ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Валерия Пустовая. Избранные записи из социальных сетей. Часть I

Валерия Пустовая. Избранные записи из социальных сетей. Часть I


О литературе и критике
 

АБСОЛЮТНЫЙ ХИТ

Провела со студентами семинар по ругательной критике. Как и надеялась, на него пришли вчетверо больше человек, чем на предыдущий семинар по критике поэтической (а впрочем, все равно вдвое меньше, чем числятся в группе). Помимо хитов Ширяева, фундаментальной статьи Щербининой, вошедших в историю бросков Топорова, хрестоматийных вздохов Анкудинова, пикировки Агеева с Ремизовой и подобных аттрактивов, пригодилась и недавняя статья Кузьменкова про Алису Ганиеву, благодаря которой разговор подошел к проблеме разграничения личных чувств и литературной страсти.

– Прежде чем приняться за отрицательную рецензию, критику стоило бы, – воззвала я в пылу благородного педагогического порыва, – отрефлексировать свое недовольство Ганиевой как писательницей молодой, красивой и в красном платье… – Где, где это написано? – оживилась девичья часть группы.

Пришлось признать, что пока нигде, и в обмолвке о красном платье, видимо, проскользнули мои собственные недостойные чувства. К концу семинара был выведен образ идеального критика, которому красное платье было предписано столь же строго, сколько бескомпромиссность, и стало ясно, над чем еще самому Кузьменкову предстоит поработать. Что касается альтернативных критических пиар-стратегий, сами студенты признались, что сочтут за благо: а) побить критика, который напишет плохое, б) просто плакать, в) просто быть истеричкой, г) всех благословлять, д) к тому времени я просто вас всех уберу.

Следующий семинар планируется посвятить уже собственным эссе студентов об именитых критиках. В ответ на мое пожелание присовокупить к эссе и попытку пародии на критика, вообразив, скажем, его рецензию на какое-нибудь общеизвестное произведение, один юноша, выбравший в герои Ширяева, остроумно задумал представить, как бы Василий написал про кино – потому что, сказал, для него это будет более органично.

24 ноября 2014

 

КРИТИКУ ПРОЩАЕТСЯ

Урывками и вразброс читаю изданный «Временем» «Голод» Александра Агеева и вспоминаю задевшее меня высказывание покойного Григория Дашевского – в интервью Левада-центру: люблю, говорил Дашевский, читать критиков, которые меня «бесят»; вот, например, Роднянскую – как она хвалит Херсонского – читаю, мол, и бешусь. В книге, собранной из выпусков авторской рубрики Агеева, много именно бешенства, профессионального раздражения на идейные и вкусовые склонности коллег. В том числе и мне, например, близких, и мною уважаемых. Но сейчас, когда причуды критического «голода» сложились в метки завершенного литературного пути, думаю: это ли важно? Раздражение ли остается от критика? Репутация раздраженного? Недооспоренные коллегами ярлыки? Кармичная профессия – критик, приговоренная судить, а все же осуждение – главное, что прощается по уходе. Экспертная оценка считается первым долгом и импульсом критики, но запоминается об эксперте что-то другое, последнее. Сама энергетика отклика, следы присутствия в литературе, оставленные по возвращении с премиальных тусовок, в простуженной хандре или озорстве провокации. Виртуальная лента личности, о которой с горечью пишет во вступительном слове к «Голоду» Вячеслав Курицын.

Не соприкасается, жалеет Курицын, наше онлайн-бытие с реальностью. Не ловится, говорит, мастерством колумнистов жизни суть.

Жизнь не результативна, не клюет на итоги и списки, не нумеруется выпусками рубрик, не принимает стороны. В книге «Голод» жизнь не в книгах, пусть многие из них до сих пор составляют непременный контекст критического суждения. И не в сентенциях про русскую жизнь, наконец – одобрял Агеев – свернувшую с прописных путей. Она в моментальных, отзывчивых колебаниях человека, доверявшего качке времени. [1]

28 сентября 2014

 

ЛИРИЧЕСКАЯ КРИТИКА: о себе говорить приятно

Полистав «Русский Репортер» в книжном магазине, наткнулась на книжный обзор Константина Мильчина. Героем дня выбран Евгений Алехин с книгой «Третья штанина».

