеческие дары. Самый тяжкий – свобода: в институтах не учат на пророков. (Это я сетую, сидя в тёплом зале и слушая гениальные стихи.) Этика пророческого поведения не разработана. Пункт первый и единственный –
свидетельствую о Боге – не выбивают на пророческом лбу силой. Став людьми, они, бывает, увлекаются частями своего тела, им тоже интересно! А бывает – наоборот – абсолютно не понимают роль тела как драгоценного сосуда, над созданием которого трудились лучшие мастера незримого мира. В зависимости от геолокации воплощения, или грубого семейного воспитания, даже от случайного пляжного секса – непонятливые пророки могут впасть в аскетизм, придумать войну женщине как сосуду греховному, – словом, еретикуют помаленьку. Конечно, после подобных выходок приходится их дублировать. Я слушал и додумался, что Лермонтова продублировали Бершиным, выбрав ему еврейскую семью посреди виноградников (то есть намекнули на Книгу), но в пределах империи, в которой была возможность выучить нормативный русский (в Тирасполе суржик) и создать свой стиль, рванув через тернии местечковости, армейской службы, токарного ремесла на заводе и певческого мастерства в детской опере – в МГУ, а по удобному советскому
распределению – на Север, в партийную газету «Красное знамя». Журналистика иногда чудо как хороша для роста мышечной массы языка: через русскую речь в устах не совсем русского пользователя. Удача довела его до Москвы, до газеты с говорящим названием «Советский цирк», а потом до отдела кадров всё-таки «Литературной газеты» обозревателем, до дружбы с мастером русского Мариной Кудимовой. Удача бросила Бершина репортёром в окопы 1992 года, чтобы потом отписался по родному Приднестровью «Диким полем». (Биосправка здесь для аналогии с предыдущими русскими писателями. И хотя фигуры высшего метафизического разбора в справках не нуждаются, справки делают: для школьных учебников.)
О, Боже!
Я родом оттуда,
где из Боровицких ворот
на белой ослице Иуда
въезжает в ликующий сброд.
Я тоже во всадники метил.
Спасибо, не вышло.
Увы.
Спасибо, никто не заметил,
что я уже без головы,
что вместе со всеми,
безлицый,
стекая в подземные трубы,
целую копыта ослице,
в кровь раздирая губы.
***
Можно слушать стихи Бершина в залах. Нельзя брать на дипломную работу. Когда-нибудь с интегральным анализом текстов Бершина справится сильный искусственный интеллект. Когда в прошивку ИИ вольют способности женского
corpus callosum – мозолистого тела
– там живёт, говорят, интуиция. Врут, конечно: локализация интуиции под вопросом, но, на мой взгляд, прохождение ассоциативных волокон именно по мозолистому телу мозга обеспечивает современным двуногим млекопитающим хоть какое-то понимание того, что делает Бершин как автор текстов. Внешне это всё стихи – но звучат в реальностях, где много измерений и знаковых систем. Я слышал вечером 29 июля: зрительница в зале, хваля бершинскую манеру чтения, сказала: «Он будто создан для своих стихов!» Изумительно.
О поэтике Бершина хорошо бы поговорить на языке денег: платить ему стипендию имени Магритта. Поэту – стипендия имени художника, но не Леонардо. Техникой сфумато Бершин пользуется, как мне показалось, в невозможной смеси с кьяроскуро. Я слушал стихи Бершина, выбросив кастет литературоведения. Я стал беззащитен. Неприятно дрожал позвоночник, будто я погремушка и мной колотят ребёнка. Тут надо не метафорику щипать, а физиологию изучать на предмет
как сам автор жив при такой нагрузке духа. Ну еврей, ну вынослив, но что-то не так.
