Если архитектурный ансамбль Новоспасского монастыря сохранился до нашего времени довольно неплохо, практически без потерь, то монастырское кладбище, увы, не сохранилось вовсе. В 1932 году решением Моссовета оно было полностью – до последней могилки! – ликвидировано. Захоронения еще остались лишь под храмами. Да и то не все. А когда-то в Новоспасском были погребены многие покойные из княжеских и боярских родов Гагариных, Оболенских, Сицких, Троекуровых, Трубецких, Куракиных, Нарышкиных, графов Шереметевых.
Но, прежде всего, Новоспасский монастырь был известен, как место погребения бояр Романовых – предков правящей в России династии. Первым из них, еще в 7006 (1498-м по Р.Х.) году, здесь был похоронен Василий Юрьевич Кошкин–Захарьин. А спустя сорок пять лет – в 1543 году – Роман Юрьевич Захарьин, по имени которого все последующие потомки и стали называться Романовыми.
Но окончательно утвердил Новоспасский монастырь как романовский пантеон не кто-нибудь, а царь Димитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев). Он велел перенести в монастырь останки внуков Романа Юрьевича – Василия Никитича, Александра Никитича и Михаила Никитича Романовых, которые, как написано в «Кормовой книге Новоспасского монастыря», «преставились в заточении от царя Бориса». Романовы в свое время попали в немилость к Годунову, и тот разослал их по разным северным волостям, где они все вскоре и погибли. У Димитрия был свой интерес в этом собирании и захоронении в Москве останков репрессированных бояр: ему непременно хотелось показать, что он, как истый Рюрикович, очень почитает своих родственников Романовых, пострадавших от самозванца Годунова.
После этого в монастыре были еще похоронены довольно многие из Романовых, в том числе и брата трех упомянутых Никитичей – Иоанна Никитича. Всех их в родовой усыпальнице под Спасо-Преображенском собором насчитывалось до семидесяти гробов. До нашего времени сохранилось существенно меньше: по рассказам нынешних новоспасских причетников, – порядка двадцати. Большинство из них, впрочем, было уничтожено не в советские годы, а еще в 1812-ом.
Но именно в наше время усыпальница Романовых пополнилась еще одним их родственником – великим князем Сергеем Александровичем (1857–1905).
Этот российский государственный деятель рубежа XIX–XX веков, скорее всего, совершенно не сохранил бы о себе памяти, как не осталось ровно никакой памяти о десятках других великих князей и царских сановниках, если бы не его громкая во всех отношениях кончина. Естественным образом, советская историография изображала великого князя жестоким и недалеким сатрапом, повинным в катастрофе на Ходынке, и более заслуг не имеющим, а его казненного впоследствии убийцу – благородным страдальцем за счастье народа. Но с переменой власти в стране, переменилось на прямо противоположное и отношение к тому и другому: теперь убийца почитается слепым фанатиком, выродком, а князь – благородным страдальцем. Нынче нередко рассуждают так: если в советское время кто-то был гоним, значит, он непременно достойный, симпатичный человек. Сергей же Александрович у нынешних монархистов, так этот вообще в популярности уступает разве что своему августейшему племяннику. Но вот что писал о нем в своих воспоминаниях «На службе трех Императоров» его современник директор Пажеского корпуса генерал Н.А. Епанчин: «Великий князь Сергей Александрович был человек упрямый, неумный, заносчивый, черствый, холодный и на редкость обидчивый, но имел чрезвычайно высокое мнение о себе».
Упрекнуть генерала Епанчина в нелюбви к монархии и царской фамилии уж никак невозможно: это был чуть ли не единственный из военачальников, кто в марте 1917-го выступил решительно против отречения Николая. Генерал Епанчин, по собственному его признанию, на службе императоров всегда исповедовал такое правило: «Делай все, что прикажет начальник, а против Государя не делай».
К смерти Сергея Александровича даже царская семья отнеслась довольно-таки безучастно. Из всех Романовых на его похоронах присутствовал лишь какой-то Константин Константинович, двоюродный брат покойного. Вот, как об этом пишет генерал Епанчин: «Никто из Августейших Особ не приехал на похороны Великого князя Сергея Александровича, даже родные братья, и, мало того, они считали, что Великий князь Константин Константинович их подвел, ибо своим присутствием на похоронах как бы подчеркнул их отсутствие».
«Москва отнеслась к мученической кончине Великого князя Сергея Александровича недостаточно тактично, – вспоминает дальше генерал Епанчин. – Мне говорил мой товарищ по полку, …что, будучи в Москве проездом в день убийства Великого князя Сергея Александровича, он вечером обедал в «Славянском базаре» и весьма удивился, что там гремела музыка; на его вопрос, почему это так, ему ответили: «Никакого распоряжения не было», – а вернее сказать – не было ни такта, ни чувства к покойному…» Теперь зато появились и чувства, и такт.
Великий князь был похоронен в Кремле, в Чудовом монастыре. На месте его гибели у Никольских ворот установили памятный крест, выполненный по проекту В.М. Васнецова. Крест этот простоял ровно десять лет. И был снесен лично председателем Совнаркома В.И. Лениным. По воспоминаниям первого коменданта Кремля, однажды, – это было аккурат на 1-е мая 1918 года, – кремлевский мечтатель шел с товарищами по Кремлю, мечтал, как обычно, шутил, рассказывал анекдоты, и вдруг оборвался на полуслове, замер: перед ним стоял величественный крест–распятие с херувимами под высокой сенью. Но, быстро справившись с чувствами, Ленин с характерным своим лукавым прищуром спросил у коменданта, – как же он мог в самом Кремле оставить этот контрреволюционный символ? «Декрета не читали?! – вдруг опять посуровел Ильич. – Все памятники царям и их слугам – долой! Пролетариат должен решительно снести всю эту мерзость, напоминающую о самодержавии!» – «Виноват, Владимир Ильич! Не углядел! Не успел! – запричитал незадачливый комендант. – Рабочих рук не хватает. Мы ж эти памятники валили, валили... Без счета. Себя не щадим вовсе! – в глазах честного служивого блеснула влага. – Уж я его завтра, сейчас!..» – «Ну ладно, ладно, товарищ, – отошел Ленин. – В честь Первомая не будем вас строго судить. Потом… Так, говорите, рабочих рук не хватает? А вот они – руки, – он показал на своих спутников. – Они у нас хоть не рабочие, но для такого дела и их не пожалеем. Как, товарищи? – задорно обратился Владимир Ильич к окружающим. – Поможем?» В ответ ему раздался дружный недовольный ропот: «Пусть этим обслуживающий персонал занимается. За кого он нас принимает? Мы что же, для того власть брали, чтобы теперь исполнять черную работу? Увольте!» – «Прекратить прения! – урезонил их Ленин. – А ну тащите веревку! Успеем до демонстрации!» Комендант мигом принес веревку. Владимир Ильич этаким ловким, отработанным движением сделал петлю и закинул ее на крест. Все, кто был рядом, ухватились за конец, потянули. «А ну, дружнее!» – кричал Ленин. Крест накренился, на секунду застыл, словно противился своей участи. «Еще разик! – скомандовал неугомонный заводила. – Даешь!» Совнарком поднатужился, дернул из последних сил… и медная махина гулко грохнула о булыжник. Победители креста ликовали, пинали его. «Долой с глаз! – кричал на весь Кремль Ленин. – На свалку!» И так и не отступился, пока не дотащил крест до самой помойки.
