Публикация Елены МакаровойЧасть I >
____________________
Доброе утро, моя девочка!
Утро в окне очень красивое – белое солнце снежных барханов, но холодно – 10 мороза. Даже не верится, что сегодня по календарю первый день весны. Также не верится, что больше не будет безумных метелей. В прошлом году в это время мне вовсю писались стихи. Но не всё коту масленица, настанет и Великий пост. Великий пост настал в понедельник, но не для меня. Я не пощусь, как и не постилась никогда. Пощусь только в смысле вдохновенья, но не добровольно, оно от меня отказалось. В прошлом году, видимо, потрясённая новизной загородной жизни, я написала много. Хорошо или плохо – не знаю, но была при вдохновении. А сейчас – при давлении. В этом смысле меня насмешила только что Марина. Спрашивает: «Отчего это у Вас, Инна Львовна»? – От старости, – отвечаю, а Марина: «Вот и я лишь пожалуюсь своей Танюхе, а она мне: мама, пойди, раскрой паспорт и посмотри, сколько тебе лет». Это 52-х летней Марине так дочь, которая без нее и дня прожить не может, отвечает. Я, конечно, посмеялась: «Ну Мариночка, ты еще дитя. Но я хоть старуха глубокая, моя Лена меня в мой паспорт никогда не посылает, я сама в него хожу». Так что, исходя из паспортных данных, наступило время неписания.
Послезавтра, если не заметелит, ко мне приедет Бови1 с Машей2. Галя привезёт мне все песни на кассетах, у меня кто-то взял и не вернул, а кто – не вспомню. Вот и буду иногда по-стариковски заводить магнитофон и умиляться. Мне надо купить и музыкальный центр, чтобы слушать певицу. Говорят, это что-то потрясающее. Те говорят, кто был на вечере, и те, кто слышал в её исполнении 2 романса по ТВ (культура). Когда мне по телефону хвастал Фельцман, что нашел потрясную певицу из Рязани и романсами на мои слова открыл ей большое будущее, я не верила, помня невыразительно-посредственную музыку, не говоря уж о словах. Но выяснилось, что она какое-то чудо сотворила, поместив в свой голос, который душа, мои тексты. Так мне говорили буквально все. И я даже несколько минут жалела, что так не рвалась ехать на концерт, что машина застряла. Тут не обошлось без мистики. Когда позвонил Фельцман после многих восторженных звонков, то я ему уже поверила, что эту Татьяну (фамилию запамятовала) ждёт мировая известность. Дай-то ей Бог. Пока цикл на мои слова – её первая работа, но я ей желаю и лучших слов и лучшего композитора, но только бы она Фельцмана не забывала. Фельцман, по сути, дал ей путёвку в жизнь. А ведь могло и так случиться, что она билась бы своим голосом о провинциальные, да и о столичные стены, и не пробила бы. Она, по рассказам, молода и красива. Но нынче много молодых и красивых в Москве, пробивающих себе дорогу совсем другим искусством... Так что я за это рязанское диво радуюсь и благодарна Фельцману, что он его нашёл. Благодарна вовсе не за себя, а за певицу. Очень важно актеру осознавать, что он вышел на сцену благодаря своему таланту, а не протекциям. В молодости я это очень остро чувствовала, особенно потому, что не уверена в себе. У меня были встречи, романы, но никогда с влиятельными писателями. Боже упаси! Путь, который осмысленно выбирали некоторые поэтессы, был не для меня. Не потому что я такая хорошая, нравственная. А потому что любой свой успех я приписывала бы не своим способностям, а протеже. Если бы ты знала, как я избегала любого контакта с власть имущими! Помню, даже испугалась, когда Твардовский в прихожей «Нового мира» пристально меня рассматривал. Я не знала, какой он пуританин, вообще мало его знала, и испугалась, что он, как почти все. Помню, что при первом знакомстве Светлов попытался ко мне поприставать, так я так разрыдалась: «Я же пришла к вам как поэт к поэту»! Он меня долго утешал, и дал слово, что будет относиться «к провинциальной евреечке» исключительно как к поэту. Так он ко мне и относился, рассказывая многое о столичных поэтессках. Вот напишу тебе что-нибудь, а это что-нибудь вытаскивает из памяти, как крючок из озера, золотую рыбку. Да, моё отвращение к пробиванию себе дороги иным искусством, – моя золотая рыбка. Она мне принесла не одну счастливую минуту в жизни. Иначе и полминуты веры в себя не было бы мне даровано.