Вообще с любым евреем, пишущим по-русски, что-то не так. Или убьют (Мандельштам), или Нобелевскую премию вырвут из зубов вместе с челюстью (Пастернак); или не вырвут, но и суд, и выезд, и сам не большой жилец (Бродский). На том вечере, когда я из узкого прохода между реальностями двух Заветов слушал Бершина, я успел красиво и глубоко подумать о поэтах-евреях, и тут вышел Максим, слушатель-неофит, впервые узнавший о Бершине вот только что, и попытался похвалить, и назвал вторым Мандельштамом. Тут он не рассчитал: хозяйка клуба уже имела другое мнение: инкарнация Лермонтова – так точнее. Будь у публики время, запахло бы забавным скандалом, но времени не было, тут жёстко, весь клубный вечер девяносто минут.
В момент её говорения о Лермонтове, занятно совпавшего с моими мыслями абсолютно на ту же тему реинкарнации, я подумал о роли ведущей. Бершину ведение вечера не нужно в принципе, но тут по случаю звучали цитаты (из Игоря Волгина, Яны Джин, Инны Лиснянской), чтобы дать оратору время вздохнуть и выпить воды. Заботливое ведение. Я взял интернет и увидел фрагменты статьи, написанной Еленой Черниковой давно, к какому-то юбилею Бершина. Там были неплохие находки. Я увидел, что залихватское сообщение об инкарнации Лермонтова она придумала давно, ещё в 2011 году, поэтому и сказала в июле 2019 без трепета и запинки. А поскольку у неё профессионально красивый радиоголос, она может говорить что угодно: слушать – будут.
***
Черникова – мне. «Книга с условным названием «Мёртвое море» условно написана в условно смешанной технике. Но на Джоконду похоже: толщина новых стихослоёв – всё те же тридцать-сорок микрон, как в полотнах Леонардо, и годами накладываются краски: Ерушалаим – Москва – песок – снег – верблюды – собаки – небо – камень – скрипка – воры – волки – Бог. Книга, созидаемая Бершиным уже четверть века, останется, разумеется, недописанной, как Джоконда, но люди будут вздрагивать от стихов, как будто их подняли, встряхнули за космические плечи (так поступает Джоконда), быстро показали вторую реальность – и поставили на место, как некупленную игрушку в магазине».
М. Н. – Черниковой. В режиссуре вечера просматривался замысел: сначала фрагмент записи вечера в Политехническом музее от 1995 года, где чёрно-белый Бершин читал программное еврейско-русское, израильское-российское стихотворение-мост «Россия. Ночь…» Потом ведущая спускается в зал. Потрогала поэта за плечо и слегка подтолкнула к сцене, и началось то самое. Потом я спросил:
– Елена, что можно брать из вашей старой статьи о Бершине, и почему она нигде не опубликована? – Никому не подходит по формату. Берите хоть всю, но брать почти нечего: она слишком авторская. Ничего такого
объективного, хрестоматийно-энциклопедичного, ни слова для учебника. Как пишет Ронен о поэтике Мандельштама!
«Борьба между иератическим и мирским началом в русском языке и истории находит здесь выражение в глубоко амбивалентном сопоставлении кладезя спасения, сруба казни и топора — строителя и мстителя»Я так не умею. У меня мысли все личные, как чувства.
– Например? – «Случайно, в июле 2009 года, в поезде, бежавшем из Москвы на Запад, мне прямо в руки легла книга "Осколок", и я прочитала наугад:
...где, распахнувши небо настежь,
ревет безумная свобода,
и люди, словно от ненастья,
в церквях спасаются от Бога. Где спасаются?! – подпрыгнула я. – Есть ещё братья в пороховницах! Хотелось бы "
а люди", но "и" лучше по звуку, но – как он смеет! – ага! – под стихотворением стояла дата: 1999. Господи, тут или ошибка, или уже десять лет как надо бы поговорить. И я пошла в соседний загон, к автору крамолы, исправлять. А по пути вижу:
Сочилась церковь Спаса на Крови,
как в воду опрокинутая чарка.
Хрустел песок.