Справедливости ради нужно заметить, что Ленин не только разрушал памятники темного российского прошлого. Где-то в начале 1920-х, в тяжелый для советской республики период послевоенной разрухи, неустроенности, Ленин распорядился выделить средства на реставрацию собора Василия Блаженного. И, может быть, благодаря этой ленинской доброхотной опеке собор был спасен от погибели. Об этом свидетельствует известный архитектор–реставратор П.Д. Барановский, – человек отнюдь не симпатизировавший большевикам.
Но если памятник великому князю Сергею Александровичу был уничтожен, едва мечтатели обосновались в Кремле, то могила его в Чудовом монастыре так и осталась нетронутой. Княжеской могиле повезло, потому что она попросту оказалась утерянной на долгие годы: монастырь в 1929 году снесли, а о знаменитом захоронении забыли. И лишь в 1985-ом, при каких-то ремонтных работах в Кремле, оно было случайно обнаружено. В гробнице находился высохший до крайности покойный в прекрасно сохранившемся военном мундире. Но тогда еще не наступило время оказывать почести останкам великих князей. И гробницу поскорее засыпали землей. Причем никто не позаботился хотя бы чем-нибудь прикрыть останки князя. Так на самый мундир землю и набросали. Через десять лет, когда наступила настоящая мода на почитание царских или великокняжеских костей, гробницу снова раскопали, и Сергей Александрович был перенесен в Новоспасский монастырь.
Теперь нижний храм преподобного Романа Сладкопевца, в котором находится романовская усыпальница, открыт для свободного посещения. Правда, не постоянно, а лишь во время ранней воскресной или праздничной литургии.
Можно в монастыре теперь увидеть и васнецовский крест–распятие с херувимами под высокой сенью. Не тот, разумеется, который сам Ленин отволок когда-то на помойку. Но точную его копию. Он стоит неподалеку от колокольни, как раз там, где прежде было кладбище. На постаменте надпись: Крест воссоздан в 1998 году по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго в память о Великом князе Сергее Александровиче. Останки князя перенесены из Кремля в Новоспасский монастырь 17 сентября 1995 года и погребены в усыпальнице бояр Романовых. Нужно заметить, что погребены многострадальные останки великого князя были не сразу: еще два года они находились в часовне возле церкви Спаса Преображения и только в 1997-ом, наконец, упокоились в самой родовой романовской усыпальнице.
Слева от колокольни, у самой монастырской стены, стоит небольшая, стройная, аккуратно побеленная часовенка. Ее построили в начале ХХ века над могилой инокини Ивановского монастыря Досифеи. Эта одна из легендарных могил московского некрополя всегда привлекала к себе внимание: к ней и прежде шли отовсюду паломники, и теперь возле нее можно повстречать многолюдные экскурсии.
Под именем Досифея в московском Ивановском монастыре с 1785 года находилась в заточении княжна Тараканова – дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Григорьевича Разумовского.
В детстве княжна жила в семье отцовой сестры госпожи Дараган. И, вероятно, от этой мудреной фамилии она стала впоследствии именоваться Таракановой.
Когда ей исполнилось шестнадцать, граф Разумовский отправил дочку за границу, чтобы отроковица обучилась там всяким благородным экзерцициям.
Самой ли княжне это пришло в голову, или она действовала по чьему-то наущению, но в 1773 году, в Италии, в чудном приморском городку Ливорно, она впервые открыто назвалась дочерью и наследницей Елизаветы Петровны и заявила свои претензии ни много ни мало на всю нашу необъятную.
Но государыню Екатерину Алексеевну на арапа не очень-то возьмешь, с нею такие штучки не проходили, – она сама была ловкой «бизнес-вумен» и со всякими претендентами на свою выстраданную богатую добычу не делала иначе мировой, как снявши шкуру с них долой.
Государыня тогда направила в Италию отряд лихих молодцов во главе с графом Алексеем Орловым, наказав чесменскому герою правдой или не правдой захватить возмутительницу ее спокойствия и вывезти в Россию. Граф Орлов исполнил волю дражайшей своей императрицы, как обычно, безукоризненно. Он каким-то образом очень расположил к себе синьорину Тараканову и пригласил на корабль осмотреть его каюту. Вышла из графской каюты претендентка на русский престол уже только, когда корабль стоял на петербургском рейде.
Сейчас советские порядки нередко преподносятся, как сплошная власть тьмы, как беспримерное изуверство, на которое способны лишь самые отпетые злодеи и маньяки. И чаще всего такое мнение небезосновательно. Но при этом обычно стыдливо не договаривается, – а кто научил-то? В частности, иные наши запоздалые тираноборцы, ввиду отсутствия тирана, по всей видимости, припоминают, как в 1930-е, по воле мстительного отца народов, НКВД организовывал похищение руководителей белого движения в Париже – генералов Миллера, Кутепова, других. Но, как бы неприятно это кому-то ни показалось, справедливости ради нужно все же заметить, что такие приемы отнюдь не были изобретением советского режима. НКВД всего лишь использовал прежний российский опыт. Не более чем. Владимир Максимов рассказывал, как во Франции старики из белой эмиграции всё досаждали ему первое время, чтобы «Континент» непременно занял активную изобличительную позицию против «евреев–большевиков», навеки запятнавших себя кровью святого царского семейства. Максимов заметил им тогда, что восстание высокородных дворян в декабре 1825-го, между прочим, ставило целью и уничтожение августейшей фамилии. А кто научил-то? – отвечал Владимир Емельянович потомкам декабристов, – вы и научили! Каховские с Трубецкими. Вы и научили, милые!
Итак, княжна была схвачена и представлена Екатерине, которая сейчас объявила ей высочайшую свою конфирмацию: для наилучшей степени пользы и порядка империи и блаженствования всех ее подданных девице Таракановой надлежит принять монашеский сан и удалиться навсегда в монастырь.
