Часть 1 .
Часть 2 .
Часть 3 .
Часть 4 .
Часть 5 .
Часть 6 .
Часть 7
(Жизнь московских кладбищ)БЕЗМОЛВИЕ ТАИНСТВЕННОГО ЛЕСАКалитниковское кладбище
За Покровской заставой, по нынешнему разумению в центре Москвы, еще в XIX веке существовало старинное село Калитники, названное так по имени знаменитого своего владельца – великого князя московского Ивана Калиты. Юго-восток Москвы и в наше время остается наименее престижной частью города. А в старину так просто почитался глухим, «гиблым» местом: за Калитниками простирались бескрайние болота – Карачаровское и Сукино, а у Покровской и Рогожской застав, как свидетельствует людская молва, чуть ли не до начала ХХ века можно было повстречать волков!
И когда за Калитниками, в сущности, на болоте, в 1771 году появилось кладбище, названное по имени села – Калитниковским, оно среди других своих ровесников – «чумных» кладбищ – приобрело славу самого захолустного, самого «сельского» погоста в столице. И, в общем-то, таковым оно остается до сих пор, хотя и расположено к центру города ближе всех прочих московских кладбищ.
А, между тем, свою родословную Калитниковское кладбище ведет от древнего Симонова монастыря. В 1771 году в монастыре был устроен чумной карантин. Каждый день там умирали десятки людей. Понятное дело, хоронить на монастырском кладбище их не могли. И этих умерших монахи вывозили за Покровскую заставу и там хоронили в специально отведенном месте. Какое-то время это кладбище за заставой было, как теперь сказали бы, филиалом Симоновского монастырского. Но впоследствии оно сделалось обычным общегородским.
Первыми покойниками, похороненными на Калитниковском кладбище, был всякий, как тогда говорили,
подлый московский люд – господские дворовые, крестьяне, приехавшие в Москву на отхожий промысел, нищие, само собою местные жители – из соседних сел. Кладбище тогда имело вид вполне сельский – деревянные кресты, беспорядочно рассыпавшиеся вокруг деревянной же церкви Боголюбской иконы Пресвятой Богородицы. Эти захоронения чаще всего исчезали вместе с сопревшими и завалившимися крестами, то есть очень скоро. Более долговечные памятники стали здесь появляться лишь со второй половины XIX века. Тогда иные
подлые, сделавшиеся людьми
достаточными, но так и оставшиеся крестьянами по своей сословной принадлежности, устанавливали почившим сродникам гранитные и мраморные памятники в виде часовенок или саркофагов. И эти памятники в основном сохранились до сих пор. На Калитниковском кладбище их довольно много, особенно на участках вблизи церкви. На этих памятниках почти всегда выбиты, кроме имени умершего и всех лет его жития, еще и название родной его деревни, волости и уезда. По этим данным можно судить, что на Калитниковском кладбище хоронили в основном выходцев из восточных и южных уездов Московской губернии и соседних губерний этих же направлений – Подольского, Коломенского, Егорьевского, Богородского уездов, Владимирской, Рязанской, изредка Тульской губерний.
После того как сгорела Боголюбская церковь, на кладбище, но уже на другом месте, в 1834 – 1838 годы был построен каменный храм в честь иконы Богоматери Всех Скорбящих Радость с приделами Николая Чудотворца и Александра Невского в традиционном для того времени стиле ампир. Отличительной особенностью этого храма является то, что вход в него устроен «с севера», потому что «с запада», к колокольне, в 1881 году была пристроена так называемая ризница, придавшая храму вид довольно-таки необычный. Теперь в ризнице располагается иконная лавка.
Как и большинство кладбищенских храмов, Всехскорбященская церковь в советское время не закрывалась. Впрочем, большинство кладбищенских храмов были обновленческими и не закрывались еще и потому, что государство к обновленцам относилось более терпимо, чем к другим конфессиям. А Всехскорбященская церковь вообще была одним из главных храмов обновленцев, – здесь часто совершал богослужения их первоиерарх митрополит Александр Введенский. Он и похоронен тут же – за апсидой.
А лександр Иванович Введенский фигура загадочная и противоречивая и, во всяком случае, по-настоящему крупная историческая личность, обойти вниманием которую невозможно. Человек, безусловно, одаренный, знавший несколько языков, окончивший Санкт-Петербургский университет и экстерном – за полтора месяца! – Духовную академию, до революции он никак заявить о себе просто не успел. В 1914 году он был рукоположен в священники и направлен служить в церковь лейб-гвардии кавалергардского полка в Петербург. Для любого священника в то время это, наверное, было бы пределом мечтаний – служить в столице, при полке лейб-гвардии. Но амбиции Введенского требовали большего. И когда началась смута, он смекнул, что сотрудничество с новой властью открывает для него самую невероятную перспективу.