Эффектное красное пятно обложки венчает колонку критика, которая тоже – растекается пятном. У Мильчина по поводу Алехина есть одна, но здравая мысль: «Алехин дает неплохой портрет поколения, родившегося в 80-е: эти люди очень любят строить планы, но при этом ничего толком не делают».

То ли эта мысль не требует развития, то ли социальный смысл литературы Мильчина совсем мало занимает, но остальной текст – несколько абзацев, половина полосы – отведен под воспоминания о похмельной тошноте, в которой критику пришлось читать книгу молодого автора.

Многолетний спор о разнице между «обозревателями» и «критиками», между критикой рекомендательной и аналитичной, может быть, и не имел смысла. Граница пролегает в другой стороне. Мне понравилась позиция Марты Кетро, которая в одной из своих книжек так высказывается о творчестве и вечности: «Не продается искусство – перейду на ремесло, все равно его отделяет пропасть от халтуры, которая действительно постыдна».

Раньше бы, по неопытности, сказали: посвящать колонку тому, что «Сумерки» Глуховского хорошо читать на темной кухне, а похождения автогероя Алехина – с похмела, – приемы обозревательской критики. А теперь я думаю, что – не вполне добросовестной. И никакой формат тут ни при чем.
Думаю, полоса Мильчина только выиграла бы, если бы он довел до конца метод, к которому явно склонен: сокращая критическое высказывание, надо ужать его до слогана.

«Книга о поколении 80-х, которые строит планы, но ничего не доводит до конца» – вполне достаточная рекомендация для «Третьей штанины». И без наверченной на нее критической лирики о местах и состояниях чтения это впрямь был бы критический шедевр.

26 августа 2011

 

КРИТИКА – ЭТО ХАРАКТЕР

На презентации книги «Критика – это критики. 2.0» Сергея Чупринина просили назвать критерии и показать жену.
Снова, значит, подтверждая, что критики – тоже люди.
Человеческое в героях книги («психологические портреты» – выразилась Ольга Балла) было Чуприниным не только акцентировано, но и заострено.
Когда он, отвечая на вопрос о критериях выбора героев (а жену так и не показав), заметил, что вот, например, не написал об уважаемом им критике Алле Марченко – потому что так и не смог понять ее «характер».

Книга критических портретов – вариант разгадки: что остается от критика по завершении карьеры, а то и жизненного пути?
Говаривают: у критика ничего, кроме репутации.
Вот антиномия критического самоопределения: репутация – или характер?
Вариант: стратегия – или личность?
Выбор тем более трудный, что предполагает противоположные стратегии выживания критики сейчас, когда про нее думают, что умерла (вот и хозяин площадки, директор Литературного музея Дмитрий Бак откликнулся на чупрининское: «Ну что, поживем?» – «Нет, не поживем».)

Вызванная говорить к концу вечера и успевшая многое передумать, пока слушала, я все-таки предположила не конец, а трансформацию.
В свете этой трансформации характерен, например, стиль самого Сергея Ивановича, все более характерного и прихотливого, все менее настаивающего на репутации («сеть юмора», «нет апологетики» – точно заметила Роднянская).
Критика профессиональная определяет себя в потоке любительских откликов, либо разгоняя до предела личностное присутствие в чтении, переживая литпроцесс экзистенциально, либо предъявляя себя репутационно, назначая «правильные» с точки зрения движения литературы книги («важные» – как принято теперь выражаться; «живые» – как принято было выражаться еще вчера).
Как, например, Евгений Ермолин – с одной стороны (сам себе литпроцесс), и Игорь Гулин – с другой (сам себе литературовед).
Вокруг названного мною критика Гулина немедленно возникла полемика с Марией Ремизовой о возможности «объективной» позиции в критике.
А рядом с книгой Чупринина неизбежно обозначились два ключевых высказывания – статьи Владимира Губайловского «Конец эстетической нейтральности» и Евгении Вежлян «Почему литкритика боится терминов».
Хочу публично извиниться перед Женей Вежлян за то, что некорректно охарактеризовала ее статью – надеюсь, тут же и поправила дело, объяснив, что, как мне кажется, в статье не удалось передать точное представление о задаче новой, «не классической», по выражению Вежлян, критики.
Однако ее статья, написанная в ходе полемики с очерком Сергея Чупринина о Кукулине, саму необходимость обновления этой задачи – обозначила, а это наиболее ценно.