Местом заточения лишенной свободы княжны был назначен Ивановский монастырь. По иронии судьбы, – а в России очень многое происходит по иронии судьбы, – чрезвычайно радетельное участие в устройстве этой обители приняла сама императрица Елизавета Петровна – мать княжны Таракановой. Причем в царском ее указе говорилось, что монастырь должен служить «для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей». Как чувствовала матушка. Куда уж знатнее сирота оказалась там.
Содержание ее в монастыре было необыкновенно строгим. Инокиня Досифея, – так княжна с этих пор стала именоваться, – занимала две крошечные кельи, и не только сама не могла их покидать, но даже не имела права принимать у себя визитеров, за исключением игуменьи, духовника и келейницы. Лишь со смертью Екатерины таинственная инокиня была переведена на общий режим: отныне она получила свободу хотя бы внутри монастырских стен, и ее мог теперь навещать кто угодно беспрепятственно.
И к ней потянулись посетители. Зачастую очень высокопоставленные лица. Много раз инокиню Досифею навещал выдающийся духовный просветитель митрополит Московский Платон. Это, кстати, подтверждает царское происхождение ивановской затворницы: вряд ли митрополит – крупнейший интеллектуал своего времени, воспитатель наследника Павла Петровича – был бы частым гостем у какой-нибудь самозванки.
Всего в Ивановском монастыре Досифея прожила двадцать пять лет. Умерла она в 1810 году, заранее с точностью предсказав день своей смерти – 4 февраля. И завещала быть погребенной рядом с отеческими гробами – в Новоспасском монастыре. Под Преображенским собором, в самой романовской усыпальнице, ее, разумеется, похоронить тогда не могли. Это означало бы признать, что она все-таки царского роду. Поэтому ей было отведено место на краю монастырского кладбища, под стеной. На ее погребении, помимо прочей многочисленной публики, присутствовали и кто-то из Разумовских. Это, как говорится, со стороны родственников.
Почти сто лет на ее могиле простоял камень–«саркофаг», на котором было написано: Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февр. 4 д. 1810 года. А в 1908-ом на этом месте была построена часовня в виде миниатюрного шатрового храмика. В советское время она едва уцелела. Долго оставалась полуразрушенной. Но теперь тщательно отреставрирована и выглядит совсем как новая.
Впрочем, надгробием, строго говоря, эта часовня уже не является. Потому что под ней нет теперь собственно захоронения. В 1997 году останки княжны Августы все-таки были перенесены туда, где им полагалось бы упокоиться еще два века назад, – в романовскую усыпальницу.
Задолго до большевистского хозяйничанья монастырь уже знал одно не менее жестокое опустошение. Это произошло в 1812 году. Не найдя в монастыре значительных ценностей, – а самое дорогое имущество настоятель архимандрит Амвросий вовремя вывез, – французы и поляки стали разрывать могилы. Они были убеждены, что русские, как и подобает варварскому племени, хоронят своих умерших «по-скифски» – со всякими драгоценностями. Цивилизованные европейцы вывернули из земли все памятники, разрыли большинство могил, иные из них перекапывали дважды и трижды, но к полному своему разочарованию скифского золота они там не нашли.
Особенно досталось боярам Романовым и другим родовитым покойным. Так, после неприятельского постоя в монастыре, из бывших там прежде семидесяти романовских захоронений сохранилось лишь двадцать восемь.
Напротив монастырских ворот, через улицу, стоит церковь Сорока мучеников Севастийских, построенная еще в 1645 году. Когда французы рыскали по Москве, они ворвались и в этот храм. Но не обнаружили там ровно никаких ценностей. Причетники все вовремя попрятали. Тогда, схватив настоятеля о. Петра, грабители под страхом смерти потребовали от него выдать драгоценную церковную утварь. На что отец Петр ответил им: «Русские храмы так богаты, что вам все равно не унести всего золота, сколько его есть в каждом. Поэтому лучше уходите налегке. Скорее ноги унесете». Так и не выдал священник врагу приходских сокровищ, несмотря на жестокие пытки и побои. Окончательно рассвирепевшие душегубцы выволокли героического батюшку на паперть и там убили его.
Похоронили его на общем монастырском кладбище. По всей видимости, могила его была очень почитаемой вплоть до революции, о чем свидетельствует историко–археологический очерк «Новоспасский ставропигиальный монастырь», вышедший в 1909 году. Там приводится описание его памятника, на котором, помимо обычных надгробных сведений о покойном, была начертана замечательная эпитафия в стихах:
Здесь скромно погребен
Служитель алтаря
Герой, вкусивший смерть
За Веру, за Царя.
При заревах Москвы,
Вселенну изумивших
И кары грозныя
На злобу ополчивших
При храме Божием
Он пал пронзен врагом,
Живя о Господе
В бессмертии святом.
Но в период большевистских гонений на кладбища эта историческая могила была уничтожена наравне со всеми прочими захоронениями Новоспасского монастыря.
Могил участников Отечественной войны 1812 года и так-то осталось немного. Но если что-то еще и сохранилось, то это обычно могилы людей известных, военачальников или каких-нибудь лиц «благородного звания» и т.п. А захоронений таких вот героев из простого народа, как отец Петр, увы, практически вовсе не осталось. То есть, конечно, где-то на территории монастыря честные кости отца Петра так и покоятся в земле. Но где именно, с точностью теперь уже указать невозможно.
Несмотря на то, что в XIX и в начале XX веков кладбище Новоспасского монастыря было одним из самых элитных в Москве, своей благоустроенностью оно значительно уступало другим московским монастырским кладбищам. В архиве монастыря хранится документ – «Замечания г. прокурора Московской Святейшего Синода Конторы от 9 сентября 1883 г., представленные этой Конторе в результате осмотра кладбища Новоспасского монастыря», – в котором, помимо указаний на многочисленные мелкие недостатки, содержалась и очень нелестная характеристика кладбища в целом:
«При личном осмотре кладбищ Донского, Симонова и Новоспасского монастырей г. прокурор нашел, что кладбище Новоспасского монастыря наименее хорошо содержится. Кладбище нуждается в отводе нового места для расширения, так как свободных мест в нем оказалось недостаточно: могилы, как на наиболее древнем, бывшим усыпальницею дома Романовых, крайне скучены».
Уязвленный, вероятно, столь уничижительной оценкой кладбища вверенной ему обители, управляющий московским Новоспасским ставропигиальным монастырем Преосвященный епископ Порфирий подал в Контору свое ответное «Особое мнение». Этот документ, написанный колоритным языком прежней эпохи, интересен, прежде всего, потому, что в известной степени передает повседневную жизнь одного из московских монастырских кладбищ конца XIX века. Вот что писал владыка Порфирий:
«В прокурорском предложении замечены неточности, недомолвки – сказано, что монастырские книги кладбищенские есть не что иное, как тетради. Но такие книги в Новоспасском монастыре суть не тетради, а книги, переплетенные, прошнурованные.