Возраст
I.
Молодость – время, а старость – место.
Каждая вещь имеет названье.
Нет против места во мне протеста, –
Это к успению привыканье.
Молодость – двери. А старость – окна,
Где перемешаны быль и небыль,
Где переставлены веси и стогна,
Как в этом ветхом домишке мебель.
В этом дому, занесённом снегом,
Чудятся мне унесённые ветром,
И измеряю не времени бегом
Жизнь, а простым стихотворным метром.
В окнах метель – не пройти не проехать, –
Ни пешехода и ни извоза...
С неба косматого – снежная перхоть...
Молодость – действо, а старость – грёза.
II.
Практична молодость, – а возраст
Отнюдь не опыт,
Он разве что видений хворост
Для сердца копит.
Огня я в зиму не зарою –
Приходят в строчки
Литературные герои
По одиночке.
Все живы, только постарели,
Как всё на свете –
Седой Ромео иммортели
Несёт Джульетте.
На волны снежного потопа,
В окошко глядя,
Путь расшивает Пенелопа
Крестом и гладью.
О чём страдает на ступеньке
Согбенный Вертер?
А жизнь летит быстрей, чем деньги,
И всё – на ветер...
Доченька, ни с того ни с сего накатала я тебе в письмо два стишочка. Откуда они явились и для чего
– мне не понятно. Не буду перечитывать и думать над ними, не то сотру. М.б., когда охлажусь, прочту их и подумаю, нужны ли, а если нужны, то что в них исправить. Пока ничего не ощущаю, кроме блаженной усталости. […] Днём мороз спал до 6 градусов, и мы с Семёном минут десять походили и минут 50 посидели на крылечке. Солнце невероятное, весь снег в мелких пронзительных блёстках высотой до половины забора и почти до окон. Боже мой, что меня ждёт, когда начнется таянье. Надо искать рабочего, чтобы дом откопал, потом примусь за любимое дело,
– буду откачивать насосом воду из подпола. «Ввела я шланг от насоса \ В русло канавочное \ А это к решенью вопроса \ Нечто добавочное»3. Но я сейчас никаким вопросом не задаюсь, поэтому надеюсь справиться с ожидаемым половодьем-наводнением. Ни к гаражу, ни к сараю нет и намёка на тропинку, на куст жасмина перед кухонным окном навален такой тюк снега, что куст согнулся, как сгибается навьюченный человек от непосильного груза. И куст напоминает такого человека, а в ту зиму был «Куст жасмина голый, как веник». И, тем не менее, трое суток весной я выкачивала воду. Что же будет теперь? Дома было тепло, а сегодня даже жарко. Если прогноз позволит, выйду вечером и убавлю градусы в котле. 26 градусов тепла в помещении для моей головы многовато. Для Семёна тоже, но он этого, как говорит, не ощущает. Я же заметила, что в перегретой комнате он гораздо беспокойнее спит. «Все смешалось в доме болонских», как любила говорить Петровых4. А у меня смешалось время и место, город и деревня, и вообще всё. Целую тебя перевернутую восьмёрку раз. Ко мне сейчас на подоконник пришла Фиска. Пойду в кухню, дам ей в форточку что-нибудь поесть. Жаль, но не могу её впускать из-за глаз. Но кормлю исправно. Она ещё с двумя котами ночует где-то под крыльцом дома. Марина говорит, что под самим домом со стороны крыльца. Но как это может быть, не пойму. Еще раз целую, твой мамик.
