Часть 1 »Авторский проект поэта Сергея Соловьева. Начало и предисловие >Почта. Участвуют: Виталий Кальпиди, Сергей Соловьев24 мая 2007Сергей Соловьев: Вот несколько вопросов, которые я подготовил и разослал по нескольким адресам к продолжению разговора о метафизике чтения.
1. С метафизикой мы обычно связываем те вопросы, на которые не можем ответить. Но и не ставить не можем. То есть что за лес стоит – за деревьями истории? Истории чтения, например. Что это за местность такая – между так называемыми письмом и чтением?
2. Можно взглянуть на письмо как на некое исчерпывание, уплотнение, сужение коридора, т.е. своего рода энтропию – энергии, возможностей, смысла и пр., – на пути к той точке равновесия, когда мир через оптику внутреннего опыта наводится на резкость, т. е. становится текстом. И в этом смысле чтение – обратный письму энергетический, информационный и временной поток, расширяющийся по направлению к тексту.
Встреча этих двух разнонаправленных потоков, вероятно, происходит не только между письмом и чтением, но и внутри самого текста (он и стремится к максимальной экспансии смыслов, и удерживает себя в пределах достигнутой формы).
Что же происходит со временем читателя, погруженного в текст?
3. Возможно, для первобытного человека чтение примитивного письма было несоизмеримо более творческим событием, чем текст этого письма. Письмо развилось в изощренную литературу, порой превосходящую творческие возможности чтения. И если это так, то чем заполняется этот разрыв?
4. Существует расхожее представление, что произведение осуществляется (исполняется) читателем, без которого его как бы не существует. Т.е. текст сам по себе – ни жив, ни мертв. И в этом смысле мы никогда не сможем сказать, каков он на самом деле, так как всякий раз имеем дело лишь с нашим его исполнением.
Т. е. чтение – это своего рода вызов к жизни некого тела текста и стоящей за ним некой метавербальной энергии. Но и текст по отношению к нам является таким же вызовом. Происходит некий обмен, близкий к взаимному превращению; читатель отчасти становится текстом, текст – читателем.
И, видимо, как в читателе остаются следы текстов, так и в текстах остаются следы чтения. Со временем становящиеся тропами с намоленными местами. Текст уходит, остаются следы. Как зримые линии незримой ладони.
С утратой метафизического измерения текста чтение превращается в тривиальную церемонию, вызов к жизни – в бытовой ритуал.
Есть ли выход из этого леса, ставшего парком? Или, по Хайдеггеру, мы должны до конца исчерпать этот путь «забвения бытия», прежде чем снова выйдем к его открытости? Открытости чтения, письма, постановки этих разорванных между собою вопросов.
5. Ясно, что между школьной грамотностью и чтением книги – пропасть. Пропасть, расширяющаяся именно этой школьной грамотностью, переходящей в общекультурную. Т.е. перед читателем стоит двойная задача – и выйти, и войти одновременно?
6. Чтение как пребывание в некой местности. Вписывание себя в нее и перечитывание. У каждой местности своя физика. И соответствующие способы пребывания в ней читателя. По одну сторону – узнавание, до полного растворения себя в ней, по другую – отторжение, вплоть до непроницаемой стены. Между ними – противоречивое поле чтения. И есть третья сторона – почти необитаемая: встреча с иным, выход за пределы своих очертаний…
Можно ли назвать чтением ту крайнюю степень родства, когда исчезает зазор между читателем и книгой?
И как назвать эту встречу с иным, этот обмен крестами Рогожина с Мышкиным?
7. Семь уровней чтения Библии, говорит Каббала. Это о явленном в Книге – о сотворенном мироздании. Но есть и сокрытое – все возможные несотворенные миры. Чтение этих возможных миров – открыто.
Каждая религия ставит Священную Книгу как можно ближе к истоку времени. В этом отношении мусульмане оставили время далеко позади. Коран, Мать-Книга, предшествует не только языку, но и сотворению мира.
Отчасти любая книга с отблеском дара идет по этому пути. Предшествуя и языку, и миру.
Чтение таких книг не имеет опыта.