В 1922 году так называемая «инициативная группа прогрессивного духовенства» направила председателю ВЦИК М.И. Калинину письмо:
«Настоящим доводится до сведения Вашего, что ввиду устранения Патриархом Тихоном себя от власти, создается Высшее Церковное Управление, которое с 2 (15) мая приняло на себя ведение церковных дел в России.
Протоиерей Введенский,
священник Калиновский,
священник Белков,
псаломщик Стадник.
3 (16) мая 22 г.
г. Москва. Троицкое Подворье».
Появление этого документа считается началом довольно-таки необычного явления в русском православии, известного в истории как
обновленчество. Необычное же заключается прежде всего в том, что обновленчество – это единственный крупный церковный раскол, который впоследствии удалось преодолеть.
В эти годы церковь переживала, как говорится, последние времена
. Человек в рясе почитался контрреволюционером, едва ли не худшим, чем вооруженный белогвардеец. И усугубило положение церкви в советской России обстоятельство, которое, казалось бы, напротив, должно было ее – церковь – укрепить. В 1917 году, после двухсотлетнего синодального («безпатриаршего») периода, был вновь избран предстоятель Российской православной церкви – патриарх Тихон. Избран он был еще до октября. И при существующем тогда отношении к церкви со стороны государства учреждение патриаршества, во всяком случае, не было явлением вредным. Но в наступившую вскоре за этим эпоху гонений такое единоначалие оказалось системой очень неэффективной. Стоило патриарху Тихону на время или навсегда «устраниться от власти» – лишиться свободы, а вскоре и умереть, – тотчас среди чад начинались брожения и раздор. Одним из таких раздоров и стало появление «Живой церкви», как называли сами себя обновленцы.
Возникновение обновленчества это отнюдь не авантюра нескольких клириков и не «операция» НКВД. Вернее не только авантюра и не только «операция»: есть свидетельства, что не обошлось ни без того, ни без другого. Но, прежде всего обновленчество – это естественное стремление людей, поставленных в новые жесткие условия существования, найти какую-то форму выживания в этих условиях. В противовес непримиримой позиции патриарха Тихона и его сторонников значительная часть умеренного духовенства, заявила о своем безусловно лояльном отношении к большевикам. Кстати, обновленцем был некоторое время и митрополит Сергий (Страгородский) – будущий патриарх, – и многие другие архиереи. Естественным образом, и советская власть с этой частью «церковников» стала строить отношения в режиме наибольшего благоприятствования – их не преследовали, не изгоняли из храмов. Уже к концу 1922 года из 30 тысяч действовавших в то время в СССР храмов две трети были обновленческими, в том числе и сам храм Христа в Москве. В то время как священнослужители самых разных конфессий на территории СССР безжалостно преследовались и подвергались репрессиям по всякому поводу или вовсе без повода, обновленческое духовенство чувствовало себя относительно комфортно. Об этом свидетельствует хотя бы такая деталь: редкий священник–«тихоновец» в 1920–30 годы умирал своей смертью, большинство из них сгинули бесследно в лагерях и тюрьмах, а почти все обновленцы, умершие в те же годы, с честью похоронены за алтарями церквей.
В 1922 году, как уже говорилось, Александр Иванович, с группой единомышленников, заявил о создании просоветского Высшего Церковного Управления (ВЦУ), во главе которого сам же и встал. На следующий год он был хиротонисан (посвящен) в епископы. Причем обряд совершили вполне законные с точки зрения церковного права, еще дореволюционного поставления, архиереи, следовательно, и возведение Александра Ивановича в епископский сан нет основания считать незаконным. А еще через год он был произведен в митрополиты и объявлен «Апологетом и Благовестником истины Христовой». То есть, по существу, сделался официальным, признанным государством, главою православной церкви в СССР.