Книгу Чупринина на вечере многие призывали продолжать.
Критерий отбора героев для такой, продолженной, книги портретов, мне кажется, ясен: не те, кто задели за живое автора-портретиста («пишет о тех, кто задел», – догадалась о Чупринине Балла), а те, кто сами задеты – временем.
Самоопределение критика во времени выражается трансформированными, «не классическими» – для него самого прежде всего – самоопределением, задачами, стилем, обращением к читателю.
Сергей Чупринин сегодня презентовал тридцатилетнюю историю своей трансформации.
Не результат то есть, а – процесс становления.
Как хорошо, что для становления нет возрастов.
Ни поколений, ни стратегий.
Вечно становящийся критик – герой теперешнего литературного дня.
О нем и писать новую книгу портретов.

20 января 2015

 

ИЗ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ КРИТИКА

Бывает, что и от слов к делу, а не наоборот, как обычно у критиков.
Из личной жизни критика поделюсь.

1) Ничего бы не было, если бы не один человек, – сказал Антон Понизовский, открывая кулуарное празднование премьеры спектакля по своему роману, – и пластиковым стаканчиком на меня показал.
Сказать точнее – одна статья, посвященная сразу нескольким героям литературы и сцены (вышла год назад в «Свободной Прессе»).
Склонность сочетать разноплановые или разграниченные явления в один смысловой контекст – мой критический пунктик. Рифмы реальности вдохновляют. Но поиск таких созвучий, складывание направлений порой и мне самой кажутся избыточными.
И вот оказалось, что хотя бы в данном случае не напрасно решила опереться на трех китов – Богомолова, Понизовского и Д. Брусникина, – потому что, встретившись в одной статье, двое последних как раз и познакомились.
И роман был прочитан его будущим режиссером.

2) В той статье не было эпитетов по адресу моего романа, – продолжал Понизовский, – но я почувствовал себя как женщина, которой комплиментов не говорят, зато дают понять, что с ней радостно пребывать в одном контексте.
 
Замечание вполне в духе его романа «Обращение в слух», где слова и оценки – основное, чему нельзя доверять.
Будучи женщиной, припомнила, что ведь и правда комплимент – ключик к окошечку, а не к дверце.
Женщина, как и роман, не нуждается в оценках.
А в том, чтобы в свете ее хотели жить.
И в выбранный контекст помещали.

7 июня 2015

 

РАСКОЛ И ВЛАСТЬ: о направлениях критики

Провели с Асей Башкатовой «синхронный», как она выразилась, анализ мастер-класса Анны Наринской, выложенного на Кольте, минут десять обмениваясь взволнованными сообщениями. Критику Наринская показывает как дело житейское, несколько рутинное и суетное, зато – приобщающее к власти. Проблема критики как власти вообще центральная в ее мастер-классе, мораль которого во многом сводится к тому, как надо ругать, чтобы получить право ругать. Иногда и хвалить тоже, но без сердечного трепета, потому что критика, считает Наринская, начинается с «сопротивления».
Где-то я, правда, слышала мнение совсем противоположное: что критика начинается с открытости, с доверительного предположения, что автору есть что тебе сказать.
Странно мне было и мнение Наринской, что в критическом сообществе «ни у кого», кроме нее, нету «трезвости». Это что же, уже и Аллу Латынину, которая не любит «срывающегося голоса и расширенных глаз» так же, как Наринская – «умиление», списали со счетов?
Удивительно и то, что в мастер-классе разделены совесть и долг критика: «есть добропорядочность, а есть твои представления о сути культуры, которые ты должен отстаивать».