Далее сказано, что кладбище может принести существенный доход монастырю, тем больший, чем оно лучше будет содержимо. Напротив, кладбище это причиняет монастырю ущерб, а со временем причинит и вред. Говорю сперва об ущербе. Когда в монастырь вносят тела, тогда большие толпы мальчишек, девчонок и взрослых людей, чужих усопшим, не за гробом следуют по дорожкам, а бегут и идут где кому хочется, и рвут цветы, топчут траву и как необузданные ломают липовые деревья.
Второй случай. Могилы в монастыре, по весьма давнему произволу, копаются не родственниками усопших, а монастырскими рабочими. Таких гробокопателей Новоспасский монастырь содержит четверых; и содержание их полное, с доходным жалованием, они обеспечены отопляемым помещением и столом. Обходится это до 670 р. в год. Сумма же эта не покрывается доходами с кладбища. Следовательно, монастырь от кладбища несет убытки. Не будь в нем могил, не было бы и этих гробокопателей, не издерживалось бы на них 670 р.
Третий ущерб. У могил усопших служатся литии и панихиды во всякое время года, даже в ненастные дни, когда идут дожди или падает мокрый снег. За это весьма мало дается денег в братскую кружку. А монастырские ризы мокнут, изнашиваются, монастырский ладан не оплачивается. Московские граждане за поминовение усопших своих на проскомидии дают 1 коп., а за особое поминовение на ектении – 5 коп.; копейки же эти поступают в карманы служащей братии, а не в монастырь, который при этом даром курит свой ладан, и курит его много, потому что за каждые 5 копеек на одной литургии приходится снова и снова поминать имена усопших и кадить так, чтобы видели бы кадильный дым родственники умерших. Когда бывают заказаны по усопшим обедни в разных церквах, а не в той, в которой служили обедню чередой, тогда заказчик приносит бутылку красного вина и дает рубль и ничего больше. Рубль этот идет в кружку братии, а монастырь даром дает просфоры, даром ставит у образов свои свечи и даром курит свой ладан, за исключением редких случаев, когда все это оплачивается богачами.
Еще есть нравственный ущерб от кладбища. Родственники усопших не думают о поставлении над могилами памятников, об этой своей собственности, а не монастырской, небрегут так, что на иной памятник и смотреть тошно: либо пошатнулся, либо заржавела крыша его. А прохожий или наблюдатель скажет: «Экономят-де деньги на памятниках».
Весьма многие могилы давным-давно выкопаны у самых фундаментов монастырских церквей и ограды стен. Кажется, что земля тут уже не грунтовая, не твердая, рыхлая. Следовательно, через нее просачивается дождевая вода в фундаменты и рыхлит их. Пройдут десятки и десятки лет, и вот стены церквей и оград дадут трещины или осядут, и где монастырь возьмет деньги на восстановление их?
В предложении г. прокурора огульно сказано, что «наименее хорошо содержится кладбище Новоспасского монастыря», но не показаны недостатки или безобразия его, и нет ни слова о недавнем привидении в хороший порядок той части кладбища, которая находится у южной стены монастыря. Тут проложены мною шоссейные дороги и дорожки между могилами, выкопана канава для стекания воды в водопровод.
Значит, не все Новоспасское кладбище содержится наименее хорошо».
Епископ Порфирий (Успенский, 1804–1885) был замечательным ученым и путешественником по святым местам и странам Ближнего Востока. Он собрал множество всяких христианских древностей, икон и, между прочим, богатейшую коллекцию древних рукописей и книг на церковно-славянском, греческом и разных восточных языках. Количество собранных им книг было так велико, что, по замечанию специалистов, «целой четверти столетия мало для простого их описания». Владыка и сам оставил после себя много печатных сочинений, преимущественно историко–археологического содержания. В 1878 году он был уволен на покой с назначением управляющим Новоспасского монастыря. Впрочем, особого покоя, как явствует из его отповеди привередливому синодальному чиновничеству, Преосвященный здесь не нашел. Но его понять можно: как человеку ученому, книжному, ему было не до кладбища, – сносно ли там оно содержится или «наименее хорошо»? А вскоре после этого обмена нотами епископ Порфирий и сам навеки упокоился на монастырском кладбище. Так по его написанному и представляется: четверо гробокопателей вырыли могилу в три аршина, за гробом бежали мальчишки, девчонки и взрослые люди, ломая липовые деревья и вытаптывая траву и цветы, а, предав владыку земле, монахи служили литию, причем обильно курили ладан, чтобы дым стоял столбом, и все знали бы – архиерея хоронят!
Кроме бояр и родовитых дворян, на Новоспасском кладбище было похоронено довольно много «лиц ученого звания», деятелей культуры: известный художник XVIII века, академик живописи Федор Степанович Рокотов (1735–1808), портретист, создавший фамильные галереи князей Барятинских, Голицыных, графов Воронцовых, Румянцевых, прочей знати; и другой художник – академик Императорской Академии Художеств Василий Сергеевич Смирнов (1858–1890), умерший по пути из Рима в Москву; книгоиздатель Платон Петрович Бекетов (1761–1836), – он подготовил и отпечатал в собственной типографии 110 разных изданий, в том числе сочинения Богдановича, Фонвизина, Радищева, Гнедича, Дмитриева, Карамзина, Жуковского.
По всей видимости, П.П. Бекетов был похоронен вблизи могилы своего отца – полковника Петра Афанасьевича Бекетова (ум. в 1796) – слева от Покровского собора. Одно из красивейших на всем кладбище надгробие полковника, работы знаменитого И. Витали, подробно описано у А.Т. Саладина: «Это символическая группа Веры и Надежды. Стройная фигура, символизирующая «Веру», поддерживает левой рукой крест и красивым жестом правой руки указывает на небо. Около коленопреклоненной «Надежды» лежит якорь, с венком на стержне. Мелкие детали, рисунок подола у хитона, цветы венка выработаны очень тщательно и даже лопасти якоря украшены листьями, что составляет характерный признак работ Витали. На подножной плите вырезана надпись: Компонировал, изваял и из металла произвел Иван Витали».
После ликвидации Новоспасского кладбища этот памятник был перевезен в Донской монастырь, где стоит и поныне. Но, возможно, скоро он будет возвращен на прежнее свое место. Такую идею выдвинули московские библиофилы. Понятное дело, если эта уникальная скульптура окажется снова в Новоспасском монастыре, то почитаться она будет не столько надгробием безвестному полковнику, сколько памятником его достопочтенному сыну. Кажется, никто против этого проекта не возражает. Дело лишь за малым – перевезти скульптуру из одного монастыря в другой.
