Я бы хотел понять для себя в том, что сейчас напишу, истоки связи двух явлений, без которых непредставима жизнь любого человека и которые, в итоге, рождают любое творчество и любую творческую связь, а именно: удивления и понимания. Удивление помогает нам понять, прояснить ту или иную ситуацию, а из мира выясненных смыслов изумление часто кажется единственным средством удержания этих смыслов при себе, элементом деятельной охраны их от забвения. Так, перечитывая стихи любимого поэта и изумляясь их непреходящему воздействию на себя, мы удерживаем в себе их поэтическое послание – послание, что вряд ли можно внятно сформулировать словами.
Но как человек удивляется и понимает отличное от себя? В толковых словарях сказано, что удивление это естественная психическая реакция на неожиданность происходящего. Если в неожиданности опознаётся нечто, сулящее вред, удивление перерастает в страх, если же опознаются признаки некого блага – из удивления прорастает заинтересованность. Однако понятие неожиданности не подразумевает чуждости ни в том, ни в другом случае – чуждость оставила бы нас равнодушными. Неизвестность словно призывает нас исследовать её, чтобы сродниться с нами. И она воспринимается как потенциальная часть нас самих, как забвение, способное в наших умах стать смыслом. Но можно ли огонь смысла вызвать на себя без последствий удивления? Сохраняя в нерушимой гармонии душевный покой предвосхитившего события мудреца? А если нельзя, то как человек опять «приходит в себя», становится неким балансом отрефлектированного им опыта и идущего навстречу возможного мгновения судьбы?
У Цветаевой в дневниках есть таинственный текст – цитата, «рассказ няньки», как поясняет она сама, где акценты на узнавании вещей ставятся и проходят сквозь тёмную экспертизу неосознающего себя влечения. Вот этот текст: « - … И была промеж них такая игра. Он ей поёт – её аккурат Марусей звали – «Маруся ты, Маруся, закрой свои глаза», а она на постелю ляжет, простынёю себя накроет – как есть покойница. Он к ней: «Маруся! Ты не умри совсем! Маруся! Ты взаправду не умри!» - Кажный раз до слёз доходил. – На одной фабрике работали, ей пятнадцать годочков было, ему шешнадцать…». Не правда ли, такая игра в чём-то сходна с «замирающими» играми детства (только вместо «я иду искать» и «все фигуры на месте замри» тут появляется страшное и проясняющее неведомую ребёнку суть таких игр «не умри»)? Наша догадка верна - Константин Богданов, к примеру, в работе «Игра в жмурки: сюжет, контекст, метафора» пишет: «Образный смысл игры в жмурки тематизируется как акциональная амплификация сюжета: слепой ищет зрячего – мёртвый ищет живого». Слепота тут ассоциируется со смертью и оппозиция «белого света» мраку забвения тут играет решающую роль. Слепой ищет зрячего (здесь – зрячий слепого), но для чего? Цветаевский отрывок даёт ответ на этот вопрос: чтобы, сопереживая – полюбив – зрячего, обрести дар двойного зрения: зрения, концентрирующегося на предметах окружающего мира и «слепого» зрения, исследующего у себя под веками потенциал забвения. Сострадание и любовь как проявления жизнетворчества возникают на пересечении этих точек, а верней, там, где окружающий мир стремится к узнаванию себя в первородной слепоте, в данном случае – в страхе смерти. Два зрения могут бороться за право обладания человеком, что мы видим в многочисленных историях об эротической любви, заканчивающихся трагическим финалом.
Однако любовь это история понимания себя и мира, удерживающаяся всякий раз болью удивления и узнавания, что так важно в нашем контексте.
Но узнать любимое – что это значит и по какому признаку оно опознаётся? Любимое – то, что нам уже было дано или то, что мы выбираем или придумываем себе сами и как узнавание связано с удивлением, озаряющим суть нашего предпочтения? На первый взгляд, описанное у Цветаевой нахождение любви (и сострадания) в точке изумления есть и потеря памяти обо всём, что происходило до этого момента, отступничество прежнего знания перед нежданно явленной истиной. Так, например, развивая мысль в подобном ключе, можно прийти к выводам, к которым приходит Алексей Цветков в эссе «Чувство чуда», где он провозглашает атеизм единственным убежищем этого самого чувства поскольку религиозное сознание, считает он, стремится объяснить всё Божьей волей, не дающей места для прорыва воображения в сферу неразгаданного. С Цветковым следует согласиться, если понимать чудо так, как его понимает автор: как нечто ещё непознанное, увиденное впервые (хотя для верующего в Бога непознанного, по существу, нет). Но что, если чудо – наоборот, прорыв в узнавание, в победу понимания над забвением, благодаря которому рутина, о которой он пишет, обретает давно знакомый аромат жизни? И в самозабвенье прежнее знание ещё более обостряется, борясь со знанием наступающим и, в конце концов, отдаваясь ему? В самом деле, если взглянуть на понятие чуда в религиозной традиции, определившей сакральный оттенок этого слова, можно сказать, что чудеса святых и божественные видения, их умудрявшие, суть ответ памяти Бога о человеке на памятование этих людей о Нём или же, напротив, на забвение божественных милостей. Таким образом, в человеке внезапно (но всё же спланировано) пробуждается «страх Божий», осознание Его величия и «неисследимости». Но разве и в будничной нашей жизни нам незнакомы, пусть значительно более скромные, чудеса в результате цепочки припоминаний выхваченных из той же рутины мелочей, как будто пощекотавшей нас некой интригой? В такие моменты понимание освещает и точку перелома, и нас самих – застывших в ней, как пчела в капельке смолы.
скачать dle 12.1