К концу публикации, однако, обнаружила неожиданное единомыслие с Наринской: в фиксации критического раскола. Она его, правда, связывает с политикой (опять это – критика и власть), а я вот – с внутренними ориентациями критики. Об этом расколе, кажется, пока не так уж много говорили. Приведу обе цитаты.

1) Вот из Наринской:
«Общественная ситуация настолько политически заряжена, что разговор об искусстве разойдется в две стороны. Одной будет публицистика, которая будет говорить на основе культурного материала о том, что нам чувствовать в этой ситуации: публицистические статьи, написанные людьми, начитанными и насмотренными.
И вторая часть разговора об искусстве будет, на мой взгляд, становиться все больше вещью в себе, и, может быть, из этого появится что-нибудь прекрасное, люди смогут позволить себе писать гораздо более длинные и продуманные тексты, а не реагировать на каждый квак, как делаю, например, я. Но я действительно думаю, что это будут два совершенно разных направления…»

2) А вот из моей статьи:
«Получатся два направления критики, каждое из которых компенсирует неполноту средств другого.
"Резистентное” направление критики холодеет, отвердевает: замораживает непосредственное читательское переживание, усредняет язык, нацеленный на формирование общего понятийного аппарата более, чем на выражение индивидуальной интерпретации. Задача такой критики — специализированный комментарий. Она адресуется литературному контексту и толкует произведение как событие, которое возможно понять только при условии владения аппаратом декодирования литературных сигналов.
"Реактивное” направление критики разогревается, плавится: выстраивает не стратегию развития литературы, а диалог, условием которого выступает индивидуальное прочтение текста, и события выбирает, как поводы для разговора, который может касаться движения литературы, а может цеплять процессы вне ее. Задача такой критики – в сопряжении разных уровней интерпретации, а потому она открыта переформатированию в эссе, публицистику, колонку» [2].

6 июля 2015

 

ВСЁ О СЕНЧИНЕ

Когда наконец-то купила эту книгу – вынесли из самой глубины самого дальнего от входа шкафа «Фаланстера», – мама была недовольна, что деньги потрачены на чужой лобовой пиар. «Всё о Сенчине, – сетовала она, – а потом ты скупишь всё о Ганиевой, всё о Шаргунове?» – всё о Быкове мама готова была скупить сама. Я отметила, что тренд, да, заложен многообещающий – только вряд ли от вселенной, сжавшейся вокруг другого какого-нибудь писателя, будет такой эффект взрыва. «Всё о Сенчине» – самый курьезный и в то же время самый хрестоматийный вариант сборки критики. Стоит посмотреть, как на протяжении 15-ти лет – а в книгу собраны отклики с 1997 по 2013 год – рецензенты изгалялись в поисках наиболее мрачных и стертых метафор уныния, серости, безнадеги и как сливаются в одну мегаметафору российской обыденности заголовки всех собранных критических статей. Стоило бы, кроме того, посмотреть, как – если не кривил душой в одном из романов – Роман Сенчин день от дня скрупулезно вырезал из газет, журналов и сайтов статьи, рецензии и «абзацы» про себя – есть в книге и такая рубрикация, куда действительно по абзацам собраны отрывочные упоминания Сенчина. (Впрочем, выходные данные убеждают, что статьи для книги вырезал Вячеслав Огрызко.)