Обновленцев иногда изображают этакими религиозными модернистами, которых, прежде всего можно было узнать по всяким чисто внешним новшествам, внесенным ими в обряд. Самым ярким примером, – без него не обходится ни одно упоминание об обновленцах, – считаются службы в некоторых обновленческих приходах, когда престол выносили из алтаря и устанавливали посреди храма. Действительно какие-то отступления от канонического обряда у обновленцев имелись, но лишь как исключение. Чаще всего они были связаны с языком богослужений: отдельные обновленческие приходы отправляли службы не на церковнославянском, а на современном русском. Но в целом их служба была вполне сходна со службой в «тихоновских» приходах. Бывший обновленец, восьмидесятилетний старец иеромонах Кирилл (Попков), с детства посвятивший себя служению богу – вначале причетником, а потом и священником, – говорит, что за годы своего служения в разных городах и разных храмах, в том числе и в храме на Калитниковском кладбище, он не видел ни одного обновленческого прихода, где обряд хоть чем-то отличался бы от принятого у «тихоновцев».
Разумеется, привилегированное положение клира «Живой церкви» не могло быть даровано властью из альтруистических побуждений, безвозмездно. За свои привилегии обновленцы должны были отрабатывать сполна. В сущности, они являлись советскими служащими в рясах. И главная обязанность, которая на них возлагалась, заключалась в информировании кого следует об умонастроении паствы. Попросту говоря, им вменялось доносить. И редкий клирик «Живой церкви» этого не делал. Как утверждает иеромонах Кирилл (Попков), был агентом НКВД и сам митрополит Александр Введенский.
Но как ни выслуживались обновленцы, все-таки, в конце концов, власть отвернулась от них и отдала предпочтение последователям патриарха Тихона – Русской Православной Церкви. В это время возглавлял РПЦ митрополит Сергий (Страгородский). Разочаровавшись в обновленчестве, он вернулся в «тихоновскую» церковь, причем для этого ему пришлось исполнить обряд покаяния – в одном подряснике с паперти Большого Донского собора он просил прощения за свое заблуждение у собравшихся в монастыре мирян и духовенства.
В 1927 году митрополит Сергий обратился с Посланием (Декларацией) к клирикам и мирянам РПЦ, в котором призывал всех «решительно и бесповоротно становиться на путь лояльности» по отношению к «Советской Власти». В результате «тихоновская» церковь заняла точно ту же верноподданническую позицию, какую обновленцы занимали с 1922 года. А к 1940-м годам РПЦ настолько уже доказала свою лояльность, что, когда во время войны Сталину, проводившему новую патриотическую политику, потребовалась еще и поддержка церкви, в союзники к себе он призвал именно митрополита Сергия, а не Александра Введенского. И, в общем-то, это было справедливо. Потому что большая часть православной паствы тянулась к немногим «тихоновским» приходам. В то время как многочисленные обновленческие храмы часто оставались полупустыми. Безусловно, делая этот выбор, в Кремле прежде основательно разобрались в настроении масс.
После того, как власть солидаризировалась с РПЦ, для обновленцев наступили трудные времена. Они хотя и владели по-прежнему сотнями храмов по всей стране, но их и без того немногочисленная паства таяла на глазах – люди шли в приходы РПЦ, которые теперь открывались повсюду. Уходили и священники. Если они были законно рукоположены, после обряда покаяния их принимали в РПЦ «в сущем сане».
Митрополит Александр Введенский все эти годы до самой смерти служил в Москве в церкви св. Пимена в Сущеве. В 1941 году он объявил себя Святейшим и Блаженнейшим Патриархом. Однако недолго таковым оставался. Вероятно, это не совпадало с планами каких-то дальновидных политиков в Кремле. И Александру Ивановичу, скорее всего, указали, что слишком уж он погорячился, замахнувшись на патриаршество. Патриархом по воле Сталина вскоре стал Сергий (Страгородский). Незадолго перед смертью Введенский, отчаявшись сохранить обновленчество, как влиятельную общегосударственную церковь, пожелал войти в РПЦ, но только с сохранением его архиерейского сана. Ему же поставили условия, что примут в РПЦ только после покаяния и в сане простого священника. Таких условий Введенский не принял. Вскоре он умер. После его смерти остатки «Красной церкви», как прозвали в народе обновленцев, окончательно были поглощены Московской патриархией.
За восточной стеной Всехскорбященской церкви, в аккуратной крепкой оградке, стоят три обелиска черного гранита. Посередине большой, по бокам – два поменьше. На средней широкой плите изображен характерный безбородый профиль архиерея в митрополичьем клобуке и выбита короткая надпись:
Митрополит Александр Введенский. 1889 – 1946. Под боковыми плитами покоятся два сына митрополита – протоиерей Владимир Александрович Введенский (1921 – 1984) и протодиакон Александр Александрович Введенский (1913 – 1988). Тут же в оградке похоронены его мать Зинаида Саввична и жена Ольга Федоровна (1891 – 1963). Оба сына Введенского, после того, как обновленчество прекратило существование, были приняты в патриаршую церковь и до самой смерти своей служили в храме на Калитниковском кладбище.
