О Валентине Распутине
Говорить о фигуре такого формата весьма сложно. Так же, как, например, представить себе черную дыру, или же умозаключить о денежной стоимости какого-нибудь континента. Непознаваемый объект, волшебный плод таланта и судьбы, упавший на зыбкую почву политики, как бы приютился в прочной капсуле для временн
ых путешествий. Он пережил советский строй, будучи обласкан строем. Он пережил сейсмоактивные девяностые, заслужив после того, как смолкли вулканы, новое
признание. Его именем махали как флагом на перекрестках начала двухтысячных. Государство к настоящему времени признало его заслуги настолько, что он стал как бы его собственностью. С человеком и писателем Валентином Распутиным приключилась, в общем-то, чудовищная вещь.
***
Невнимательному взгляду может показаться, что Распутиных было два. Один – советский, во всеобщем фаворе, заслуженном и безусловном. Другой – российский «деятель культуры», истощившийся писатель, любовь к которому передана прежней властью власти нынешней как бы по наследству, да и отношение публики больше не является «единогласным». И разделяет «двух» Распутиных тяжелое и молчаливое десятилетие, которое превратило «живого классика» в носителя узких и резких взглядов, касающихся не искусства, но политики.
Распутин видел выход его книг в свет огромными тиражами. Даже «Прощание с Матерой», этот протест против подмены исторической общей судьбы смутными благами для масс, не вызвала сколько-нибудь серьезных противоречий с цензурой. Распутин удачно вписался в политическую картину совдействительности и скоро стал ее любимым пасынком. Не сыном, пожалуй: «Он этой властью даже не интересовался» (Лев Аннинский передаче на «Радио Свобода»). Возможно, но зато она интересовалась им. Она вешала на него свои звезды.
И, хотя Распутин уже тогда имел с ней серьезные расхождения – к примеру, ясно протестовал против строительства целлюлозного комбината на Байкале, – он был нужен государству так же, как оно было необходимо ему. Государство обрело в нем ту безопасную оппозицию, которая, обращаясь «к корням», никогда не захочет прервать естественный ход вещей. Оппозицию, которая мотивирована самыми высокими идеалами – но не готова даже рассмотреть их состоятельность в проявленной действительности.
Он грезил о невнятной русской деревенской идее, особой духовности – достичь «возвращения в рай», который заново надо было осваивать, подобно первопроходцам, заселявшим некогда Матеру. Такое всегда грезится – и никогда не бывает возможно. Для реализации этого мифа необходима полноценная общность, символом которой выступило государство объединенных социалистической идеей граждан.
Мир – это целое, которое «являет собой напряжение несоединимого» (К.Ясперс, «Духовная ситуация времени») – давно уже двигался весь одну сторону: Америка и Россия, и Европа, и китайцы, пошивающие белье «Дружба» – все представляло собою колеса надстраивающей машины, железной, требующей сырья и людей у конвейеров. Человек, почувствовав опасность, уже грезит о роботах, могущих заменить его в повседневном труде…
***
Обстоятельства времени спровоцировали в 2004 году последнее крупное и долгожданное произведение Валентина Распутина – но всякая критика предпочла о нем умолчать, или же сказать негромко. «Дочь Ивана, мать Ивана» оказалась вещью провальной, лубочно определенной, неумной – как думается, от поразительного отчаяния высказанного.
Хоть Распутин и говорил в интервью, что насильник-кавказец писался с натуры, что насильником мог быть русский, а речь идет о неком общественном насилии, было ясно – проснулись и говорят страхи. Говорят голосом писателя Распутина. Страх исчезающих границ (и в географии, и в искусстве, и в быту и, если хотите, в морали) был основным страхом, реявшим над удивленными головами, подобно черным знамёнам чумы.
Пугающий быт открывающегося мира Распутин отрицал. Россия, он видел, как бы катилась куда-то. Ее катили разные люди – честные, бесчестные, сволочи, братки, святые. Все это напоминало черную дыру, куда вдувало и тех, кто катил, и тех, кого катили.
Появились веселые и дерзкие творцы, открылись эксперименты свободы, открылись настоящие возможности для искусства – их как бонус предоставляют неустойчивые и яркие времена.