Благодарная эта работа – писать о нем, имя Сенчина – пароль к вечности: стоит только назвать его – и ты попадаешь в историю русской критики, твоя реплика не пропадет. Отдадим должное писателю, не выбирающему критических выражений – редкое душевное свойство, коренящееся не то в смиренном самоосуждении, не то в постмодернистской самоиронии, не то в онегинском чувстве превосходства. Отдадим должное и тому, что история русской критики вокруг Сенчина действительно возможна, книга – настоящий справочник, фантастически полная коллекция имен: от покойного Агеева до Колобродова на полном скаку. Меня саму впечатлил и алфавитный именной указатель: в каком еще контексте Пугачева бывает упомянута один раз, Путин – дюжину, Пустовая – трижды одиннадцать, а Прилепин и Шаргунов – по полусотне. Вот она, надо полагать, чаемая иерархия культуры – от Сенчина до шоу-бизнеса.

Можно посмотреть и критический рейтинг произведений писателя, частотность упоминаний которых также просчитана. Не скрыть и того, что эта книга – дневник адаптации российского общества к реальности, тренинг по наработке стойкости, история утраты иллюзий, наконец – сама по себе история новой России, изложенная в бесконечно пересказываемых критиками сюжетах Сенчина, один к одному серых, вялых, мрачных, а может, не так чтобы и мрачных, если пятнадцать вот лет, судя по книге, живем в них, спим, едим и чего-то пишем, и имеем еще дерзновение, судя по названию одной из последних повестей Сенчина, чего-то хотеть. Лучше, познавательней и душеполезней книги «Всё о Сенчине» – вдруг подумала я – может быть только книга «Всё о Дмитрии Данилове». Правда, его описываемые города, горизонтальные дни, прогулки по кладбищам, вобравшим жизнь, не так сильно, кажется, возмущают критику – наверное, потому, что сам дзенский Данилов, в отличие от лермонтовского Сенчина, этой горизонтальной реальностью ничуть не возмущен.

12 февраля 2014

 

КТО КОМУ ГАРАНТ: законы медиа в литературе

В анонсах издательства АСТ новую книгу рассказов Романа Сенчина экспертирует Елена Колядина.
Причем делает это в ожидаемом от нее духе «глас народа»: «Читать Сенчина нужно с водкой – пить то на радостях, то с горя… Потому что каждый рассказ — это чистая, беспримесная эмоция».
Это почти как если бы Устинова рекомендовала Иличевского.
Подтекст, видимо, такой: если уж Колядина, как предполагает это высказывание, прочитала Сенчина, то и всякий сможет.
И такой: качественная проза еще не делает писателя медиазвездой.
Но вот интересно представить обратную ситуацию: что бы написал Сенчин на обложке Колядиной.

26 августа 2011

 

РОДНЯНСКИЕ ЧТЕНИЯ: наше критическое всё

Книга задумывалась как подарок на день рождения. К юбилею. Но задержалась в пути.
Впрочем, в отличие от горшочка с медом в известной сказке, не потеряла в содержании.

«Вопросы чтения» – сборник статей в честь критика Ирины Бенционовны Роднянской – вышел в издательстве РГГУ. Составители – проректор Дмитрий Бак, помимо прочего ведущий рубрику «Сто поэтов начала столетия» в журнале «Октябрь» (редакция нервно считает, наберется ли и из кого призовая сотня), критик Владимир Губайловский, чья проза вошла в короткий список премии «Большая книга» нынешнего сезона, и пушкинист Ирина Сурат, многолетний автор «Нового мира», где Ирина Роднянская проработала многолетним редактором отдела критики.

Pocket-конференция в честь Ирины Роднянской – безусловное подтверждение ее верховного филологического статуса в критике и в то же время охлаждение разговора о самом носителе статуса.

Давненько я, помню, на каком-то свойском литературном собрании, узнала, что упомянутый Дмитрий Бак вырос в том же, что и Ирина Бенционовна, украинском городе Черновцы, и кажется, в аналогичной по социальным меркам семье. Тогда и мелькнула в общем разговоре идея – издать бы книгу про Роднянскую.