В округ церкви находится еще много могил священнослужителей. Но особым почитанием на Калитниковском кладбище с недавних пор стала пользоваться могила одной монахини под огромным гранитным четырехконечным – латинского типа – крестом у южной стены храма. Сюда стали приходить паломники со всей Москвы. Вообще крест этот стоит на кладбище с 1880 года. Эта дата выбита с одной стороны памятника. Но с другой стороны недавно сделана новая надпись:
Блаженная старица схимонахиня матушка Ольга. 1871 – 1973. И это не ошибка. Она действительно почила на 103-м году! Жила блаженная в Москве где-то вблизи Таганки. Но рассказывают, что она никогда не сидела дома. Старица была всегда в пути, – она ходила по Москве с котомками в руках и мешками через плечо. И если ей на пути попадался человек с лицом унылым, опечаленным или злобным, она непременно останавливала его и просила помочь ей поднести куда-то ее «багаж». Удивительно, но почему-то никто никогда ей не отказывал. И едва человек брался за матушкины мешки и котомки, печаль и злоба тотчас оставляли его. А, исполнив послушание, он шел дальше уже совершенно умиротворенный. Такое вот существует предание о московской блаженной Ольге, странствовавшей по улицам и избавлявшей людей от смертных грехов – гнева и уныния. Говорят, если повезет, ее можно повстречать в Москве и теперь. Впрочем, может быть, это уже совсем другая блаженная. А почему матушка Ольга оказалась под чужим крестом на кладбище? – понятное дело, некому было ей, одинокой страннице, ставить монументов. Вот и похоронили ее под чужим памятником, – в бесхозную могилку.
К алитниковское – это, кажется, единственное старое московское кладбище, где практически нет купеческих захоронений, во всяком случае, здесь нет ни одной известной фамилии этого сословия. Вероятно, состоятельные купцы – «коммерции–советники» – находили кладбище на краю Карачаровского болота не достойным быть местом их упокоения. Здесь, если и отыщется несколько памятников, на которых выбито
«Под сим камнем лежит купец...», то можно утверждать почти безошибочно, что покойный принадлежал к самой невысокой гильдии. Как какой-то Лавр Иванович Юдин с супругой Мариной Николаевной. Единственное, чем интересна их могила с памятником, так это примером исключительно редкого для XIX века женского имени. В то время Марина была именем таким же непопулярным, как теперь Прасковья.
И уж тем более здесь нет захоронений лиц «благородного звания» – титулованных особ, крупных чинов царской табели о рангах. Лишь в советское время на кладбище стали хоронить интеллигенцию – артистов, музыкантов, ученых. Но, как правило, не особо известных.
Самым значительным своим захоронением работники Калитниковского кладбища считают могилу народной артистки СССР Евдокии Дмитриевны Турчаниновой (1870 – 1963). Актриса Малого театра, она прославилась, как исполнительница ролей в постановках русской и зарубежной классики. И, конечно, ей, лауреату двух Сталинских премий, полагалось бы, как и всей советской творческой элите, быть похороненной на Новодевичьем. Так непременно и случилось бы, если бы Евдокия Дмитриевна родилась не в Москве. Но поскольку она была коренной москвичкой, и ее семья имела в столице «родовое» место погребения – на Калитниковском кладбище, то, естественным образом, и прославленная Евдокия Дмитриевна в свой срок была похоронена там же. Отыскать ее могилу очень не просто. Хотя она и недалеко от церкви, но расположена в глубине участка и не привлекает к себе внимания каким-нибудь сверхвеличественным памятником, каких, кстати сказать, теперь на Калитниковском кладбище появилось довольно много. На могиле Е.Д. Турчаниновой стоит невысокий гранитный крест на широком основании, напоминающий храмовую «голгофу», и у самой земли, так, что зимой ее вообще практически невозможно прочитать, там выбита надпись. Тропа к могиле звезды давно заросла бы, настолько она заповедна, но, к счастью, работники кладбища никогда не отказываются проводить к ней.
В Калитниках похоронен известный художник–авангардист Роберт Рафаилович Фальк (1886 – 1958). Он был одним из организаторов и участником творческого объединения русских постимпрессионистов «Бубновый валет». Важнейшее место в его творчестве занимала Москва. И некоторые картины Фалька сделались настоящими свидетельствами, памятниками эпохи. Такие, например, как «Московский дворик» (1912), «Из окна мастерской. Осеннее утро в Москве» (1926), «Строительство Дворца Советов» (1939), «7 ноября из окон ателье» (1950).
