Редактор: Марина Яуре
(рассказ)
– …Позвольте напомнить самую частую причину. От тридцати до сорока процентов случаев синдрома вызывает тривиальный герпес. Точные цифры разнятся от исследования к исследованию. Напоминаю, кстати: герпесом в той или иной форме заражены до девяноста процентов людей. Мы с вами не заражены и входим в десять процентов. А теперь внимание. Нам известно семнадцать, ещё раз повторю, семнадцать случаев психосоматической реакции отчуждения эго! Это меньше одного промилле! Десятой доли процента. Поэтому ещё раз повторю: рассматриваемый нами случай — страшный. Он открывает и открыл уже ворота для хтонических страхов, которые поджидают человечество на выходе из пещеры с самого каменного века. Но он – у-ни-каль-ный! Наш мозг так устроен, что всегда цепляется за из ряда вон выходящие явления. Но такие явления не создают правила. А герпесный энцефалит – создаёт. Кстати, любой врач-инфекционист – спасибо, коллеги, – в любой рабочей клинике по стандартному полису гражданина с радостью распечатает ваши риски осложнения – скорее всего, минимальные. Так что, граждане, проверяемся на реалистичные болезни и не паникуем. И исповедаться не забываем.
– С-спасибо за развёрнутый ответ, Зинаида! Дорогие телезрители Нового Рима, не паникуем: встреча с Зинаидой Тарханиот продолжится после короткой рекламы.
По дисплею побежала знакомая заставка Западной Ромейской Сети, и Григория, наконец, смогла выдохнуть. На рекламе трансарктических экранолётных перевозок – оторвалась от изображения. Григории казалось, что женщине на экране дышать не требовалось вовсе: она хоть раз набирала воздух для продолжения своей пулемётной речи? Собеседнице Зинаиды, телеведущей с ускользающим из памяти именем, пришлось сложнее: несколько раз она пыталась вставить слово, жестами безрезультатно просила внимания, но под конец успокоилась и просто в удобный момент объявила перерыв. Да и выглядела рядом с Зинаидой – дура дурой.
Вообще-то Григория не собиралась смотреть развлекательные передачи с самого пробуждения. Следовало принять душ, сварить кофе, сделать завтрак, помолиться – и лишь тогда приносить своё время на алтарь телеразвлечений. И ненадолго, ведь дальнейший день, драгоценные личные восемь часов, был расписан поминутно: встреча в Библиотекарском клубе, визит в музей утопической философии, исповедь у отца Галактиона Бизономысла, с ним же простой и здоровый перекус в монастырской трапезной, созвон по сети с подругами из Златоглавой Богородицы… Лишь бы как в прошлый раз не позвонить в Трапезунд слишком рано: с ним разница в четыре часа, и Григория всякий раз путалась, в какую сторону; в прошлый раз очень глупо вышло. И ещё важно не позвонить слишком поздно: Григория немного стыдилась знакомств с малой родины, и хотела закончить созвон раньше часа перемен.
Но в простой и понятный распорядок вмешалось возмущение, грозившее разрушить его до самого вечера: Григория к своему крайнему смущению и стыду проснулась в чужой постели.
В стерильной чистоте чужого – холостяцкого? – жилища глазу было не за что зацепиться: как будто это был дорогой, обставленный безликой мебелью, техникой и безделушками гостиничный номер. Для мотеля для свиданий, впрочем, чрезмерно дорогой – по крайней мере, в представлении Григории.
Или как будто хозяина месяцами не бывало дома.
Да был ли он дома сейчас?
Боясь момента, когда придётся всё-таки осознавать происходящее и даже реагировать, Григория завернулась в удивительно тёплое и при этом лёгкое одеяло и зацепилась взглядом за единственную знакомую данность: утреннюю телеведущую на огромном настенном экране. Глубоко внутри себя Григория почти слышала голос, отмечавший, что экран кто-то включил и обязательно скоро вернётся; но голос ничем не мог помочь. Пусть хозяин дома не возвращается, молилась Григория, пусть я просижу здесь восемь часов и ничего не произойдёт. Но вскоре происходящее на экране так увлекло её – непонятное, уровнем выше обычных развлечений утренней программы, но успокаивающее и притягательное, – что она почти забыла о страхе, о чужой квартире, постели и их неведомом хозяине.