С фотографиями (ее дебютную статью любят хвалить коллеги постарше, а вот кто помнит, как автор выглядела в пору своего критического дебюта?), жизненными перипетиями (известно, что почетным многолетним редактором критического отдела «Нового мира» Роднянскую сделал дауншифтинг советского образца: в наукообразную филологию ее в то время не допустили, чему ее авторы и читатели впоследствии, не сомневаюсь, очень радовались).
Этого в сборнике-конференции не так много, как хотелось бы: ощущения трепетной, очень личной и очень уважительной любви, которую и статьи Ирины Роднянской, и сама она внушают, пожалуй, помимо воли.

Человек она по нынешним пиар-временам удивительно скромный.
Но хочется говорить о ней – за нее, вот что-то эдакое знать, вспомнить, эту причастность и любовь доказать фактом.
А ничего в голове и не всплывает.
Кроме глупостей каких-то, совсем своих.

Как, например, мы с Женей Вежлян признавались друг другу, что, когда редактор Роднянская позвонит насчет правки – лучше с утра, чтобы день задался, – чувствуешь, как приливает счастье.
Или вот еще голубое платье Роднянской помню, очень летнее, с фонариками; она тогда уже ушла из «Нового мира», мы сидели неподалеку от редакции на скамейке, вели такой важный – для меня... – разговор.
Еще помню жуткое – в угаре водочного литературного диспута Роман Сенчин спрашивает меня, давно ли я общалась с Роднянской, а я признаюсь, что давно, и он произносит: «Потом ведь жалеть будешь».
...Ерунда какая, и не выражает ничего, кроме какой-то внутренней, глубинной, немного даже тоскливой тяги – к чему, к чему?
В чем причина счастливого обаяния, благородного душевного воздействия таких людей, – ведь оно ощущается помимо всяких научных статусов, помимо интеллекта и, хоть и светится в текстах, ими не ограничено?
В таком вот впечатлении, пожалуй: цельности и внутреннего смирения.
В цельности и смирении тем более удивительных, что человек видится таким большим, разносторонним, – ну таким, что ты сам в воображении не можешь его собрать в одно.
– Зачем таких крупных делают?..

Положение Роднянской сейчас в литературной культуре достаточно ясно и оригинально. В свое время в таком положении были, например, Лихачев и Аверинцев.
А теперь Роднянская, потому что Лихачев и Аверинцев ушли. Масштаб меняется, и вот уже большой критик, автор филолого-философских исследований, избирается литературным всем вместо больших ученых.
И продолжает, выдерживает их дело – стягивать на себе родственные интеллектуальные сферы, присутствовать в нескольких жанрах, говорить на нескольких уровнях, от моралите до монографии, жить таким интеллигентским образцом, чистейшей прелестью.
Роднянская сегодня – фигура золотого века, чуть-чуть мифологическая. Своего рода последний критик.
Следующим нашим Аверинцевым будет уже сразу Дмитрий Быков.

30 июня 2012

 

ТРИ МУЖИКА В ОДНУ ДУДУ: о «Гарри Потере» и механической критике «Афиши»

Прочитала и вспомнила вдруг, чего это я Льва Данилкина не люблю. То есть открою рецензию на Иличевского и Барнса в том же номере – люблю вроде, а начну читать про нормальные, человеческие отношения – и хм.
Дело, видимо, в том, что Иличевский пишет про «Неживое», а Барнс – четырехсотстраничное «эссе о смерти», и этот напор небытия как-то соответствует методу Данилкина.
Поэтому, когда журнал обязал трех своих спикеров подвести итоги революции Джоан Роулинг в культуре, известный литературный критик, равно как и его коллеги из других областей прекрасного Ст. Зельвенский и Ю. Сапрыкин, предпочли сделать вид, что «ГП» – это тоже про неживое.
Про Интернет.

Мысль не новая – всякому ясно, что популярнейшая из современных сказок как-то связана с новыми технологиями, а точнее – с мышлением человека, прошедшего путь от палки-копалки до стилуса.
Однако настойчивость, с которой два автора журнала (Зельвенский больше был озабочен половым созреванием актеров) приравнивали магию к навыкам владения чатом и мобильной связью, говорит о явной потере ими чувства реальности.
Чувства, с которым у Роулинг, кстати, все в порядке.