На одной из аллей центральной части кладбища стоит огромный монумент в виде часовни. На нем надпись:
Архитектор Афанасий Григорьевич Григорьев. 1782 – 1868. Это крупнейший представитель архитектуры московского ампира, ученик и последователь И.Д. Жилярди, Ф.И. Кампорези, О.И. Бове. У него нет таких крупных построек, как у его учителей. Но Григорьев – это непревзойденный мастер малых архитектурных объемов – особняков, городских усадеб, как раз тех уютных зданий, которые и создали неповторимый колорит старой, низкорослой Москвы. Кроме прочего, по его проекту на Пречистенке построен дом Лопухиной (№ 11), теперь там музей Л.Н. Толстого, и усадьба Хрущевых (№ 12/2), в которой позже разместился музей А.С. Пушкина. Он автор проектов нескольких церквей в Москве – Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище (1824), Троицы в Вишняках (1826), Троицы на Пятницком кладбище (1836).
Похоронен здесь и еще один известный московский архитектор Федор Михайлович Шестаков (1787 – 1836), построивший Провиантские склады на Крымской площади (1831), церковь Сошествия Св. Духа на Даниловском кладбище (1832), трапезную и колокольню церкви Николая Чудотворца в Толмачах (1834) и другое.
Всякому, наверное, москвичу известно имя скульптора – автора лучшего во всей России памятника А.С. Пушкину в Москве, на Тверском бульваре – А.М. Опекушин. Но немногие, скорее всего, знают архитектора, совместно с которым Опекушин создал шедевр, – это академик архитектуры Иван Семенович Богомолов (1841 – 1886). На Калинтиковском кладбище академик оказался совсем не случайно. Он происходил из местного крестьянского рода. За несколько лет до своей смерти он похоронил в Калитниках мать. Естественно, и сам был похоронен здесь же. Могила И.С. Богомолова с красивым черным крестом находится у самого алтаря Всехскорбященской церкви, рядом с участком Введенских.
Н и на одном старом московском кладбище центральная часть не отличается столь разительно от окраин, как на Калитниковском. Если центральные участки на этом кладбище вполне на уровне других его «чумных» ровесников – те же асфальтированные прямые аллеи с теми же вычурными надгробиями бывших хозяев жизни, редко дотягивающих до тридцати, – то глубинка здесь, особенно у Скотопрогонной улицы, совершенно сельская. Асфальт туда не доходит. Оградки, среди которых встречаются деревянные, там стоят абсолютно без какой бы то ни было системы. «Амбициозных» памятников нет вовсе – всё кресты, да невысокие плиты, часто бетонные. В погожий летний день здесь нет ни единого человека, и поистине царит безмолвие таинственного леса. Когда не тарахтят моторы за стеной. По извилистым проселкам, не опасаясь быть раздавленными, ползают стаи рыжих муравьев. С креста на крест прыгают вороны. И с трудом верится, что этот сельский погост находится в получасе ходьбы от Садового кольца.
ПОСЛЕДНИЕ КАМНИ СЕМЕНОВСКОГО КЛАДБИЩА
Н еподалеку от станции метро «Семеновская» есть небольшой сквер, над которым недавно поднялся золотой куполок, сразу очень украсивший, ожививший невзрачную Семеновскую заставу. После многих лет запустения, доведенная почти до состояния руин, здесь теперь восстанавливается Воскресенская церковь. Впрочем, в этом ничего особенного нет: церкви сейчас восстанавливаются повсюду. Но вот сквер, в котором стоит церковь, действительно, необычный. Среди деревьев, в траве, здесь лежат гранитные и мраморные камни – иногда целые прямоугольные плиты с едва различимыми надписями на них, но чаще бесформенные обломки. На них играют дети. К ним же подбегают «по нужде» собаки, которых сюда приводят жители всего района. Но при этом жителям района, как никому в Москве известно, что сквер с разбросанными по нему каменными плитами – это остатки Семеновского кладбища, когда-то одного из самых больших в городе.