Вечер того же дня:
Доченька моя! Сейчас позвонила Лия Федоровна. Она напечатала в журнале «Семья и школа» рецензию на «Фридл» и спросила мой адрес, чтобы послать экземпляр журнала. Лия Федоровна в восторге от повести, и вообще от тебя. Спрашивала, приедешь ли и когда. Я ей сказала, что ты приедешь в середине апреля и что 20, 21 и 22-го будешь читать лекции в Сахаровском Фонде, посоветовала туда позвонить и уточнить. Она просила передать тебе привет и восхищение тобой, что я и делаю с огромным удовольствием. […] Завтра обещают метель и + 1 или - 1. Уже сегодня я в 4 дня вылезала на улицу уменьшить тепло в котле, и уже была нулевая температура. Стала уговаривать Семена посидеть на крылечке
– ни в какую. Теперь, если будет тепло, я его во второй раз на воздух буду заманивать чтением «Капитала» Маркса, т.е. игрой в дурака. Воздух был чудесным, но я не умею даже воздухом пользоваться в одиночку. М.б., моё давление держится из-за перепадов в погоде. В стихи ещё заглянуть не решаюсь, но всё же помню, что они сильно так себе. Если уж не совсем дурные. Да, они дурные, это нечаянное определение их, кажется, самое точное. Выкуриваю сейчас немного меньше пачки за день. Прогресс! Вот к этому прогрессу еще немножко здоровья прибавить. Но голова у меня уже не болит так удручающе, как вчера, она почти и вовсе не болит, просто немножко тяжёлая. Сегодня за компьютером я провела замечательные часы, и письмо попахала и стихи пописала. Чем не Маяковский? Звонила Гале Бови, они уже договорились с Машер и точно приедут. Марина послезавтра с утра поедет на рынок (всё равно уже пора) и купит заодно с мясом и листья на долму. Так что угощу. Писать тебе сегодня вечером меня побудил звонок Лии Федоровны. Я очень рада факту рецензии, ведь повесть совсем не о детях, разве что краем касается детства, да еще какого
– терезинского. А в Ростове идет судебный процесс над боевым полковником Будановым, убившим молодую чеченскую девушку. Так перед судом выстроились защитники Буданова, казаки и др. Они орут: свободу герою Буданову и по-фашистски выбрасывают вытянутые руки вперед, чуть кверху. Такие кадры. Целую, мама. До завтра!
1 марта 2001
____________________
Доченька, если ты
– моё солнышко, и всегда в моём сердце, то внешнее солнышко так непостоянно. С утра светило улыбками, а сейчас и вовсе зашло за отяжелевшее небо. Да, будет метель. Гулять я не вышла, смотрю в окно, слежу за тем, как передвигается Семён. Тяжело, медленно передвигается, хотя тропа хорошо посыпана снегом. Идти безопасно. С самого утра я за письмо не уселась, барахлил компьютер, я кое-как его перезагрузила и перепечатала те стихи, которые написаны после сдачи рукописи в «Пушкинский фонд». Наизусть не помню, а потерять испугалась. А чего пугаться? Ну пропали бы
– не велика утрата. […] Доченька, ты мне по телефону сказала, что я холодно отнеслась к тому попурри из моих писем, которые ты блестяще составила. Ты не права. Если мое отношение холодное, то не к твоей работе, а к своим текстам. Любым
– в стихах ли они или в прозе. Стихи у меня просят, и я отдаю в печать. Писем же моих никто не просит. Я же ещё живая. Вот когда умру, если понадоблюсь, во что я абсолютно не верю, ты сможешь с моими письмами сделать, что пожелаешь. Мое небезразличие к твоему старательному и интересному подбору отрывков из писем выразилось в том, что когда что-то, а что не помню, затевала Милуша, я согласилась на публикацию тобою составленного5. Тогда твой порыв сделать «у окна» я восприняла как твою благодарность за моё горячее, как кипяток, участие в прочтении, в публикации, в сокращении, в редактуре и корректуре «Смеха на руинах». Я и сейчас горячо думаю об этом романе, и очень бы хотела видеть его в виде отдельной книги. Мне кажется
– твоё имя начинает «раскручиваться». Я это чувствую. И недалеко время, когда «Смех на руинах» выйдет в слегка отредактированном, в полном виде, разве что очень слегка сокращённом. Ты замечательно умеешь возвращаться к написанному и кое-что передумывать, перерабатывать. Я в этом убедилась на примере «Фридл». Я не о журнальном варианте говорю, а о том гигантском и вдохновенном труде, за который ты принималась даже в ответ на мои соображения. Как ты умеешь преображать! Я на это совершенно не способна. Даже в свежих вещах с большим трудом правлю отдельны строчки. А уж к давно написанному ни ума, ни сердца, ни руки приложить не могу, настолько давно написанное отчуждается от меня.