Пытаясь ответить на главный литературно-критический вопрос нашего века: «Останется ли "Гарри Поттер” в истории литературы или мне чаю не пить?» – Данилкин задним умом доказывает своевременность волшебных романов. Мол, «ответом на исторические вызовы» сегодня становятся «тексты, в которых описаны ранее неизвестные моральные сложности, с которыми сталкивается человечество на новом этапе развития».
Какие же это моральные сложности, описанные в мире «ГП», были «ранее неизвестны» Данилкину? Что там, у них, у волшебников, не как у людей? Может быть, потеря близких? Предательство? Зависть друга? Страстное себялюбие?

Слухи о «новом этапе развития» человечества, боюсь, сильно преувеличены. «Мир с Интернетом» дал повод мусолить мысль о размытой идентичности, стирании границ добра и зла, «дефиците моделей поведения» – на какой-то миг всем показалось, что теперь будет легко, и никого не схватят за руку. На самом деле ответственность только возросла. И в обществе аватарок, как показал опыт, можно быть убийцей, вором, жрецом, добрым человеком из Сезуана или многоэтажки в Бутово.
Ну а если верить, что после смерти с нас спросится за каждое случайное слово, – страшно подумать, каким доносом на нас самих предстанет Живой Журнал.

Впрочем, Данилкин-то верит, что миром правит Механизм. Он так и пишет про метафизическую подоплеку «ГП»: «По-видимому, в мире существует и работает механизм, генерирующий тексты, которые в силу неких экстралитературных причин становятся центральными текстами цивилизации».
У Данилкина получается какая-то обратная перспектива. Истоки известнейших сказок поэтичны, как песнь о первой любви. Стоит только представить себе никому не известную Роулинг – как она сидит, затурканная «тетенька» (по выражению Зельвенского), в поезде и вдруг ее осеняет, является какой-то мальчик, волшебный замок с призраками. Нарния началась и того менее пафосно, с красивой, волнующей и все же эпизодической картинки – фавн с зонтиком в заснеженном лесу.
Данилкин не согласен, он думает, что литература начинается не с поездов и зонтиков, а с жанров: Роулинг, пишет он, «дипломированная шахерезада; нащупала межжанровую нишу, между школьной повестью и детективом, смоделировала героя».
Так, с жанра и моделирования, книги не пишутся. Так они – анализируются. Данилкин вооружается «инструментом осмысления ситуации», подсчитывает «модификации зла» и, кажется, что-то слишком увлечен «шпионами и двойниками» – механикой сюжета, движет которым на самом деле магия. Не «побрякушечная», а глубинная, сродни – не соглашусь с критиком – и чарам в книге Толкиена, и тайной нарнийской магии в семикнижии Клайва Льюиса.
Это магия действенных законов жизни; мы не замечаем их в мелочах, в отрывках, а ведь в целом жизни они работают. Убивая – убиваешь себя, помиловав – помилован будешь, отдавая – приобретаешь, нуждаясь – получишь.
Нам кажется, нас бросили, нам кажется, что все непонятно, что миром правит механизм, и ему все равно. Что надо скорей-скорей защитить себя, себе поработать, себя укрепить – иначе сорвешься, унизишься, умрешь.
А все ровно наоборот – и об этом написаны книжки Роулинг.
«Эта история … в каком-то смысле про то, как все устроено в жизни», – проснулся вдруг под конец подборки Юрий Сапрыкин. Именно: в жизни – не в виртуальности. Данилкин очень остроумно, в стиле блестящего юмора «Афиши», сравнивает бузинную палочку и смартфон. Но у Роулинг все скучнее, традиционнее: бузинная палочка – это гордость.

Волшебный мир Гарри Поттера захватил читателей потому, что вернул им не магию – реальность. Привязал их к простым, не волшебным вещам – учебе, семейным будням, дружеской помощи; к смертности. Роулинг не написала многостраничного эссе о смерти, но именно она смогла объяснить, что, реально, есть в мире вещи похуже смерти. И это знание пригодится уже сейчас, уже пока мы живы.