В Новоспасском монастыре был похоронен один из первых российских политэкономов, профессор Дерптского университета Петр Ефимович Медовиков (1818–1855); академик, сенатор Иван Иванович Давыдов (1794–1863) и другие ученые.
Одними из самых знаменитых могил Новоспасского кладбища были захоронения купеческого рода Алексеевых. Наиболее известными среди них были московский городской голова, почетный гражданин Александр Васильевич Алексеев (1788–1841) и Николай Александрович Алексеев (1852–1893), тоже городской голова, очень поусердствовавший на пользу города, но особенно прославившийся как основатель крупнейшей в России больницы для душевнобольных. Опять же по иронии судьбы, именно радетельное участие Н.А. Алексеева в деле призрения душевнобольных стало причиною его погибели: 11 марта 1893 года один такой больной, испросив аудиенции, смертельно ранил Н.А. Алексеева прямо в должности – в городской думе. В память о значительных заслугах Н.А. Алексеева сам государь Александр Александрович повелел назвать основанную городским головою больницу его именем – Алексеевскою.
Участок Алексеевых представлял собою довольно просторную площадку, на которой, будто братия на молитве, стояли строгие черные обелиски–«часовни». Они не могли сохраниться ни в коем случае, даже хотя бы где-нибудь на монастырских задворках, потому что, во-первых, представляли собою ареал камня особо ценной породы, без которого новая власть никак не обошлась бы, а во-вторых, они же были памятниками ненасытным капиталистам, жестоким эксплуататорам и царевым подручным и, следовательно, подлежали безусловному уничтожению вперед остальных. Вообще посмертная судьба была немилостива к роду Алексеевых: другой их фамильный участок находился на кладбище Алексеевского монастыря, которое позже ликвидировали еще более безжалостно, – по нему проложили широкую автомагистраль, так называемое «третье кольцо».
В монастырском архиве есть фотографии, по которым можно почти безошибочно определить, где именно находился алексеевский участок. Справедливо было бы и его, по примеру книгоиздателя Платона Бекетова, как-то отметить – установить и там какой-нибудь памятный знак. Алексеевы этого вполне заслуживают. Они очень много сделали для Москвы. Иные их учреждения служат москвичам до сих пор: больница для умалишенных на Канатчиковой даче, Рогожское училище им. А.В. Алексеева для мальчиков и девочек (теперь музыкальная школа № 30), городская скотобойня у Калитниковского кладбища и другое.
После революции в монастыре был устроен исправительно–трудовой лагерь. В самый разгар антирусского геноцида в монастырь привозили целыми партиями узников и казнили их там. Где-то их кости и теперь покоятся в братских могилах на монастырской территории.
В конце 1960-х в монастыре обосновались Всесоюзные научно-реставрационные мастерские. Любопытно заметить, что эта организация, в задачу которых входило обновлять памятники архитектуры по всему СССР, не могла привести в божеский вид даже собственный «офис». В годы, когда Новоспасский монастырь принадлежал Союзреставрации, он был одним из самых запущенных в Москве. Только что не в руинах лежал.
В годы своего затворничества в монастыре реставраторы проделали там одну очень небесспорную работу: они почти по всей территории сняли культурный слой толщиной приблизительно с метр. В сущности, эта научная реставрация была не таким уж и безумием, как может показаться. Дело в том, что монастырские строения, в том числе храмы, за века своего существования вросли в землю едва ли не по окна. Но в таких случаях чаще всего грунт снимается лишь по периметру здания, причем траншея получается шириною не более метра – полутора. Реставраторы же решили не мелочиться и опустить уровень поверхности по всей площади монастыря. Их нисколько не смутило, что большую часть площади еще сравнительно недавно занимало кладбище. И накануне закрытия монастыря в 1918 году стандартные три аршина, естественно, выкапывались относительно последнего культурного слоя, а не слоя, скажем, XVI века. В результате, если реставраторы и не добрались до самих костей, то приблизили захоронения максимально близко к поверхности. Нынешние новоспасские причетники рассказывают, что, стоит только в монастыре теперь где-нибудь копнуть, хотя бы совсем неглубоко, непременно попадаются кости.
Спустя почти восемьдесят лет после того, как на кладбище Новоспасского монастыря хоронили в последний раз, здесь появилась новая могила. За апсидой Преображенского собора стоит черный гранитный крест, на котором написано: Архимандринт Иннокентий (Просвирнин Анатолий Иванович) 5.V.1940 – 12.VII.1994. Этот крупнейший историк церкви и знаток старославянской письменности и иконописи был архимандритом Иосифо–Волоцкого монастыря. Он основал при монастыре единственный в стране музей Библии, был одним из инициаторов создания Фонда славянской письменности и культуры, преподавал в Духовной семинарии и Академии. Кончина же его была мученической. Однажды на Иосифо-Волоцкий монастырь напали грабители и жестоко избили отца Иннокентия. Причем это были не иноземные захватчики, а как будто русские люди. После этого отец Иннокентий тяжело заболел. Он оставил Волоколамск, переселился в Москву, в Новоспасский монастырь, где вскоре и умер. Это пока что единственное достоверное захоронение во всем монастыре. Обозначенное к тому же памятным надгробием.
На территории монастыря в разных местах можно еще отыскать несколько камней. Например, справа от колокольни лежит большой черный камень с надписью: Болярин Василий Петрович Колычев и супруга его Дарья Алексеевна. Но как говорят монастырские причетники, все они давно уже стоят не на своих местах – или на чужих костях, или вообще не над какими. Когда-то их собрали со всего кладбища для нужд народного хозяйства, а потом некоторые из них, негодные, по всей видимости, побросали, где придется.
Да еще вдоль южной стены лежат в ряд десятка два невзрачных, с оббитыми углами, надгробий. На некоторых можно разобрать какие-то безвестные имена...
ТИХАЯ ПОЭЗИЯ СМЕРТИ
Донской монастырь
В 1946 году в столицу советского государства, переменившего вдруг
богоборческую политику на вполне лояльное и даже покровительственное
отношение к церкви, приехали «восточные» патриархи – предстоятели
православных церквей–сестер. Официально приглашены они были русским
святейшим патриархом Алексием. Но, понятно, не без согласия верховной
государственной власти, не без отеческого благословения великого вождя и
учителя.
В эти годы по личному указанию И.В. Сталина Русской Православной
Церкви были переданы сотни храмом по всей стране. К визиту же в Москву
«восточных» патриархов власть сделала церкви еще один ценный подарок –
патриархии был возвращен древний Малый собор Донской иконы Божией Матери
в Донском монастыре с погребенным в нем двадцать с лишним лет назад
последним патриархом «досталинского» поставления – Тихоном (Белавиным).