Россия встраивалась в общее мировое пространство, не имея больше возможности сохранять глухие границы под напором технического и научного прогресса, который склонен к созданию больших самовоспроизводящихся систем-аппаратов. Национальное достоинство не попиралось – оно должно было приспособиться под давлением экономических и политических изменений, традиция должна была сохранять себя, встраиваясь в современность и трансформируясь. Национальная культура может выживать, лишь преломляясь в искусстве, производящем работу с меняющейся реальностью.
Ничто не могло больше оставаться прежним.
***
На этой почве русская творческая интеллигенция и разбилась на два лагеря, занявших непримиримые позиции. Речь шла об открытости: как границ, так и текста – литературы, живописи, театра. И спорили они о том, по большому счету, можем ли мы стать частью всеобщего мира, или же должны вытеснять все приходящее и только так сохранить национальную культуру.
Либеральные силы требовали открытости, понимая, что в ней – новые силы, темы и, как в идее, невиданная доселе свежесть. Почвенники, вождем которых был «деревенщик» Распутин, потребовали усилить пограничные посты, желая сохранить русскую культуру, не позволить ей произвести детей от набегающих иноземцев. В ход широко пошло слово «духовность».
Одними, в итоге, было позабыто, что культуры питают друг друга. Другие позабыли, что открытость требует самоограничения, а значит привычки к свободе. Многоопытный интеллигент Чехов предлагал выдавливать из себя раба по капле…
***
Ситуация уже давно такова, что изоляция больше не способствует сохранению национальных культур, поскольку в полном объеме невозможна. Никто, даже и ярые почвенники, уже и не мечтает о полной закрытости – но иной быть не может. Только грубая сила, система «законного» насилия, и в крайней проявленности – тоталитарная власть, могут – на время – сдержать увядание и размывание культурных границ. Думаю, именно поэтому Распутин, находящийся в смятении, обратил свое внимание на Сталина, как на символ грубой силы.
Нам нет нужды возвращаться к тому, что Распутин поддерживал реакцию – он просто не представлял себе иного способа сохранить то, что было ему дорого. Теперь не имеет смысла приводить частные обвинения в антисемитизме, в ксенофобии – обвинять кого-либо, кто проводил (и проводит) в жизнь эти сомнительные идеи. Все они лишь ярко демонстрируют бессилие, которое не является бессилием отдельно взятых либералов или отдельно взятых почвенников – это знакомое всем бессилие человека, который стоит перед лицом перемен, определяющих его будущее.
***
Распутин все будущее видел лежащим в далеком прошлом, где человек не оторвался еще от земли. Деревня – некая мифологическая деревня, «райская», прошлая, затонувшая – погубленная, зримо и незримо присутствует почти в каждом произведении Распутина. Но ведь человек уже давно оставил землю – как ему, «инженеру человеческих душ», было этого не знать? Да ведь и он сам, по существу, деревенский мигрант сначала в городе поменьше, потом в городе огромном. Он оставил свою землю, в отличие от Астафьева, который томился даже и в Красноярске, предпочитая Овсянку. Сегодня в далекой деревне Красноярского края проживает Михаил Тарковский, которого из Москвы потянуло «к корням». Отчего же Распутин не остался?..
Вероятно, в его случае мы имеем дело с тоской иного плана: с тоской по детству. И вести речь следует о детской благодарности за спасение. Слабый здоровьем мальчик мог бы умереть, как и его старший брат, носивший то же имя. Спасла как раз деревня, а точнее, бабушка и ее молочная корова.
Деревенская действительность детства, юности да и зрелости Распутина не оставляла места благостным фантазиям – это факт истории. Присутствуя в реалистическом произведении не только как место события, но и как само событие, жесткая деревенская действительность всегда имеет перевернутое отражение: легенду, едва проговоренную, об ушедшем под воду славном граде Китеже. Словно бы картина нанесена на другое изображение, которое все еще проявляется силой неодолимого света. Мотив этой легенды очень важен для раскрытия распутинской идеи: мессианистический образ деревни трагически означает: «не видать грешным людям славного Китежа» (из повести П.И. Мельникова-Печерского «В лесах»).
***
В повести «Пожар» меня неизменно останавливал один ключевой момент – мысль, вложенная Распутиным в уста положительного Ивана Петровича: «Добро и зло перемешались. Добро превратилось в слабость, зло – в силу». Где же, в чем же это превращение? Где же хотя бы его следы? Да и от добра, как помнится, добра не ищут.