Если бы я была хоть чуточку уверенней в своих силах, я бы могла писать и эссе и даже критические статьи. Например, Ивановой письмо о её книге о Пастернаке я накатала за полтора часа. Почему письмо, а не устное высказывание? А потому что я тут же забываю прочитанное и высказываться могу лишь по горячим следам, да по своим заметкам на листках. Семён и Иванова сочли мое письмо хорошо написанным, глубоким по анализу, хоть и кратким. […]
Деточка, у меня всё-таки никак не спадает давление, хотя голова уже не слишком сильно болит. И надо заставить себя оторваться от компьютера, хотя так бы и писала тебе до самого вечера о тебе, о себе и о других. Как же мне будет грустно, когда Машка, если удастся, заберёт это письмо, и я останусь без «работы». Нет мыла, чтобы тебе отправлять ежедневную почту. А м.б., это и хорошо? Ежедневная отправка и прием склоняют к краткости, к сухой информативности. Так как думаешь, что всё остальное ещё успеешь написать когда-нибудь.
Деточка! Целую тебя перевернутую восьмёрку раз. Ещё и ещё раз желаю тебе удачной поездки в Швецию, здоровья и вдохновения. Поцелуй детей, привет Серёже. Мама.
2 марта 2001
____________________
Доченька, радость моя!
Как хорошо, что ты мне вчера позвонила! Твой, как всегда, звонкий голосок, влил в меня силы. А они мне были так нужны в прошедшую ночь! Всю ночь я просидела возле Семёна, у него то и дело зажимало сердце. Бедный, он не понимает, что не надо меня жалеть, а чуть что
– звать, ведь я же сплю за тонкой стенкой – голова к голове. Ну, раз он меня не позвал, хоть я ещё и не думала спать, ну два – не позвал, а дальше я уже сидела перед ним в его рабочем кресле. Температуры уже не было, а сердце почему-то прихватывало. В начале восьмого пришла чудная, безотказная, Валентина Амвросиевна, а ведь она не намного моложе меня. Сделала укол антибиотика и пошла за камфарой, чтобы днем ему кольнуть для облегчения сердца и дыхания. Только она ушла я, принеся завтрак Сёме, пошла готовить ему лекарство и растворять отхаркивающее средство. И вдруг он идет на кухню с тарелкой и чашкой, – так вот хочет мне помочь. Я так расстроилась, что прикрикнула на него, а потом, уложив в постель, спокойно попросила меня выслушать и запомнить: «Сёмочка, миленький мой, мне моя жизнь ничуть не дорога, но я уже старая, и если свалюсь, никто за тобой так, как я ходить не будет, никто на свете. Поэтому умоляю тебя, если что-нибудь нужно, немедленно зови в колокольчик. Ведь для этого мне и принесли колокольчик из музея Булата. Поскольку ты меня не зовёшь, я не подремать не могу, ни согреть пищу, ни помыть посуду, ни покурить». Семён мне дал слово, что понял, что мне без его зова ещё труднее. Но, пожалуй, если бы я на него не прикрикнула, он бы так и думал, что проявляет деликатность, не тревожа меня. Он очень терпелив, но его деликатность и стеснительность во время болезни мешает ему самому. Пишу я тебе по две три фразы и бегу смотреть, как Семён. Лежит, подрёмывает, говорит, что с утра ему стало хорошо. Дай то Бог, чтобы выздоровел. Только что снова приходила Валентина Амвросиевна, сделала камфару. Она сказала мне, чтобы я не огорчалась, если Семену хочется ходить, для легких это лучше. Но ведь только вчера была очень высокая температура, и ночью было с сердцем плохо. Я позвоню Александру Викторовичу6, к этому ангелу-спасителю, и спрошу у него, можно ли Сёму поднять, например, пообедать и для поднятия духа и для лёгких. Позвонила, но, видимо, он уже ушёл в церковь, сегодня заканчивается первая неделя Великого поста. Вчера он очень трогательно переписал для меня ту великопостную молитву, который Пушкин почти целиком сделал стихами «Мужья пустынники и жены непорочны», м.б., – мужи? Вдруг забыла. А ночью всё время в голове почему-то крутилось слово «интроверт», но что оно обозначает, никак не вспомню. Просто я изнервничалась. Но не из-за за смысла слова, конечно.