16 июля 2011

 

МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ГРАБЕЛЬКИ

Однажды питерский критик Дмитрий Трунченков написал пост на тему «Книги, без которых меня бы не было». Наверное, зря он это сделал в сообществе «что читать» – хотя где же еще место такому, очевидно рекомендательному, высказыванию? Но комментарии были на удивление злые. Все подумали, что Трунченков пришел не делиться самым дорогим, а просто пиариться.
А мне кажется, точка сборки разнообразных читательских впечатлений – книги, которые реально повлияли на жизнь. Может быть, есть книги-медиумы, которые делают это чаще и значит, в самом деле что-то такое – сеют?
Проводят, транслируют.
Неплохо было бы сопоставить все книги, без которых нас бы не было.

У меня, скажем, есть однозначные кандидаты в персональные медиумы.
Это, если вспомнить: «Комедии» Шекспира, «Нарцисс и Гольдмунд» Гессе, «Питер Пэн и Венди» Барри, «Винни-Пух и все-все-все» Милна, «Виконт де Бражелон, или Мушкетеры десять лет спустя» Дюма, «Хроники Нарнии» Льюиса, «Отверженные» Гюго, «Человек в поисках смысла» Франкла, «Смысл творчества» Бердяева, «Закат Европы» Шпенглера, «Письма Баламута» Льюиса.
Ну еще Бёлль «Глазами клоуна», но это очень личное.
Из современных долго вспоминала – если не считать рассыпанные по подборкам стихи, получается только одна книга: Шаргунов «Ура!»
И вот теперь к нему присоединилось «Время Алисы» Владимира Мартынова.

Я подчеркну: речь не идет о вкусовой подборке, о золотом стандарте литературы, вообще о том, что – нравится. Речь о том, что реально, фактически повлияло на жизнь, перевернуло внутреннюю реальность.
Помню, Шпенглера я читала в гостях на даче в Гусь-Хрустальном. Шаргунова – на балконе запыленным студенческим летом, Мартынова – в сухой депрессии.
Ощущение было, как будто сидел в тесной капсуле – и вдруг она раздвинулась до размеров города, цивилизации, вселенной.
От этих книг хотелось жить. Об этих книгах хотелось писать – потому что надо было передавать чудесное ощущение дальше: открытия происходят в нас не для того, чтобы о них умалчивать.

Любимый жанр у меня по-прежнему – манифест.
И много по-прежнему – пафоса (то есть – очень уж авторского отношения к материалу).
Как сказала по этому поводу Алла Латынина, «не люблю я срывающегося голоса и расширенных глаз».
Получается, сменила Шаргунова и Шпенглера на Мартынова с Даниловым, а глаза-то так и не научилась прищуривать.
И жить реально, кажется, тоже так и не научилась – судя по тому, как часто заклинаю словами «жить» и «реальность».
Ну да, ну да, в литературе по-прежнему мне интересней всего произведения, которые вдохновляют жить и объясняют реальность.

А кто-то любит держать под рукой легкие книги, чтобы, если хандра, – хихикать. (Начиталась тут на одном книжном сайте отзывов на Славу Сэ.)
Хандра бывает от беспокойства внутреннего. От того, что не понятно: как, куда, зачем дальше.
Поэтому хандру, думаю, надо вышибать как раз серьезными книжками. Такими, которые могут тебя до глубины протрясти.
Тогда только можно из тупика вынырнуть в новую реальность.

Например, в реальность облаков и тишины Владимира Мартынова.

1 августа 2011


Продолжение >



__________________
Примечания:

1 О книге Александра Агеева «Голод» см. подробнее: Валерия Пустовая. Сердитый памятник нерукотворный. // Знамя, № 5, 2015. – Прим. ред.
2 Там же.




Фото Татьяны Дружининойскачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 308
Опубликовано 27 авг 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