Вскоре патриархи и другие архиереи съехались в Москву. В назначенный
день они собрались в Донском монастыре и провели богослужение в заново
отремонтированном, будто не знавшем запустения, Малом Донском соборе.
Всем присутствующим было известно, что где-то под плитами покоится
патриарх всея России. Но в каком именно месте он почивает, за давностью
лет никто уже точно указать не мог.
Тем более этого никто не мог знать спустя еще полвека, когда
потребовалось обрести честные мощи прославленного в лике святых
патриарха Тихона. В феврале 1992 года пол в Малом Донском соборе, в
месте, где предположительно патриарх мог лежать, вскрыли, но… святого
новомученика там не оказалось.
Донское кладбище, ставшее в XVIII – начале XX веков самым престижном и
дорогим местом захоронения в Москве, начиналось с могил людей совсем не
знатных и совершенно безвестных: первыми упокоившимися здесь были
ратники Бориса Годунова, принявшие смерть от злых крымчаков Казы-Гирея в
1591-м.
В тот год крымская орда двинулась изгоном на Москву. Из пограничья, из
дальних застав богатырских, в столицу шли вести одна страшнее другой:
адово воинство идет по Руси, и никому нет пощады – где проходят татары,
остаются лишь кровь и пепел. А тут еще пришло известие, что в Угличе по
наущению Годунова подручные его зарезали малолетнего наследника Димитрия
Иоанновича. И москвичи совсем было решили, что вот они и наступили,
последние времена.
Но энергичный боярин Борис Федорович собрал большую рать и смело
выступил навстречу вражьей силе. Он с московскими полками встал верстах в
двух южнее Калужских ворот. Это был единственный путь на Москву, не
прикрытый надежною сторожей. На всех прочих южных дорогах в русскую
столицу стояли могучие монастыри–крепости – Новодевичий, Даниловский,
Симоновский.
Русские готовы были стоять насмерть. Но второй Куликовской в этот раз
не вышло. Получилась скорее вторая Угра. Спугнув накануне лишь
московские дозоры и опасливо потревожив царево войско небольшими конными
отрядами, в решительное сражение Казы-Гирей вступать не осмелился, и 5
июля 1591 года он чуть свет бежал прочь от Москвы со всей своей ордой,
побросав обозы.
Немногих погибших московских ратников с миром похоронили в русском
стане, возле походной палатки–церкви. Царь Федор Иоаннович по случаю
счастливого избавления своего царства от погибели побожился поставить на
этом месте каменную церковь во имя Донской иконы Божией Матери. Эта
икона была при войске князя Димитрия Иоанновича на Дону в 1380-м. И
тогда русские одержали самую славную в своей истории победу. Не выдала и
теперь Матушка Богородица своих верных молитвенников, – избавила
Донская от нашествия басурман Русь.
Обет свой Федор Иоаннович исполнил истово: в то же лето был заложен, а
через два года и освящен невеликий одноглавый храм. После того, как в
1698-ом рядом с ним поднялся грандиозный собор, названный также во имя
Донской иконы, то первый храм стали именовать Старым, или Малым,
Донским, а второй – Новым, или Большим.
Одновременно со строительством Нового собора монастырь был обнесен
квадратной в плане оградой, выполненной, как и собор, в стиле
московского барокко – с многочисленными декоративными элементами, с
белокаменными деталями. Длина стены Донского монастыря – вторая в
Москве, после кремлевской. Причем, значительную часть этого немалого
пространства, что окружает стена, занимает кладбище.
Любое упоминание Донского кладбища неизменно начинается с
предуведомления, что, де, ему нет равных в Москве по обилию старинных
надгробий и по их художественной ценности. То, что нет равных теперь,
это понятно, – Донское – единственное сохранившееся в Москве
монастырское кладбище. Но так писали о нем даже еще до революции, когда в
каждом московском монастыре существовал некрополь.
На территории в два гектара здесь стоят многие сотни самых
разнообразных надгробий – белокаменные и гранитные «саркофаги», плиты,
обелиски, колонны, распятия, скульптуры, усыпальницы–часовни.
В начале ХХ века москвовед Юрий Шамурин так описывал кладбище:
«Пойдите на старое кладбище Донского монастыря, особенно в наиболее
запущенную южную часть; приглядитесь к полуразвалившимся, покрытым мхом и
плесенью надгробным памятникам XVIII-го века и начала XIX-го – и от
всей тихой, унылой картины – густых берез, молчаливых мраморных и
гранитных урн, скорбных бронзовых скульптур – повеет красивым
своеобразным настроением какой-то сдержанной, благородной грусти,
спокойной примиренности, величественного покоя. И нельзя остаться
равнодушным: элегическая красота кладбища покоряет, навевает какие-то
нежные воспоминания, смутные грезы о прошлом. Донское кладбище –
единственное, безукоризненно сохранившее свой старинный облик – не есть
что-то исключительное и случайное. Все московские кладбища конца
XVIII-го века были полны этой тихой поэзии смерти…»
Тихая, унылая картина старого монастырского кладбища нисколько не
изменилась и в наше время. Благодаря своему старинному облику Донское
сколько раз за последние десятилетия становилось съемочной площадкой, –
здесь снимались «элегические» эпизоды исторических, преимущественно,
фильмов.
Донской монастырь в XVIII и XIX веках был местом погребения наиболее
знатных московских родов – Мухановых, Протасовых, Хвощинских,
Свербеевых, Глебовых–Стрешневых, Дмитриевых–Мамоновых, Нарышкиных,
Паниных, Вяземских, Бобринских, Долгоруковых, Толстых, Уваровых, других.
Голицыны, у которых был родовой склеп практически в каждом московском
монастыре, в Донском имели огромную усыпальницу, устроенную в немалом
храме Архангела Михаила. Между прочим, там похоронена и княгиня Наталья
Петровна (1739–1837), послужившая А.С. Пушкину прообразом старой графини
в «Пиковой даме».
За апсидой Нового Донского собора стоит большой, причудливой формы
памятник. Под ним покоится Прокофий Акинфиевич Демидов (1710–1788).
Унаследовав от отца и деда – богатейших уральских заводчиков – огромное
состояние, он не остался, по их примеру, на Урале, при заводах, а
перебрался в Москву. Он купил кусок берега Москвы-реки, вблизи Донского
монастыря, – Нескучный сад – и выстроил там роскошный дворец. В усадьбе
он устроил крупнейший в России ботанический сад. И сам ухаживал за
растениями – поливал их из серебряной лейки. Демидов пригласил
знаменитого портретиста Д.Г. Левицкого, чтобы тот изобразил его за этим
занятием. Эта картина и по сей день широко известна.