За нами шла овчарка,
ощерив рот в предчувствии любви. Ага, решила я простодушно: он не может любить бескровно. А вдруг он банальный одинокий странник, степной себе волк, островная душа, осколок посвиста и сам лично – ветер? И выражается крепко. Может, для меня всё это чересчур романтично. С детства ненавижу поэтов, контрабанду любви, всех этих капитанов дальнего плаванья, под всхлипы прибрежных женщин уходящих за горизонт со своей мятущейся натурой под мышкой.
Мы волчье племя.
Мы сродни волкам.
Но, предавая чистую породу,
мы сами стрелы выдали стрелкам
и сами на себя ведем охоту.
И спорим о природе ремесла
в дыму табачном коротая вечер,
когда уже отпущена стрела,
и за спиною
страшно дышит
вечность. ...За вечность, прошедшую с первого нашего вагона, я смирилась с существованием поэзии».
– Надо было смиряться? – Да. Со времени поезда Бершин написал «Мёртвое море», книгу произведений, вырубленных из воздуха другого уровня, иной, уже не мирской огранки, после которых уже не спускаются в долину посидеть у ручья поизнывать над ручьём от лирической жажды. Раньше вышла книга «Гранёный воздух». Душа где-то носится, рассматривая миры, страны, века, народы, будучи соединена с земным человеком и мирской пропиской его тела. Рекомендую вам мои наблюдения о поэме «Миллениум»: попытка описать словами двойное музыкальное полотно. Смешная попытка, поскольку даже музыканты грустно шутят, что музыке надо говорить нотами. Меня одобрил бы Гуггенхайм. О музыке-поэтике Бершина было бы удобно говорить, будь Бершин принципиальный эвфонист. (Если б он ещё знал, что это такое.) Ничуть не бывало. Принципиальный эвфонист – я. Но в прозе. А у Бершина-поэта два моря, и у каждого поверхность и гул, а два гула дают чрезвычайный эффект: тут слова – а там гул несловесный, и никто, особенно автор, не понимает, как это сделано. Сочинить и сжать два звуковых потока в одном словесном произведении с помощью рациональных процедур невозможно. Но Бершин хитрый: выставит преувеличенное своё кривое сердце боком (пугая кардиологов застарелым пороком) и ловит сам не знает что, дабы как-то прижать к бумаге. Но тут медицина, сиречь литературоведение, бессильна(-о).
– Что значат, по-вашему, два музыкальных гула? Я и сам слышу, но давайте вместе. – Процитирую старый черновик и добавлю свежий абзац.
«Два полотна: первое из слов, в сумме идентифицируемых как связный метафорический текст, имеющий отличительные описуемые черты, второе из океана звуков, отстоящих на длину эха от звенящего первого ряда, вербального. Второе полотно располагается за кадром видимости, посему кажется, что за каменной стеной, и это для большинства читателей – во второй реальности, которой их будто приманивают, но трогать не дают. Однако сквозь камень слышно. Идея камня у Бершина популярна. Вся поэма «Армения» каменна.
Рокот молитвы.
Ропот теней.
Скорбные лики -
из-под камней.
Господи! Сущий!
Если ты есть, -
камень насущный
даждь нам днесь!