Доченька, прервалась, вздрогнула, но не от звона колокольчика, а от шагов. Все-таки Семён не может и или забывает выполнять обещанное, вышел сам, хотя все, что нужно – рядом с ним. Поэтому прекращаю писать. Очень надеюсь, что у нас всё обойдется. И очень надеюсь, что в Литву ты отправляешься с пользой для других и для своей работы, что – одно и то же. Дай Бог тебе счастливого пути, моё солнышко7. Целую, мама.
Доченька, компьютер надо чинить, я сейчас перепечатаю письмо, и Машер отсканирует и пошлёт тебе. Целую, мамик.
4 марта 2001____________________
Дорогая моя доченька! Сегодня ты позвонила – как я рада твоему голосу, хоть услышала в нём некоторую усталость. Здорова ли ты? […] Дни у меня не слишком лёгкие с самой собой, а в особенности с Семёном. Но всё-таки по утрам до 12 часов я что-нибудь, да и пишу или правлю. К новому компьютеру я привыкла в смысле стихов, ведь пишешь их медленно. А письмо писать еще трудно – всё время ошибаюсь. Или мне попросту перестал даваться этот жанр. Мы-то свои кадры знаем, – когда не тянет к чему-нибудь, всё получается не так. […] Писать тебе буду впредь после того, как уложу Семёна спать. Сейчас довольно жарко, но у нас – просто рай на участке. И вот все приезжают. Лучше бы зимой приезжали. Когда здесь снежная пустыня. Ну ладно, прости за нытьё. Прочла «Большую книгу интервью» с Бродским. Вот – поэт, вот великая личность! Счастье, что такое явление есть на моем веку. Целую тебя, моя ласточка. Мама.
4 июля 2001
____________________
Доченька! […] В городе бы я не выдержала, а здесь – рай. Надо это хорошо себе вбить в голову, чтобы не скулить адской зимой, а ждать райского лета. […] Ничего умного писать не хочется, хотя есть о чём. Например, о первом толстом томе Солженицына «Двести лет вместе». Это евреи вместе с русскими. На надписи нам он написал «Ещё одна ветвь «Красного колеса». Книгу для нас он передал Люше. Люша – Паше, а тот нам. Много о книге этой ходит разговоров. Недовольны евреи и антисемиты в равной, по-моему, степени. Я ещё не читала, а лишь начала. Потрясает объем собранного и проработанного материала. Это видно с первых страниц, Семён тоже удивляется, а ещё и добавляет, что Солженицын даёт объективные факты и т.п. и т.д. Ни от кого я не слыхала, чтобы обращали внимание на гениальную трудоспособность Солженицына. Евреи только и говорят, что он антисемит. От антисемитов же сведений не имею. Покамест мне ясно одно, что эта тема его волнует, и он пытается разобраться. Но и кажется ещё, что он настолько русский, что еврейский дух ему не вполне по нутру. Как белой расе – чёрная. Но как человек порядочный, он делает гигантскую попытку встать, так сказать, над схваткой. Но сердцу не прикажешь. Катастрофу пока что он оставляет за кадром. Только Россия. И пока только – до 16-го года. Остальное будет во втором томе. По прочтению надо будет ему ответить. Но надо ли? Он ведь никак не отреагировал на Семёнову книгу «Семь десятилетий», да и на последнюю мою. Это, понятно, не означает, что я чинюсь. Просто нахожу лазейку обойтись устным ответом. А не письменным, так как, понимаю, что некоторые возражения и приглушённое недовольство у меня возникнут. Ну поглядим. Леночка! Мне пора заняться Семёном. Дать лекарства, расстелить постель и т.