Семеновское кладбище было единственным «нечумным» в кольце кладбищ за Камер-Коллежским валом. Еще задолго до 1771 года на этом месте существовал сельский погост, приписанный к Введенской церкви в Семеновском. И еще в начале ХХ века здесь находилось несколько плит XVII столетия. На самой старой из них стояла дата «от сотворения мира», соответствующая 1641 году Р.Х., и была замечательная надпись: Евфимия жена гостя Андрея Никифоровича. Сейчас даже и не понять, какого такого гостя женой была эта Евфимия. А она, попросту говоря, была купчихой. В старину гостями называли купцов, приехавших со своими товарами откуда-нибудь издалека. Как в опере «Садко» – «варяжский гость», «индийский гость». Еще любопытно заметить, что в XVII веке у «гостей» не было фамилий. Фамилии стали широко распространяться среди «неблагородных» сословий вообще только где-то после Петра Первого. И еще в XIX веке в России не все имели фамилии. Но особенно интересно, что женщина в ту пору, мало того, что не имела фамилии, но не удостаивалась называться и по отчеству. Одно имя, и будет с нее. Тогда женщина настолько во всем была «за мужем», что даже на собственной ее могиле больше сказано о муже, нежели о ней самой.
С каких пор здесь стали хоронить, можно только предполагать. Скорее всего, кладбище было ровесником Семеновского села. А значит довольно древнее. Может быть, самыми ранними из известных упокоенных здесь были родители ближайшего соратника Петра Первого – А.Д. Меншикова. Их могилы находились в самой ограде Введенской церкви. А позже на Семеновском были похоронены и две дочери светлейшего князя – Наталья и Екатерина. После смерти отца в сибирской ссылке им было позволено возвратиться в Москву.
Притом, что здесь имелось несколько могил довольно известных и высокопоставленных людей, Семеновское кладбище никогда не считалось престижным местом упокоения. Историк А.Т. Саладин в 1916 году так писал о нем: «Памятники Семеновского кладбища более чем просты, почти бедны, надписи на них не будят никаких воспоминаний».
С самого основания своего кладбище становится традиционным местом захоронения военных. Прежде всего, это объясняется тем, что поблизости находился, и находится до сих пор, крупнейший и старейший в России Лефортовский военный госпиталь, основанный еще в 1707 году. И когда в госпитале умирали раненые участники войн, которые вела Россия в XVIII – нач. ХХ веков, их, как правило, хоронили на Семеновском кладбище. Особенно много здесь было похоронено участников Первой мировой. Для них даже специально на южной окраине кладбища был огорожен большой новый участок. Вот так описывает его А.Т. Саладин: «Что-то особенно грустное охватывает на этом кладбище, где все могилы, как солдаты в строю, вытянулись стройными рядами, где все кресты сделаны по одной форме и даже надписи на них все одного образца. Только в центре, в офицерской части кладбища, замечается некоторое разнообразие памятников, но и там все просто и бедно».
В 1838 году в Лефортовском госпитале умер нижний чин Александр Полежаев. Этот один из самых талантливых поэтов пушкинской поры, прожил короткую и на редкость несчастную жизнь. За первые же его сочинения император Николай Павлович лично распорядился определить Полежаева в солдаты. Причем царь написал в отношении: «...Иметь его под самым строгим надзором и о поведении его ежемесячно доносить начальнику Главного штаба». Мыслимо ли, чтобы начальнику нынешнего Генерального штаба докладывали о поведении какого-нибудь солдата, хотя бы и самого непокорного и своевольного во всей армии! Полежаева отправили на Кавказ. Он принимал участие во многих делах. И за «отлично–усердную» службу его чуть было не произвели в офицеры. Но Николай Павлович, у которого, по всей видимости, только и было забот, что следить за судьбой Полежаева, отклонил ходатайство, повелев «производством Полежаева в прапорщики повременить». Последние годы жизни Полежаев служил в Москве и в рязанском городке Зарайске. А в конце 1837-го его положили в госпиталь, откуда он уже не вышел. В метрической книге госпитальной церкви была сделана запись: «1838 года января 16 дня Тарутинского егерьского полка прапорщик Александр Полежаев от чахотки умер и священником Петром Магницким на Семеновском кладбище погребен». А.И. Герцен в «Былом и думах» вспоминал о кончине Полежаева: «Когда один из друзей его явился просить тело для погребения, никто не знал, где оно; солдатская больница торгует трупами, она их продает в университет, в медицинскую академию, вываривает скелеты и проч. Наконец, он нашел в подвале труп бедного Полежаева, – он валялся под другими, крысы объели ему одну ногу». Полежаев так и не узнал, что он умирает офицером. Высочайшее повеление пришло слишком поздно.