Важно: стихи Бершина действительно должны звучать в его собственном исполнении, потому что только так слышны оба гула. Слова – партитура, за словами – вторая музыка, неслышимая. Обычное ухо настроено на словесный партитурный ряд с условно поэтической информацией в основе, а современный запрос – назовём источник запроса идеальным читателем – выше в своей претензии, чем условный читатель прошлого. Читатель традиционный совпадает в своих запросах с покупателем уличной живописи – назовём её арбатской либо монмартрской, не имеет значения. Берёзку под монастырской стеной, лошадку в поле, платок на плечах милый читатель узнаёт легко, как ребёнок мамкину титьку – по запаху и контурам, по волне питательного тепла, идёт на ласковый зов, но если вдруг сосок исторгнет из себя квас или коньяк, младенец заплачет, отравится, откажется. Чтобы дойти до соска с абсентом, нужна взрослость в запросе на Бога. Запрос на Источник, на звучащий Абсолют, и далеко не каждый читатель годится на роль идеального; переход к высшему сотворчеству с автором явным, осязаемым, находящим вроде бы у тебя перед глазами – это высокочастотный уровень настройки. Судьбы в значении готовность к приёму и принятию того, что сам и запросил, – таковой судьбы удостоен не каждый. Современность требует гениального читателя. В свою очередь, трагизм участи поэтического и\или музыкального гения, авторствующего в нашем веке, тем и обусловлен, что век золотых условий, век партитур и метра – девятнадцатый век – уже прошёл и всё сказал. Бершин умудряется в нашем веке, не отказываясь ни от метра, ни от рифмы, писать две музыкальные реальности: одну словами, другую – неразличимым гулом бескрайнего закадрового пространства, и назвать гул неразличимого измерения какой-нибудь второй реальностью было бы слишком просто. Поэты попроще пишут без рифмы, без метра, игнорируют пунктуацию не от слабохарактерности, а по чувству, но они пытаются словами сделать то, что одними словами, оставаясь в пределах языка, сделать невозможно. Нужна поэтическая судьба». Но тут поворот.
– То есть оставим в покое фонику, строфику, лексику и прочие понятия общей поэтики? Поговорим о так называемой судьбе?
– Да, оставим. Лучше о судьбе. В России принято думать, что поэту нужна некая мирская судьба. Чтобы истязания, подзаборье, баррикады. А подайте нам русск
аго голливуд
у. Чтобы тяжело жить и – байронически бежать из дому!
Я уже не рифмуюсь с тобой,
как диван и вчерашние куклы.
Слышишь, вою фабричной трубой
из окна опостылевшей кухни? В ХХ веке было хорошо бросить
её, отказать женщине в любви, горделиво издеваясь над земными привязанностями:
Никогда я не стану синицей в твоем кулаке.
Я твой вечный журавль.
Я твой крик в остывающем небе.
(лат. – «лучше воробей в руках, чем гусь в небе»)
Но в XXI веке судьба поэта становится более серьёзным испытанием, чем внешние приключения. Вы знаете, что композитор Штокхаузен, разрушая композиторское авторствование, пришёл к описанию своих нотаций словами. Перед музыкой нотной – крупное предисловие вербальное. По аналогии – если воспроизводить поэзию Бершина для традиционного читатели с претензией воспроизвести вполне (ну, такое словцо, простите), то сначала нужно давать музыкальное предисловие. Повторю: для обычного, так называемого нормального читателя. Оптимально – слушать Бершина в его собственном исполнении; у него роль музыкального предисловия, послесловия и унисонословия исполняет его голос. Я неоднократно слышала его стихи в исполнении других людей, в том числе профессиональных чтецов, и это ужасно. Они душевно и с выражением, как в начальной школе, расписывают содержание. Исполнить разломанную, но абсолютно гармоничную партитуру голосом двух пространств никто не может. Только он сам. Трудности перевода тут непреодолимы. Совсем. А с учётом – простите ещё раз – идейно-тематического содержания (еврейско-русский единый космос, вообще не отрефлексированный ни в политике, ни в философии как музыкальное, пифагорейское целое) задача актёрской интерпретации выглядит фантастической. Бершин делает то, чего сам не понимает, а только чувствует, но чувствования в данном физическом теле приравнены к знанию. Часто – опережающему знанию. Он пишет до себя, раньше себя, иногда лет на двадцать-тридцать земных опережая себя же. И что совсем приятно – алгоритма нет! Творческий акт Бершина непередаваем – если говорить о передаче алгоритма в руки (мозги) ИИ. В его работе есть принципиальная и невоспроизводимая новизна, и в этом смысле он модернист. Постмодернизм как парк руин, как любование тлением, красотой былого – это не про него.
Но если вам нужна и простая версия судьбы, то – прошу!