п. Поэтому целую тебя перевёрнутую восьмерку раз. Кстати, Федя мне сказал, что узнал от дедушки8, что ты уже в Берлине. Леночка, видимо, мне писать можно лишь после отбоя, как я вчера и полагала. Но приехала, устала. Расслабилась и села за письмо. И опять Семёну было плохо. Явная тревога. Но он говорит, что был спокоен, а сердце сильно заболело. Оказалось. Что я положила перед ним успокоительную полтаблетку, мол, прими. А он забыл, значит, за этим надо следить, ни на что не отвлекаясь. Покамест спокойные часы в доме с 9 до 12 дня. Остальное время я должна ничего не упускать. Как же мне его жаль! Несмотря на безумную усталость, приехав, поиграла с ним в дурака и за игрой предложила в субботу пойти (поехать) на дачу Булата9 – слушать Камбурову10. Семен согласился, конечно, надо отвлечься и развлечься. Но когда я встала из-за письма и узнала, что ему нехорошо, он мне сказал: нет, я не поеду, ты же понимаешь, что может случиться в любой момент... Никакие мои уговоры, что это может случиться с каждым и в любой момент, не действуют. В 12, когда я выхожу с ним на получасовую прогулку, соглашается со мной, что надо не думать об этих глупостях, а радоваться каждому дню. Лету, райскому саду. Но к вечеру... Иногда мне кажется, что у меня сердце не выдержит, и тогда кто же будет за ним ходить? Но, видимо, несмотря на порок, сердце у меня железное. Такое, наверное, в недалёком будущем будут вставлять в человека.
Сейчас немного почитаю Библию, успокоюсь и улягусь. Семен встает рано, но не очень, – в 8. Я теперь подымаюсь вместе с ним. А на дворе такая легчайшая прохлада, в зелени белеет поздний жасмин. Душистого, раннего у нас на участке нет. Такой воздух, доченька, такая красота! Окна в моей комнате раскрыты настежь, и прохладная свежесть доходит и до меня, хотя курю. Целую тебя, мама.
5 июля 2001____________________
Леночка, дорогая моя! Сегодня ты позвонила и я, в общем-то, рассказала тебе содержание предыдущего письма. Сейчас 10 вечера, только что уложила Семёна спать. Я поняла, что должна весь вечер после ужина от него не отходить. Не отходила, резались в дурака, и никакой тревоги у него не было, как и при получасовой прогулке со мной. Вот и все мои дела помимо диеты. А тут еще мне позвонила врачиха, обеспокоенная тем, в крови превышен сахар. Запретила есть сладкое и всё углеводное, т.е. белый хлеб, картошку и еще что-то. Получается, что есть мне почти нечего. Пишу тебе и заливаюсь хохотом. Ты бы сейчас на меня посмотрела, я не шучу насчет смеха. Действительно смеюсь, но не истерически. Сотни раз зарекалась, – к врачам ходить не буду. И вот на сто первый пошла и болячки нашла. Настроение хорошее – вечер прошел спокойно. Днем ко мне приезжал итальянец Фединого возраста. Он защищал в Турине диплом по моим стихам. Много стихов перевел, но как – не знаю. Он приезжал вскоре после твоего отлета и оставил мне огромный фолиант, серьезно переплетённый. Страниц на 400. Однажды я заглянула в него и увидела, что есть цитаты на русском. Судя по цитатам, мальчик тоже серьезный, если вообще может быть серьезным человек, интересующийся моим стихотворчеством. Пришел он с моим любимым тортом – «Наполеоном». Но все мои наполеоновские амбиции закончились. Опять смеюсь. От голодного смеха я хорошо, наверное, похудею. Некрасиво на старости лет быть такой толстухой, как я сейчас. А беззубость и лысоватость – это непоправимое пусть остается при мне. Плюс глупый смех – и портрет мой завершён. А тут еще позвонила Лиля Сокуренко, хочет делать маслом двойной портрет. Я бы, конечно, отказалась. Но пусть займу Семёна чем-либо помимо карт. Лишь бы Сокуренко приезжала часа в три дня. Утро у меня все же покамест есть и мне его жалко. Так я ей и скажу. Доченька. Вчера я читала книгу пророка Михея. Я и прежде его читала. Но как-то не приходило в голову то, что пришло вчера. Он предрекает Мессию и, в сущности, царство Божие на земле. И тут я вспомнила твой рассказ про то, как стояла под палящим солнцем толпа людей и спокойно дожидалась автобуса, когда главная автобусная станция была не доступна – искали взрывчатку. Почему-то этот, рассказанный тобой эпизод, мне сказал больше, чем всякие иные, часто героические, случаи, показывающие характер еврейского народа. И вдруг подумала, что евреи так терпеливы и полны надежд, потому что религиозно и генетически ждут Мессию. Мессия, т.