– Не хочу хвастать, но корреляция кажется мне в данном случае вполне ощутимой: после этого интервью так называемого, согласно опросам (если мы доверяем, конечно, тем, кто проводит эти опросы), тревожность нашего дорогого народонаселения касательно специфических психосоматических эффектов (то есть того, что иногда называют бунтом, извините, психопатов), снизилась на… не скажу сейчас наизусть сколько процентов, но на какое-то значительное число. Сильно, короче говоря, снизилась. И при этом намного больше наших с вами сограждан стали обращаться к инфекционным специалистам: мы с этой милой барышней после рекламы сейчас подробно обсудим опасность инфекций. Я, если честно, раньше вообще не подозревала, как много людей смотрит эти утренние программы, а они – вы поглядите! – смотрят. И даже иногда слушают!
Сердце Григории билось быстро-быстро, но всё равно не поспевало за темпом речи – незнакомки? Незваной гостьи? Хозяйки дома? Григория сама не заметила, как оказалась не одна. Откуда вообще она появилась? Невысокая, улыбчивая, в домашнем, усталая и растрёпанная женщина с йогуртом в руках сидела рядом с Григорией и говорила голосом гостьи утреннего телешоу. Внешне при этом они были мало похожи: где аккуратная причёска и ненавязчивый макияж, бодрый вид и прямая осанка? Если сначала Григория видела почти юную девушку, то сейчас рядом с ней была немолодая женщина, всего лет на десять младше её самой.
– Ну и достаточно, – женщина выключила рекламу того самого йогурта, который держала. – Канал повторяет запись трёхлетней давности; если потребуется, найдёте, правда? Это «Доброе утро, Утопия!», продукт Западной Ромейской Сети, все выпуски в свободном доступе. Я, как вы могли услышать, Зинаида Тарханиот, доктор наук, учёная, путешественница, просветитель и т.д., и т.п., и я всё-таки попробую задать вам важный вопрос.
– Это вы меня сюда принесли? – голос Григории прозвучал неожиданно хрипло, контрастируя с высоким голосом просветительницы. – Где я? Как я здесь оказалась? – Григория тщетно пыталась закрыться одеялом от незнакомки, а лучше от всего мира, нежданно пошедшего этим утром по совершенно чужой колее.
– С вами раньше такого не случалось, правда? – сочувственно спросила Зинаида. – Не беспокойтесь, ничего страшного. Я постоянно оказываюсь в таких ситуациях: днём лекции и семинары, ночью работа в реанимации, много тяжёлых больных, ужасная нагрузка на организм… вечерами хочется развеяться, и не всегда выходит верно рассчитать время и силы. Просыпаюсь постоянно чёрт знает с кем… это не в вашу сторону, конечно. Вы очень милы… кем бы вы ни были.
– Не ругайтесь нечистым, пожалуйста. Я Григория Комнин, я просто живу. Не обязательно работать днём, чтобы быть хорошим человеком, знаете ли.
Зинаида звонко рассмеялась (и сразу помолодела почти до гостьи «Доброе утро, Утопия!»), но потом серьёзно сказала:
– Вы полностью правы и не обязаны оправдываться, это вы извините, что сразу давлю всеми регалиями, мне даже пришлось убрать из дома все свои книги, ну вот, опять давлю! Так или иначе, вы провели ночь в моём скромном доме. Приятно познакомиться и ничего не бойтесь. Кофе хотите?
Григория пыталась отказаться, оправдывалась тем, что дома её ждёт сын, а в церкви отец, но Зинаида («Конечно, вы можете называть меня Ида!») легко считала её истинные потребности: кофе, круассан и никуда не идти. Совсем скоро Григория успокоилась и болтала с Идой с той же лёгкостью, как и с подругами по клубу или по церкви. В жизни Ида оказалась так же приятна, как и на дисплее: умная и интересная, она с живостью поддерживала любой разговор, и рядом с ней и Григория не чувствовала себя глупой. Она даже ощутила некоторую досаду, когда Ида предложила продолжить беседу в другой раз: «Вы представляете, интервью для школы скаутов! Что можно есть в лесу и что может съесть вас. Мне очень, очень жаль, но нужно успеть превратиться в человека, там будут камеры и дети, не хочу пугать детей».