«…Когда пошла смута девяностых, Бершин полез в бездну репортёром. Годы военной журналистики: Приднестровье, Чечня. Описывать распад мира, не будучи по природе из гайдаров, было – тогда особенно! – нереально даже чисто стилистически, поскольку следовало ликовать, переходя на овацию, как на демократический галоп <…> Герои повествования дали ему за литературно-репортёрский труд Государственную премию и орден – доныне несуществующей страны – за её оборону. Философ Г. Померанц написал к "Дикому полю" предисловие на тему почему эта книга не будет понята. (Если в моём упрощённом пересказе, то потому, что разрушает стереотипы правильно мыслящей общественности по пункту цели и средства: в кого, когда и почему стрелять можно, а в кого нельзя.) <…>
Держать уединённость как пост, стоять на ней, как на молитве, искать свет самостоятельно, когда всё уже, говорят, найдено, на взрыв и гром среди ясного неба нужна, согласитесь, определённая решительность. И если в советских условиях самостоянье бывало страшным, но предсказуемым путём в судьбу, даже потом, то сейчас оно, как правило, путь в никуда. В рынок. Но безумные одиночки мне только и любезны, ибо я тоже народ и готова к пробуждению во мне чувства добрыя.
И расползалась по Москве,
как трехголовая Химера,
пристегнутая к голове
нечеловеческая эра.
Он и резче выразился однажды: постчеловеческая. По-моему, это преувеличение…»
– Почему преувеличение? Модное понятие: постчеловечество.
– Потому что всё в человеке? Микрокосм чёртов? Был-был хорош, и вдруг испортился человечишко? Бросьте. Ничего не меняется. Родится сильный ИИ, поговорим. Сейчас всё то же, что при Екклезиасте. Давайте лучше о Бершине и его поэтике. Вы разрешили мне самоцитацию.
«…Придётся пока выкручиваться по старинке, то есть пользоваться поэтами как пророками (боголюбивый агностицизм, так сказать), особенно в России, а пророками – как поэтами (превосходная уловка подлинно научного мышления).
И когда, скользнув по камням покатым,
я проник в игольное ушко,
даже не оцарапав кожи,
стало ясно,
что уже мне не быть богатым,
и верблюдом – тоже.
У Бершина свой клакер. Один.
На меня из тучи бородатой
пялится, глазеет с давних пор
то ли зритель
то ли соглядатай,
то ли вор.
Я в постель ложусь, не раздеваясь,
и не сплю, как горная река.
Кто-то смотрит, словно издеваясь,
и свистит, как клакер, с потолка.
Робко прячусь, как окно, за шторы,
нищий, словно кладбище ворон.
Только воры, воры, воры, воры
на меня глядят со всех сторон.
Кто-то шепчет и шуршит над ухом,
и сулит награду, и поёт...
Словно я и вправду нищий духом,
и приидет царствие моё.
...То спорит с Богом, то устраивает Ему форменные скандалы, то напрочь отказывается понимать, то просится в гости, – и всё в энергичных формах, в которых сие возможно разве что в семейной жизни, где все свои. <…> На помощь самостоянному русскокультурному патриотизму Бершина приходит его чистокровное еврейство. Бог – глава семьи. Так уж сложилась материя, данная евреям в ощущениях духа.
В феврале 2011 года Бершин написал дразнящее любые ортодоксальные ноздри стихотворение "Хочу к Иисусу Христу...", яростно детское. Дети часто требуют у взрослых чего не положено. Начинается так:
Хочу к Иисусу Христу,
туда, где луна – коромыслом,
где черных ночей пустоту
еще не заполнили смыслом.
Где воет, как раненый зверь,
песок, перемешанный с ветром.
И слово, скользнувшее в дверь,
еще не назвали заветом...
…Узкий проход между мирами. Нечеловеческая претензия, но ведь он не знает. Он идёт по высшему межмирному мосту, и ему легче прощают ярость, потому что гонимые понимают друг друга. Сытым сложнее, они борются за права индивидуума, то есть подите все, а мне пришлите адвоката. Еврею-поэту не пришлют адвоката. Голову оторвут без адвоката».