Следы «превращения» нужно искать в личности Распутина. В мире ко времени написания «Пожара» давно уже запустились процессы, которые не поддавались контролю, анализу, а поддавались лишь описанию. Влияния процессов так или иначе касались и России, превращенной в изолятор для буйных, но уже не смиряемых вдохновляющими лозунгами в качестве успокоительных уколов. Было совсем близко к девяностым. Распутин получил государственную премию и звание Героя Соцтруда. Изменения вызывали к жизни перемены – это «добро и зло перемешались». С понятиями же добра и зла ничего, в самом деле, не случилось и по сей день. «Вина не должна падать на наш век. И предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее…» (Сенека, «О благодеяниях»).
***
Вся деятельность Распутина в качестве «деятеля культуры» была сведена к публицистике, довольно резкой. Однако весь вес его неприятия пришелся лишь на политическую характеристику власти, на несправедливость, на невозможность примирительного равенства. Еще в тридцатых годах Карл Ясперс писал следующее: «Государство в силу своей власти является последней инстанцией решения в сфере существования, но не последним для самого человека. В нем он не обретает покоя» (К. Ясперс, «Духовная ситуация времени»). Но писатель желал обрести покой именно «в государстве».
Дмитрий Быков в недавнем эссе «Жертва. Уроки Распутина» описал человека, закостеневшего в своей идее, никчемной и противоестественной, человека угрюмого, ушедшего в раковину. Но я полагаю, что не он в ней закостенел, а она им овладела – точно как овладевает страх. Распутин укрылся новым государством, как одеялом укрывается с головой ребенок. Этот испуганный ребенок в нем стал символом удобной и управляемой «народной» культуры и пресловутой «национальной идеи», которая больше похожа на матрешку – есть только оболочка, под ней – еще одна, и еще, и еще.
Такая игрушечная культура при такой «идее» порождает уродливые вещи. Не без поддержки Распутина, широко поддержанный на местах, возник феномен костюмированной духовности, которого нет больше нигде в мире. Духовность, оказалось, обладает консервационными свойствами. Она, оказывается, способна сдерживать все живое, в том числе искусство. У нее проявилось свойство наряжать живое в мертвые тряпки и велеть этому быть как целое. Боюсь, духовность не такова и следование ей подразумевает не возвращение назад, к погибшему и отошедшему по естественным причинам старости, а осознанное движение вперед вместе со всем историческим багажом. Духовность не прячется от нас в прошлом, она открыта нам в настоящем.
***
По словам Юрия Кублановского (из интервью на Радио Свобода), более всего Распутин боялся технотронной цивилизации, «которая для него казалась катком более страшным». Распутина встроила в себя одна из машин, от мира которых он бежал.
Перед нами стоит все тот же вопрос: как остаться представителями своей культуры, не потерять свое лицо в пространстве глобализации, в системе, которая сокращает всякие различия? Человек, упавший до состояния функции, не способен сопереживать и принимать. Ровно так же, как костюмированная духовность не может рождать шедевры духа.
В шумном пространстве, где звучат огромные аппараты, встраивающие людей в свои многочленные организмы, естественней всего довериться природе языка. Язык исполняет историческую память, а также с большой точностью проецирует в будущее. Двойная работа приносит единый результат – видимую надежду, воплощенную в произведениях искусства, как в шедеврах духа.
Валентин Распутин, с большим жаром описавший действительность и отразивший в ней свои идеалы, не смог дать нам единственного необходимого – надежды, которая всегда проецирует в будущее. Распутин – крупный пример отчаяния, жертва времени, несущегося к своему концу, человек, боровшийся за человечное, но обратившийся в функцию.
Обманувшись в своих ожиданиях сохранить какие-нибудь границы в расширяющемся мире, оказавшись встроенным в государственную бюрократическую машину, производящую пустые образы, он оказался лишен и последнего собственного: писатель Валентин Распутин был почетно захоронен у стен Знаменского монастыря в Иркутске, а не на скромном кладбище за чертой города, где лежат погибшая дочь и ушедшая жена.
У нас в Иркутске говорят: ушла целая эпоха.
И в новых условиях человеческого бытия следует помнить: забыв о страхах, среди идей и экспериментов важно в первую очередь разглядеть человека. Попробовать понять, как он жил, о чем мечтал, к какой памяти обращался. В этом случае сами мы – человечны. А мир даже в океане ужаса никогда не будет слеп и глух к человеку.
скачать dle 12.1