Это чтение возможных миров, среди которых и ты сам – лишь одна из возможностей.
Нет никакой единой литературы, говорит Соснора, как нет и единого языка, – есть язык Достоевского, язык Гоголя, язык Толстого.
Но тогда нет и единого языка чтения. А что есть? Случаи нового языка восприятия? А что еще может возникнуть при сближении с новым языком описания?
Первым из адресатов откликнулся Виталий Кальпиди.Виталий Кальпиди:
1. Поиск смысла жизни как идея мог возникнуть только внутри нарастающей бессмысленности происходящего. Бессмысленности очевидной и неопровержимой. Продолжение этого поиска синтезирует в человеке сентиментальность, тратя на этот процесс и без того ограниченные запасы мужества. Метафизика – это воображаемая «явочная квартира», куда периодически скрывается «резидент внешней разведки» после очередного провала. В Метафизике скрыта та самая «непобедимая Красная Армия», которая якобы обязательно прискачет и навешает буржуинам хаоса пендюлей, пока мы, мальчиши Кибальчиши, на нее уповая, будем вести оборонительные бои, убеждая себя в том, что являемся частью великого процесса. Метафизика – это прошлое, выдающее себя за будущее. На вопрос «В чем смысл жизни?» мне всегда хотелось вякнуть: «Давайте сначала выясним, в чем жизнь смысла…» Так вот, письмо и чтение инспирированы поиском смысла жизни, а мертвая зона между ними – это жизнь смысла. Согласен, звучит по-идиотски. Но что это меняет, кроме концентрации идиотизма? История – это идеальная форма забвения того, что произошло на самом деле. История чтения – это идеальная форма забвения того, что произойдет с нами. Память призвана забывать, а не помнить. Факт настолько очевидный, что согласиться с ним еще глупее, чем не согласиться.
2.Время – это террор. Человек всегда старался и будет стараться уклоняться от его атак. В момент чтения никакого времени нет. Чтение – это безопасность. Пока я читаю, мобильник смерти выключен. Мир никогда не станет текстом. Мир – это алфавит, не выходящий за рамки факта своего существования. Только человеку могло прийти в голову заставить символы этого алфавита совокупляться и порождать идеологических мутантов. То, о чем мы читаем, что видим и наблюдаем, на самом деле выглядит иначе или вообще никак не выглядит. Писательство – это попытка вбросить сочиненные смыслы в ту область, которая их в принципе не способна заметить. Сам писатель всегда говорит «
нет» написанному (и своему, и чужому), при этом страстно желая заставить читателя сказать «
да». Это вообще характерная черта русского писательства: самозабвенно искать любви и понимания у тех, кого, в сущности, презираешь. И это не противоречие второго уровня, а мощный двигатель процесса.
Когда человек неинтересен сам себе, он начинает нуждаться в дружбе хоть с кем-нибудь. Чтение – это попытка дружбы с предателем.
3. Этот разрыв ничем не заполнишь. Культура определяется не уровнем достигнутых высот, а уровнем, ниже которого ее носитель не может пасть. Большей частью книги соответствуют этому, а читатель книг, напротив, – нет. Только этот принципиальный люфт и способен запустить генератор общения с книгой. Но чтение-творчество давно уже не актуально. Правда, иногда недоразумения, возникающие при чтении, недопонимания текста, несовпадение с предложенными правилами текстовой игры инспирируют дистрофические формы творчества. Обычно читатель пользуется текстом и контекстом, а чтение-творчество начинается, когда читателю ясен и обозрим конкретный «затекст» конкретного текста. Меня волнует другое: человек, занимающийся писательством, не становится лучше. Скорей наоборот. А читающий, напротив, имеет такую возможность и иногда ее использует. Почему? Что это за цирковой фокус? Писатель пишет с одной целью, а читатель читает с другой. Эти цели разнятся, как утюг и космос. Они не совпадают в принципе. Текст и читатель – это случайное технологическое совпадение, каким-то образом ставшее профилирующим. Это не плохо и не хорошо. Это – бессмысленно. Только бессмыслица в силах с такой интенсивностью порождать бесконечные парадигмы смыслов. И только что прочитанный вами абзац – тому пример. Вопрос, веришь ли ты в бога, – этнографический. Главное – веришь ли ты богу. Это важно даже тогда, когда на первый вопрос дан отрицательный ответ. То же самое происходит и при чтении книг.