На кладбище были похоронены и многие высокие военные чины: генерал-лейтенант Н.К. Цеймерн (1800 – 1875), участник Кавказской войны; генерал-лейтенант К.В. Сикстель (1826 – 1899), начальник артиллерии Московского военного округа; генерал от инфантерии В.К. Жерве (1833 – 1900), участник Крымской и Русско-турецкой войны 1877–78 гг.
В 1855 году на средства купца М.Н. Мушникова на кладбище, прямо у Семеновской заставы, был построен храм Воскресения. Освятил его сам митрополит Московский Филарет (Дроздов). Это довольно редкий тип храмового сооружения. Он представляет собой двусветный четверик с одной главой и с невысокой шатровой колокольней. Причем, колокольня не вынесена за пределы собственно храма, как самостоятельный архитектурный объем, а распложена с запада над самим же четвериком и напоминает скорее вторую, асимметричную, главу, нежели колокольню. К тому же основной главы на храме пока нет. В 1930-е годы храм был закрыт и, впоследствии, очень сильно перестроен. Купол и колокольня были совершенно разобраны. Поскольку храм двусветный, это позволяло новым его владельцам устроить там второй этаж. После этой «реконструкции» в бывшем храме разместился так называемый ремонтно-механический комбинат. И просуществовало это предприятие здесь до 1990-х годов. Лишь в 1992 обезображенное до неузнаваемости здание было возвращено верующим. Заново поднялась колокольня с золоченой, отовсюду хорошо заметной, главкой. Есть и колокола. Наконец, появился и купол над четвериком. Так что теперь Воскресенская церковь восстановлена во всей своей красе.
Как и полагается почившему ктитору, на средства которого строился храм, купца Мушникова похоронили возле церкви. Здесь же, на Семеновском кладбище, хоронили и всех ее клириков. Первый настоятель храма протоиерей Александр Сергиевский умер в 1877 году и был похоронен тут же – за апсидой. Здесь покоился и его сын Николай Сергиевский (1827 – 1892). Он был протопресвитером Успенского собора в Кремле, настоятелем университетского храма св. Татианы и профессором богословия, логики и психологии Московского университета. Следующим за о. Александром Сергиевским настоятелем храма был о. Константин Остроумов (1827 – 1899). Этот батюшка прославился как основатель первого в Москве общества трезвости. Похоронен он под самой церковью, – под северо-западным ее углом. Вообще духовенства на Семеновском кладбище похоронено было довольно много. Собственно, на всех кладбищах, где есть церковь, за восточной стеной этой церкви хоронили, как правило, священнослужителей. В 1931 году здесь похоронили архиепископа Енисейского и Красноярского Мельхиседека (Паевского). Любопытно, конечно, не то, что его здесь похоронили, хотя большинство архиереев в те годы могил своих не имели – обычно они пропадали бесследно в лагерях, – а любопытно, как он умер. Смерть его настигла в алтаре Покровской церкви на Красносельской улице. Он готовился к богослужению, вдруг ему стало дурно, и владыка испустил дух. Это произошло в присутствии двух будущих патриархов – Сергия (Страгородсткого) и Алексия (Симанского).
Архиепископ Мельхиседек был не единственным архиереем, похороненным на Семеновском. Здесь также находилась могила архиепископа Калужского Сильвестра (Братановского, 1871 – 1931).
В 1927 году у Семеновской заставы был похоронен совсем молодой – двадцатичетырехлетний, – но многообещающий историк, искусствовед, знаток московской старины Владимир Васильевич Згура. Он составил справочник «Памятники усадебного искусства. Московский уезд», в котором дано описание многих подмосковных усадеб начала ХХ века. Згура занимался изучением работ известных московских архитекторов и защитил кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству В.И. Баженова. Он трагически погиб, – утонул в Крыму во время знаменитого землетрясения 1927 года. После закрытия Семеновского кладбища Згура был перезахоронен на Преображенском.
А вот другой москвовед Иван Алексеевич Белоусов (1863 – 1930) никуда перезахоронен не был. Родился он в Зарядье в семье портного. Близкий друг Белоусова Н.Д. Телешов вспоминал, что в доме, где рос будущий писатель, «никогда не было ни одной книги, иметь которые считалось более чем излишним, а сочинять их – крайне предосудительным и неприличным». По авторитетному мнению старого портного, сын не мог ни чем заниматься, кроме как наследовать отцово ремесло. И Белоусов действительно стал портным. Одновременно он писал стихи и под псевдонимом, чтобы ни дай бог это не стало известно суровому родителю, публиковал их в разных газетах и журналах. Среди его клиентов были и некоторые писатели, в том числи и А.П. Чехов. На некоторых известных фотографиях Антон Павлович изображен в белоусовских пиджаках. В 1899 Телешов, Белоусов и другие московские писатели основали знаменитую «Среду», – литературное объединение, воспитавшее многие таланты – Андреева, Куприна, Бунина, Зайцева, Вересаева, Серафимовича. Но прославился Белоусов не как поэт, – разумеется, и не как портной! – главным итогом его творчества стали бесценные воспоминания «Ушедшая Москва», в которых он рассказывает о многих своих современниках и друзьях – о Толстом, Чехове, Короленко, Златовратском, Горьком, Дрожжине, Глаголе, Грузинском и других.