е. Христос, пришёл, но народ не поверил из-за своего реализма в непорочное зачатие. И всё продолжает надеяться на Мессию и ждать. А те, что поверили, знают распятие и воскресенье, а царства Божия не увидели, так чего же им ждать? Есть, конечно, на что надеяться, но это уже не та глобальная надежда, что помогла выжить евреям даже в диаспоре, в рассеянье и не расколоться. То, что я говорю, говорю огрублено. Но искра истины, по-моему, есть в моей догадке. Так что не смейся надо мной, я сама сегодня хорошо над собой посмеялась. […] Влетела какая-то глупая бабочка и всё кружится между экраном и моими глазами. А у меня что-то голова заныла, наверное, от умных мыслей. А м.б., потому, что две ночи уже плохо сплю, то боялась не встать вовремя, то горячей водой песочек грела. Сейчас уже 11. Покурю последнюю и завалюсь спать. Хорошо бы поменьше курить, я так табаком сужаю сосуды, что в них, в спазматических, кровь сворачивается. Так что я закуриваю последнюю и сворачиваю письмо. Завтра надо встать рано, приготовить всё необходимое для купанья и быстренько искупать Семёна до завтрака. Вечерами ему не до купанья, а днем окна раскрыты, да и двери, приезжают и приходят. Завтра и Марина придет, принесёт кефиру, сварит мне овсянку, потушит без масла кабачок, и я попирую. Про кофе, слава Богу, мне забыли сказать, и я его пью. Как назло, в холодильнике лежит любительская колбаса, а на столе ореховый ликер «Амаретта» – привезла Бови, которая у меня была в среду с Жан Марком и младшей дочерью. Целую тебя 100000000000000000 раз, желаю тебе спокойной ночи и себе – тоже. Мама.
6 июля 2001____________________
Леночка, ласточка моя! Жизнь состоит из прекрасных случайностей.
Сегодня я ломала голову. Как мне добраться до Москвы, до врача. А ближе к вечеру нас пригласила Люша на чай – за нами приедут, отвезут и привезут, когда скажем. Я уговорила Семёна поехать на часок, посмотреть видеозапись, кажется, единственную в мире. Это Паша Крючков переписал в гостях, у кого долго рассказывать. Действительно мы увидели старого Бунина – какие у него прекрасные руки! Увидели Бориса Зайцева, совсем не такого, каким он был в моем воображении, вовсе не блондин с голубыми глазами, а поджарый статный господин преклонных лет с узким породистым лицом. Увидели также Бенуа и маленького – волосы торчком – Ремизова в его кабинете, увешанном всякими травами, которые он не разрешал трогать, дескать, они колдовские и могут даже смерть принести. Это уже рассказал Паша, комментирующий фильм, ибо фильм немой. Люша о тебе расспрашивала и просила передавать привет. Ещё она расспрашивала о книге Солженицына, хотела узнать наше мнение. Семён высказался приблизительно так, как я тебе написала, но с большим пиететом и без моих выводов насчет некоего расового неприятия. Я сказала, что еще не читала, но заглянула, взяв книгу ненадолго у Семена Израилевича. Еще Люша сообщила, что через три дня в «Русском пути» будет обсуждение этого тома, но без автора. Солженицын недомогает. Том же разошелся с неслыханной быстротой – за три дня. Еще бы! Это тебе не «Красное колесо» – бросились покупать «Двести лет вместе» все евреи и все антисемиты. Последние ненавидят нашего брата больше всех войн и революций. […]Если вчера меж мной и экраном кружились мотыльки, то сегодня – комары. Они хоть и поменьше, но досаждают больше. Да и спать пора, уже около 12-ти. Вечер прошел неплохо, мы выехали около 6, а возвратились в 7. Целое событие, хотя Семен вернулся в дурном настроении, – он увидел, насколько он слаб. И правда, еле-еле обошел дом на обратном пути – дело было на веранде. Я большая идиотка, только сейчас сообразила, что могла его провести через дом почти прямо к машине. А сейчас я направлюсь прямо в диван-кровать. Целую, мама. Спасибо тебе, что беспокоишься обо мне, звонишь. Доброй тебе ночи, моя красавица.