О самых невероятных чудачествах Демидова складывались легенды.
Серебряная лейка – это одна из деталей легендарного образа. Вся Москва
судила и рядила о том, как Прокофий Акинфиевич вывесил однажды на ворота
своего дома объявление: «В сем доме проживает дворянка Анастасия
Прокофьевна Демидова. Не желает ли кто из дворян сочетаться с ней
законным браком». Своевольный отец передержал дочку в девицах, как та ни
рвалась из платья, потому что все никак не составлялась партия по его
привередливому вкусу. Наконец, не в силах больше противостоять девичий
страсти, он выдал ее за нищего писаря, дворянского, однако, звания, –
этакого Бальзаминова, – явившегося по означенному объявлению. Приданого
за дочерью забавник дал 99 рублей и 99 копеек.
Как-то, имея в виду расположить к себе тестя, зять пригласил его на
семейный завтрак. Причем, он решил не ударить лицом в грязь и принять
Прокофия Акинфиевича по первому разряду. Он не пожалел всех своих
скудных сбережений и не завтрак устроил, а решительный обед.
И вот к его скромнейшему дому подъехал знаменитый на Москве
демидовский цуг. Лакеи распахнули дверцы кареты, и оттуда выбежал…
поросенок, бодро постукивая копытцами. Очевидно, Прокофию Акинфиевичу не
давала покоя слава императора Калигулы, пославшего заседать в сенат
коня. И он по примеру остроумного цезаря отправил на пир к дочери и зятю
поросенка вместо себя.
Зять принял игру неугомонного своего тестя: все, кто был в доме,
вываливают встречать дорогого гостя, провожают в залу, усаживают во
главу стола под иконы и скармливают все съестное, причем величают его
«батюшкою», «сударем», «отцом родными» и произносят в его честь здравицы
и поют «многая лета».
Когда о почете, оказанном его посланцу, узнал Демидов, он остался
чрезвычайно доволен, и зятю, ставшему вдруг любезным, воздал сторицею.
Поросенка того, впрочем, он велел заколоть. Шкурку же его аккурат под
завязку набил золотом и самоцветами и с отеческим благословением послал
молодым.
Но подобные легенды и байки, изображающие Демидова страшным чудаком и
самодуром, как-то затмили беспримерную благотворительною деятельность
Прокофия Акинфиевича. А ведь в грозную пору очередной турецкой войны он
передал правительству на военные нужды четыре миллиона рублей. Сумма
совершенно невероятная! Демидов пожертвовал на строительство в Москве
Воспитательного дома – детского приюта – еще миллион рублей. Это
грандиозное, самое большое в то время в столице, здание, построенное по
проекту архитектора К.И. Бланка, заняло целый квартал между
Москвой-рекой, Китай-городом и Яузой. При Воспитательном доме Демидов
учредил Коммерческое училище, в котором воспитанники обучались с пяти до
двадцати одного года. От демидовских щедрот на них издерживалось по ста
восьмидесяти рублей на человека в год. Это было очень немало. Можно
вспомнить, например, что годовое жалованье того же Бальзаминова,
чиновника 25 лет, составляло сто двадцать рублей-с… Таким был Прокофий
Демидов.
Похоронена в Донском и еще одна легендарная личность – Дарья
Николаевна Салтыкова (1730–1801), больше известная под прозвищем
Салтычихи. Прославилась она своим неслыханно жестоким обращением с
крепостными. Всех людей Дарья Николаевна извела числом 139. И не в
какой-нибудь там саратовской глуши, а в самом центре Москвы – в своей
усадьбе на углу Кузнецкого и Рождественки. Из них душ загубила – три.
Остальные были женщины. Наказание душегубице положили – вечное покаянное
заточение в московском Ивановском монастыре. Там она содержалась в
подземном темном склепе. Сторожить ее был приставлен солдат. И той
стражи поистине не было ни храбрее, ни прилежней. На одиннадцатый год уз
Бог им сына шлет в аршин. За такое подвижничество узницы режим ее
содержания, вместо ожидаемого послабления, был еще более ужесточен: из
темницы ее пересадили в клетку, которая стояла на монастырском дворе у
собора. Это был прообраз будущего шоу «За стеклом». Целых 22 года Дарья
Николаевна жила в этой клетке на виду у всего мира. Но – что любопытно! –
насколько бы тяжким в то время ни было наказание осужденного, смерть
снимала с него вину, и, если не перед историей, не перед памятью людей,
то, во всяком случае, перед законом, уравнивала с благонамеренными
подданными. Вот почему Дарья Николаевна, когда исполнилась ее мера
наказания, не в «убогий дом» была брошена, не «на буйвище» где-то
закопана, а предана земле, как и подобает родовитой дворянке, на главном
и лучшем в ту пору московском кладбище – в Донском монастыре.
Под стать именитым покойным Донского кладбища были и авторы надгробий
над их могилами. Это целый ряд знаменитых имен – Витали, Мартос,
Демиут-Малиновский, Андреев, Гордеев, Васнецов.
И все-таки Донское кладбище известно, прежде всего, не аристократами
своими, а могилами деятелей культуры и науки. Здесь покоится практически
весь союз писателей XVIII века во главе с «отцом русского театра», как
его назвал В.Г. Белинский, драматургом и поэтом Александром Петровичем
Сумароковым.
Сумароков написал девять трагедий – «Хорев», «Синав и Трувор»,
«Аристона», «Семира», «Вышеслав» и другие. Работая в 1770-ом над самой
известной своей трагедией «Димитрий Самозванец», Сумароков в одном из
писем очень смело заявил: «Эта трагедия покажет России Шекспира». Но,
конечно, даже приблизиться к Шекспиру Сумарокову не удалось. По
воспоминаниям современников, эта трагедия была «преимущественно любима
солдатами». Тем не менее, для своего времени он был лучшим российским
драматургом. Его трагедии и комедии не сходили со сцены русских театров
еще и в XIX веке. В репертуаре знаменитого театра Ф.Г. Волкова трагедии
Сумарокова всегда являлись основными постановками.
Но в то время, в которое жил Александр Петрович, много выгоднее было
бы называться «первым кузнецом» или каким-нибудь «первым извозчиком», но
только не «первым драматургом». Умер крупнейший писатель безумного и
мудрого столетья в одиночестве и нищете. Его дом на Новинском бульваре,
вместе со всем имуществом, был описан за долги. И хотя от самого дома до
могилы гроб с телом Суморокова несли на руках десятки его почитателей,
преимущественно московских актеров, в целом похороны были, конечно, не
по чину действительного статского советника. Разве что оказался он на
«генеральском» кладбище. Это, пожалуй, было единственное признание,
оказанное покойному. Но уже получить в ногах пусть не величественный, но
хотя бы сколько-нибудь долговечный монумент, драматург не удостоился.