Оказался именно на этом кладбище И.А. Белоусов самым естественным образом: в последние годы он жил на Соколиной улице за Семеновской заставой. Увы, перезахоронить его никто не позаботился. И эта ценнейшая в московском некрополе могила безвозвратно исчезла.
Был похоронен на Семеновском кладбище и еще один писатель, участник «Среды» и добрый знакомый Белоусова – Лев Аркадьевич Хитрово (ум. в 1926).
Здесь же находилась и могила крупнейшего русского ученого физиолога Алексея Александровича Кулябко (1866 – 1930). Ему, в 1902-ом, впервые в мире удалось оживить сердце человека, спустя двадцать часов после смерти.
П резидиум Моссовета в 1935 году постановил ликвидировать Семеновское кладбище. Для чего городу это потребовалось, трудно даже предположить. Ладно бы кладбище находилось близко к центру и мешало каким-то градостроительным задачам. Нет, это, конечно, тоже не причина ополчиться на могилы, но все-таки в этом была бы некоторая логика. Но Семеновское в 1930-е годы считалось дальней московской окраиной. По соседству с кладбищем, были пустыри, огороды, ветхое жилье – строй, как говорится, не хочу, если московской власти так уж нужны были новые пространства для городской застройки. Но нет, потребовалась именно территория кладбища. После этого постановления тридцать с лишним лет кладбище не ликвидировали, но и не хоронили там никого. За это время многие надгробия были вывезены – либо для вторичного использования на других кладбищах, либо как ценный камень для нужд народного хозяйства. Ограды и металлические часовни пошли на переплавку. А в 1966 году Семеновское кладбище было окончательно уничтожено. Прямо по кладбищу прошел Семеновский проезд, разделивший его на две неравные половины, из которых лишь северная, меньшая, осталась незастроенной, – именно там теперь сквер с Воскресенской церковью и чудом сохранившимися еще несколькими надгробиями. А в основном на территории кладбища теперь многоэтажные жилые дома.
В сквере у Семеновской заставы, возле Воскресенской церкви так до сих пор и лежат многие погребенные. И сотни людей ежедневно проходят по бывшим могилам. Понятно, от самих могил не осталось и следа, но кости-то человеческие никуда не делись, они так и лежат в трех аршинах от поверхности.
Встречаются иногда у нас в жизни некие загадочные обычаи прошлого, которые современному человеку часто не понятны. Например, перед входом в некоторые православные храмы, чаще всего монастырские, прямо в полу устроены могилы. Сверху они прикрыты чугунными плитами со всеми полагающимися надписями. И почти все, кто входит в храм, наступают на эти плиты. Кое-кто, правда, иногда смущенно обходит их, выбирает, как бы поставить ногу так, чтобы не коснуться плиты, – это же надгробие, под ним покоится умерший! и кто только додумался положить его на самом проходе?! Зачем?! Но этот совестливый и в высшей степени вежливый человек, старательно обходящий надгробие, не подозревает даже, что он тем самым нарушает последнее предсмертное желание погребенного здесь. А дело в том, что по старинному обычаю погребение в таком неудобном, казалось бы, месте, как в полу при входе в храм, считалось высшим человеческим смирением, этаким подвижничеством после смерти. Предположим, человек был праведником при жизни, и, почитая самоуничижение, как путь к спасению, он и после смерти не хотел оставлять этой душеспасительной добродетели. Или, напротив, при жизни он не был безупречным христианином, но уже похоронить завещал себя так, чтобы могила его была «попираема», и, таким образом, на Небесах его ждала бы награда за редкостное смирение.
На оставшемся незастроенном куске Семеновского кладбища «попираются» теперь все могилы. И не только людьми, но и друзьями человека. Пусть же все, кого это смущает, утешатся, – погребенных здесь за посмертное их невольное уничижение ждет, по поверью, награда на Небесах.
скачать dle 12.1