7 июля 2001
____________________
Добрый вечер, доченька!
Прежде я тебе начинала писать с пожелания доброго утра. Обстоятельства меняются, и мы меняем некоторые привычки. Но и вечером писать мне тебе не придется сейчас. Оторвал сначала звонок Сокуренко, и хоть я говорила всего минуты четыре, Семен меня не дождался, а он уже привык, к тому, что я его веду на кухню за лекарством, а потом сопровождаю в постель, которая уже с 9-ти мной расстилается. Так вот он пошел самостоятельно, и у него зажало сердце. Я дала ему нитроглицерин, подождала, пока боль пройдёт. […] Только я пошла к письму, позвонила Ботева, что завтра приедет ко мне. М.б., она у меня поживет денька три. Только я снова двинулась – позвонила Сокуренко, хочет начать нас писать со среды. А мне это, ой, как не хочется. А сегодня мне хотелось поделиться с тобой впечатлением от части книги Солженицына – впечатление не из приятных. Что же будет, когда он дойдет до революции, если изначально евреи спаивают русский народ? Но оставлю этот разговор на следующий вечер, если он у меня будет. Целую тебя, моя прелесть. Спокойной ночи. До завтра. Мама.
8 июля 2001
Продолжение >
________________________
Примечания:
1 Галина Кизилова-Бови.
2 Маша Лыхина, друг семьи.
3 И. Лиснянская. «Триптих незабудок».
К затворничеству влекома
Жизнью подпорченною,
Выкачиваю из-под дома
Воду подпочвенную.
Ввела я шланг от насоса
В русло канавочное –
А это к решенью вопроса
Нечто добавочное.
А как достаются эти
Дни сверхнагрузочные,
Знают одни лишь на свете
Сны незабудочные.
4 Поэтесса Мария Сергеевна Петровых, подруга мамы и С.И.Липкина.
5 Переводчица русской литературы Милуша Задражилова хотела издать по-чешски мамину книгу стихов и писем, и я (все примечания – Елены Макаровой. – Прим. ред.) выбирала для неё отрывки.
6 Кардиолог А. В. Недоступ.
7 Мамик! Из густой мокрой зелени я переместилась в золотистость и охру. В окне шишки на туе. Они выглядят белыми в утреннем свете.
Все ещё спят. Мне спать лень – и работать лень – хочется уж совершенно разлениться - превратиться в траву, вот только не знаю, в какую – сочную или пожухлую, да и какая разница. В неокультуренное растение. Возможно, это пройдёт. Но, скорее всего, какой-то цикл жизни, связанный с Терезиным, Фридл, Швенком, – кончился. И по-честному, у меня нет внутренней необходимости этим заниматься, но есть внешние условия, которые не дают это бросить - или полностью уйти. А для того, чтобы к чему-то иному приблизиться, что-то иное увидеть, или дать ему найти меня, – надо действительно устраниться.
Невозможна свобода в раздвоенности. Или она мне не по зубам.
Во всяком случае, 2 дня такого настроения, подготовленного и Москвой, долгим предшествующим всему этому переутомлением, некий симптом, и надо вслушаться. О чем же ты думаешь, о какой жизни?
Целую. Лена.
8 Поэт Григорий Корин, мой отец и первый муж мамы.
9 Дом-музей поэта Булата Окуджавы.
10 Певица Елена Камбурова.скачать dle 12.1