Да и был ли вообще какой-либо памятный знак на могиле Сумарокова? – не
известно. Разве крест деревянный. Поэтому могила его скоро затерялась.
А.Т. Саладин в начале ХХ века пишет о могиле Сумарокова, как о чем-то
давно утерянном: «…Все же как жалко, что мы не можем указать его
могилу». Лишь в 1951 году, приблизительно на том месте, где покоятся
кости автора «Димитрия Самозванца», был установлен памятник – широкая
гранитная стела с полукруглым верхом. На ней надпись: Поэт и драмотург Александр Петрович Сумароков 1718–1777.
Есть все-таки в этом «драмотурге», выбитом на камне, некая
роковая справедливость: не вполне умеющий грамоте каменотес допустил
грамматическую ошибку, но невольно дал исключительно верную оценку
творчества Александра Петровича, особенно его драматургии. Хотя
Сумарокова и называли «северным Расином», но, увы, в XVIII веке своих
Расинов и Шекспиров российская земля еще не могла рождать.
В разных концах кладбища похоронены и другие сочинители, младшие
современники Сумарокова – Василий Иванович Майков (1728–1778), автор
одного из лучших произведений XVIII века – поэмы «Елисей, или
Раздраженный Вакх»; историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов
(1733–1790); автор героической поэмы «Россиада» Михаил Матвеевич
Херасков (1733–1807); дядя А.С. Пушкина – заслуженно забытый поэт
Василий Львович Пушкин (1770–1830); другой такой же поэт – Иван Иванович
Дмитриев (1760–1837).
Настоящие художники и мыслители мирового значения стали появляться на
Донском с XIX века. С тех пор там были похоронены: архитектор Осип
Иванович Бове (1784–1834); философ Петр Яковлевич Чаадаев (1790–1856);
философ князь Владимир Федорович Одоевский (1804–1869); популярный в XIX
веке писатель, автор нашумевшей повести «Тарантас» и другого, граф
Владимир Алексеевич Соллогуб (1813–1882); художник Василий Григорьевич
Перов (1833–1882), – он был перезахоронен сюда в 1950-е годы с
ликвидированного кладбища Даниловского монастыря; философ, публицист,
ректор Московского университета в 1905-ом князь Сергей Николаевич
Трубецкой (1862–1905); выдающийся историк Василий Осипович Ключевский
(1841–1911); композитор и пианист Сергей Иванович Танеев (1856–1915), – в
1937 он был перезахоронен на Новодевичьем кладбище; «отец русской
авиации» Николай Егорович Жуковский (1847–1921).
Вряд ли найдется еще один московский архитектор, который бы сделал в
столице столько же, сколько Осип Иванович Бове. Причем ценность его
наследия исчисляется даже не количеством построенных им объектов, – хотя
их тоже немало, – но, прежде всего, их значимостью для города и для
самой архитектуры. Чуть ли ни каждое творение Бове – визитная карточка
Москвы и новое слово в архитектурном творчестве. После войны 1812 года
Бове было поручено, по сути, отстраивать Москву заново. В те годы по его
проектам были восстановлены разрушенные башни и стены Кремля (1816–22),
Старый Гостиный двор на Варварке (1830), построены Большой театр (совм.
с А.А. Михайловым, 1821–25), Екатерининская больница на Страстном
(1825–28), первая Градская больница на Большой Калужской (1828–32),
Триумфальные ворота у Тверской заставы (1829–34. Перенесены в 1966-ом на
Кутузовский проспект), церковь Богоматери Всех скорбящих радости
(1828–36), Троицкую церковь в Даниловском монастыре (1833–38), церковь
Большого Вознесения у Никитских ворот (совм. с Ф.М. Шестаковым,
1827–48), а также многочисленные особняки по всей Москве. В 1823 году
был открыт у кремлевской стены Александровский сад, устроенный по
проекту Бове. Сад сохранился почти неизменным до нашего времени.
А в 1825-ом Бове достраивал московский Манеж. Он декорировал снаружи
колоссальное сооружение элементами, символизирующими победу над
Наполеоном. Ничего подобного этому зданию не было в целом мире. Его
потолок и крыша, площадью почти в тысячу семьсот саженей, не имели ни
единой опоры. Вся эта громада держалась благодаря хитроумной, целиком
деревянной, конструкции перекрытий, разработанной инженером А.А.
Бетанкуром.
Без малого два столетия Манеж оставался одной из главных столичных
достопримечательностей. Причем никогда не бездействовал – все эти годы
он нещадно эксплуатировался: Манеж прошел славный трудовой путь от
площадки для проведения военных парадов и гаража до выставочного зала. И
лишь наше время он не сумел пережить: 14 марта 2004 года московский
экзерциргауз сгорел дотла. Только стены с декором Бове и сохранились.
Всю ночь пожар Манежа транслировался по телевиденью. А на следующий день
вокруг руин собралось полно народа. Но хоть бы у одного человека из
собравшихся отразилась боль на лице при виде этой картины. Все были
невероятно счастливы, смеялись, спешили сделать редкий кадр, сами с
удовольствием фотографировались на фоне дымящихся развалин. Такое, вот,
нынешнее племя…
Художница Е.Д. Поленова, прослушав как-то одну из лекций историка В.О.
Ключевского, записала к себе в дневник: «Сейчас возвратилась с лекции
Ключевского. Какой талантливый человек! Он читает теперь о древнем
Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник,
который очень недавно побывал в XIII–XIV вв., приехал и под свежим
впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как
живут люди, и чем они интересуются, и чего добиваются, и какие они там…»
Ключевский, как и С.М. Соловьев, родился в семье священника. И сам
прошел курс духовной семинарии. Но перспектива сделаться приходским
батюшкой отнюдь не прельщала его. Уже в зрелые годы, имея ввиду далекое
от христианской праведности существование русского духовенства,
Ключевский скажет: «На Западе церковь без Бога, в России Бог без
церкви». Но, очевидно, и в молодости он рассуждал подобным же образом,
почему не окончив семинарии, Ключевский поступил в Московский
университет на историко-филологический факультет. Здесь среди его
учителей были такие светила, как С.М. Соловьев и Ф.И. Буслаев. С 1867
года Ключевский, уже к тому времени молодой ученый, начинает читать свои
знаменитые лекции. На них не только собирается публика со всех
волостей. Но студенты тщательно каждую из них записывают, и потом этими
списками зачитывается вся Москва. После смерти С.М. Соловьева Ключевский
становится его преемником на кафедре русской истории. То есть, по сути,
утверждается главным историком России.