Григория успела попасть в неприлично огромную ванную раньше хозяйки. По крайней мере, здесь были следы жизни: грязная, в поту и крови больничная одежда, свидетель спасения чьих-то жизней. И ночной костюм, который Григория привыкла аккуратно складывать дома, конечно: тоже свидетель, и тоже безмолвный. Григорию замутило при взгляде на угвазданную одежду: никаких сомнений в том, что костюм тесно соприкасался с реанимационной робой, у неё не осталось. Тревожность вернулась к ней, и Григория чуть не упала, схватилась за косяк.
– Что вы думаете о ванной для гостей, дорогая? – мягко спросила Ида, вновь появившись из ниоткуда, придержала Григорию. – Менее роскошна, да, но функционал тот же. А что касается этого… Сейчас я отправлю одежду в химчистку, и её вернут вам задолго до вечера.
На прощание Ида клятвенно пообещала выделить пару часов в своём плотном графике на премьеру мистерии в Большом литургическом театре (классическая трагедия, Каин убивает в себе Авеля), и женщины разошлись. В конце концов Григория почти забыла о таинственном ночном инциденте, чувствуя начало зарождающейся дружбы, платонической филии.
Сын её, Митрофан, казалось, совершенно не заметил её отсутствия. О детство! Счастливая пора, когда мы не считаем времени.
***
Григории снова снился этот сон, и теперь в разы отчётливей и реальнее, чем раньше.
Большое химическое производство, чаны с кислотой, конвекторы, механические руки и сотни машин, которые им управляют. И, конечно, рабочие: огромные, чёрные, с горящими ненавистью глазами, в каждом сидит бес и каждый тянет к тебе руки, и нельзя ни на секунду ослабить внимание.
Владыка ходит по узким металлическим дорожкам над смертоносными соединениями и отдаёт отрывистые приказы, меняет русла рек щелочи, разбивает вдребезги бракованный чугун и поощряет всякого, кто надышался больше прочих углём. И наказывает тоже, конечно: чепуха, что наказание на них не работает. Их грязные тела терпят удары плетью и электричеством и становятся только сильнее, но бесы прячут зубы и на время отдёргивают когтистые лапы. Управлять ими — значит самому стать самым страшным бесом, бесстрастным, бесстрашным, беспощадным. Увидишь слабину – ударь. Покажешь слабину – ударят.
Владыка держит завод в железной руке уже дюжину лет, а до того сам пресмыкался и лебезил, и искал момента ударить, и ударил, и теперь больше никогда и никакого пресмыкания, а есть только его собственная империя, и есть внешний мир, то есть важное и неважное. Число Данбара натянулось до предела, и владыка знает, что две империи не удержать, но знает он, что и одна империя человеку почти не подвластна, а только базилевсу порфирородному.
Почти все большие производства управляются машинами или внешними советами, но владыка не отдаст свои чадящие трубы и ртутные дренажи, покуда они только не будут вырваны из его скрюченных рук. А машины — мусор, неспособный дать яда, асбеста и селитры больше, чем позволят внутренние искусственные ограничения. А у владыки нет ограничений (а есть число Данбара: выйдешь за пределы и будешь разорван).
Лицо владыки – железная рогатая уродливая маска с крупной щелью рта, гротескной гримасой и угольями в глазах, а за маской съёжилась Григория и беспрестанно кричит.
И всякая боль рабочего или скрип машины отзывается в ней стократной болью, и всякий приказ владыки отзывается в ней стократным страхом: сейчас увидят за угольями глазниц, кто держит рычаги! Сейчас забунтуют и разорвут на части, вырвут её из владычьего тела или поджарят на железных паровых трубах прямо в нём! Но звери в человечьих телах её не замечают.
И Григория, наконец, понимает: эти звери, психопаты, ночные эго-состояния никогда не смогут подняться до уровня владыки: они не могут почуять чужую боль, а только высчитать её или угадать, и только тот в силах над ними подняться, в ком – на самом краю сознания – но их боль отзывается.
– Владыка Григорий, смена закончена. Сегодня перевыполнили план только на триста процентов. Младший инженер шестого разряда Дормидонт Цец обварен парами.
– Нового младшего инженера – к завтрашней смене.