– Может быть, его лирическому герою?
– Срочно запишите: у Бершина нет лирического героя. Выдумка образованнейшего Тынянова о лирическом герое – хитроумное contemporary art в литературоведении двадцатых годов – относилось к поэту по фамилии Блок и не имеет отношения к поэту по фамилии Бершин. Прошло сто лет, знаете ли, цензура запрещена законом. Можно не прятаться под «лирическим героем».
Итак, Бершин разодрал матерьял алмазной твёрдости.
Я проник за камни, за самый край,
в то пространство, где уже ни войны, ни паники,
где чадит огнями внезапный рай,
как церковный канунник – свечами памяти.
Где актером, уже наложившим грим,
но пока не узнанным за этим гримом,
вырастает из пепла Четвертый Рим,
еще не опознанный Третьим Римом.
Настоящее мастерство – это когда мастерства не видно. Что он напишет, когда войдёт в возраст, неведомо, но сейчас – крепчает и поднимается.
Плывут облака, оставляя на небе следы.
Трясутся под небом горбатых строений верблюды.
И светятся храмы. Но так не хватает воды.
И новые люди опять вырубают сады.
Но я не умею молиться, как новые люди.
Вопрос: ему туда зачем? Не проще ли было бы читать по арт-кафе старые метафорические стихи – они прекрасны, каждый обзавидуется – и зарабатывать своим нестерпимым баритоном деньги? Ведь он действительно «создан для своих стихов». Класс.
– Елена, вы можете добавить о поэтике Бершина для простых читателей? Есть у вас что-нибудь литературоведческое, для специалистов и/или школьных учителей, буде они пожелают по внеклассному чтению дать детям почитать его книги?
– Не думаю, Моисей, что детям следует объяснять Бершина. Я знаю подростков, которые прекрасно разбираются, слушают и перечитывают.
– Уж выросли, сами родили, а всё читают и находят что-то своё?
– О, знаменитое что-то своё, находимое каждым в гениальных текстах! Ничто не вызывает во мне большей ненависти, чем это кусочничество, тупое осколочное что-то своё, навек делающее писателя коробейником. Сейчас любой великий включая Хэма и Толстого – прислужник бедных недорослей, с их куцыми, рваными, как модные джинсы, знаниями. Эпоха духовного и философского фастфуда. Нет. Что-то своё пусть держат при себе и не приписывают автору.
– А взрослым? Молиться велите?
– Взрослым подойдёт что-нибудь инстаграмабельное. Например: поэт колотится в небо. В ответ оно является к нему каменным гостем (как вы думаете, взрослые про это читали?) – то полное Бога, то пустое, нервное, беспокойное и даже вороватое. Бывает, небо ведёт себя щедро и дарует, а то вдруг вынимает целиком душу прямо из тела без наркоза. Небо как сантехник с гигантской помпой и ненормированным рабочим днём. Образовался свищ: туда-обратно ходит сквозь поэта небо. Как вдох и выдох, но кровят края свища. Иногда смотришь – зарубцевалось, и Бершин покупает мороженое, и ест как люди. Иногда свищ открывается, расширяется, края разрывает, и в него влетает хрустальным потоком музыка. Потом вдруг сходит в точку – и ни звука не слышно. Бешеное небо изнуряет поэта, он выкручивает сам себе строку, будто руки невольнику, будто преступнику при задержании.
– Вы занимаетесь Бершиным, исследуете поэтику, устроили предпремьеру недописанной книги. Зачем всё?
– Людей вокруг я воспринимаю как текст моей жизни: прочитать и слова оптом, и алфавит в розницу. Буква «Бершин» попалась мне десять лет назад в трудную минуту, когда передо мной заколотили дверь и выключили свет. Я погибала от уже хронического общения с не-своими. Не с моей планеты. Мне прислали Бершина в качестве напоминания, что наши всё-таки в городе.
Продолжение во второй главе
скачать dle 12.1