4. Можно сказать, что не существует жанров литературы. Но есть очень жесткие жанры прочтения. Пишет биография, а читает судьба. Биография – это то, что меняем мы. А судьба – это то, что меняет нас. И никак иначе. Чтение, действительно, не что иное, как организованная и густонаселенная территория забвения. Идеальный формат забвения – это помнить
всё. У смерти есть цена, у жизни есть ценность. А текст – это торговля между вышеперечисленным, переходящая в базар. «Чем бы дитя ни плакало – лишь бы не тешилось!» – девиз русского текста трех последних веков. К чему я это сказал? А черт его знает. Целесообразность связки текста с читателем (или наоборот) – может породить монстра, поскольку именно целесообразность уплотняет призрака «смысла жизни», который, возникнув однажды, сделает жизнь окончательно бессмысленной.
5. Грамотность – это навыки плавания. А чтение – это, допустим, расщепление атома. Читающий расщепляет атом, используя только навыки плавания. Что интересно, часто у него это получается. Человек учится, чтобы поучать, а не чтобы знать. И текст давно уже вызывается к жизни желанием быть прочитанным, а не стремлением быть написанным. И читатель, и текст спустились с разных небес, чтобы одновременно наступить на одни грабли. Между книгой и читателем отношения отнюдь не любовные. Чаще всего между ними происходит обычный случайный секс, где партнеры просто пытаются насладиться друг другом. Но чудо эроса начинается тогда, когда каждый из партнеров начинает наслаждаться наслаждением другого. Еще проще можно сказать так: все люди умеют любить. И это – удача. Но только тот, кто любит любить, бывает счастлив. К чтению это уже не относится. Зато относится к читателю – всегда и везде.
6. Хороший вопрос, но на него возможен лишь плохой ответ. Чтение существует только потому, что есть этот зазор. Утверждение, что не мы читаем книгу, а книга читает нас, имеет место, только пока формулируется. Самые действенные книги (например, «Овод», «Как закалялась сталь», «Что делать?», «Робинзон Крузо», «Остов сокровищ») – гораздо мельче и глупее стандартного читателя, да и написаны совсем не гениями литературы. Книга, которая умнее читателя, – враг ему. Это точно. Поскольку становится, если хотите, «политическим лидером». Но настоящие лидеры всегда бегут позади народа. Они всей своей жизнью предупреждают, а не направляют. Фраза «духовный лидер» – отвратительна. Ибо дух не лидирует, а воскрешает.
7. Мудрость не приобретается, она изобретается в каждый конкретный момент. По сути, не мы ищем истину, а истина ищет нас, не имея, впрочем, даже представления, как мы выглядим. И от встречи с ней, скорей всего, ничего хорошего ожидать не стоит.
Уровни чтения – это высокомерная логическая ошибка. Недосотворенность – это вообще качество нашей Вселенной. Она процессуальна, а не результативна, как и все, что находится в ней и за ее пределами, которых, как утверждают, попросту нет, что все-таки вряд ли. Представим, что существуют эти семь уровней прочтения Библии – на выбор.
Но фраза «свобода выбора» – абсурдна, потому что Выбор – это и есть высшая форма рабства. Утверждаю, что существует только один уровень прочтения – единственный. Именно он всегда и происходит. Он может быть ошибочный, неточный, умный, глупый… – но это не важно. Важно, что он именно единственный. Человек не такой сложный, каким хочет казаться. Или скажем так: сложны болезни человека, здоровье человека – явление простоты. Выходит, что сложное чтение – это болезнь? Выходит, так. Но справедливости ради стоит заметить, что чтение хоть и болезнь, но не порок. А все, что не является пороком, так или иначе, но движется к счастью. Ведь счастье – это самый сильнодействующий наркотик. От него невозможно отвыкнуть, даже если ты его никогда не пробовал.
скачать dle 12.1