Над вратами цеха – смехотворные слова: «Мы должны быть рабами законов, чтобы стать свободными».
***
Отец Галактион Бизономысл, рослый лакота в чёрной греческой рясе с большим крестом, думал над словами Григории так долго, что она начала нервно поглядывать на время. Впрочем, она знала, что торопить священника бессмысленно.
– Ты не была на прошлой неделе, – наконец сказал он медленно, его гулкий окающий бас распугал голубей на церковных балках. – Грядут перемены. Скоро не обратишься ни к диакону, ни к епископу без диакониссы.
– Это что ещё за слово придумали? – изумилась Григория.
– Старое слово, слово твоего народа. Священница-женщина для женщин. Женщина исповедует женщину. Мужчина исповедует мужчину. Так было раньше, так будет теперь. Твой случай сложный, – отец Галактион посмотрел на Григорию чуть ли не с обидой. – Редкий случай. Напишу докладную записку церковному иерарху. Будет разбираться. Ты пойдёшь к диакониссе. Григорий пойдёт ко мне.
– И давно вы Григория видели, отче? – тут она почувствовала, что гигант снова начинает уходить в себя за ответом, и быстро продолжила: — На прошлой неделе Григорий грешил, отче, до утра, и домой не вернулся. Насилу вырвалась из гнезда порока. Не оставляйте меня, отче!
– То не я решаю, дочь, кого оставлять. А Григорий – твой меч и твой щит. Свой у него счёт грехов, не тебе его судить. И не мне. А вот ты мне в грехе покаялась: грех гордыни обуял.
– Гордыни?!
– Конечно, гордыни. Всякий сын и всякая дочь, – отец Галактион вновь взглянул на Григорию с досадой и поправился, – всякая человечья душа разделена надвое, верхнее начало и нижнее. Верхнее для молитв и прославления божьего, нижнее для греха и труда в поте лица его. Верхнее утром, нижнее к закату. Начала те разойдутся у отрока и сойдутся лишь после гибели тела человеческого. Лишь у того начала в жизни сходятся, кто верою великой нижнее своё начало от греха отвадил: но то лишь святым возможно. А счесть себя святым при жизни – гордыня великая. Что доказательства и требовало.
– Но отче, я не хозяйка своим снам!
– Молись усерднее, дочь, что сказать. Ты скажешь, сновидения сии суть память Григория или даже взгляд его в реальном времени. Я скажу, искушение это бесовское. Но не бойся, дочь, не сделает тебе бес вреда, есть у тебя защитник. А всё же и твоей половине души потрудиться следует.
В расстроенных чувствах Григория отказалась от еженедельной трапезы с отцом Галактионом и заказала домой еду на двоих. Митрофан, впрочем, позвонил и извинился, что к часу перемен домой не поспевает, и потому лучше вовсе не придёт, с проверенными ровесниками проведёт ночь на вечеринке. Григория, подумав, позволила: долго ли юноше осталось наслаждаться непрерывностью сознания? Как и многие дети, Митрофан не любил думать о грядущем разделении, не хотел взрослеть; часть этого желания найдёт успокоение в дневном эго-состоянии, часть ляжет фундаментом в стену зависти ночного.
Григория медленно справилась с одиноким ужином. Некоторые люди говорили, что всегда чувствуют в себе присутствие защитника, и от того никогда не бывают полностью одиноки. Но ведь днём защитник спит? И что же, мысли этих оптимистов – тоже грех? Понемногу Григорию начинало тошнить от мыслей о грехе, и, подумав, она решилась на взгляд с другой стороны. Она набрала так и не записанный в память устройства номер с красивой визитки: чёрные точёные буквы, кремовая плотная и приятная на ощупь бумага, идеальный дизайн.
– Ида!..
– Ну сколько раз я просила: хотите со мной связаться… О! это вы, Григория.
– Да! Вы… Вы дали мне личный номер.
— Помню, помню, конечно! Очень рада вас слышать, я бы с удовольствием с вами поболтала, но...
– Что такое отчуждение эго?
– Что?
– Вы говорили по телевизору в то утро, когда мы с вами… Я не посмотрела запись передачи и сегодня, наверно, уже не посмотрю, но мне важно знать именно сегодня.
Трубка заливисто засмеялась.
– Ну у вас и вопросы на ночь глядя! Попробую ответить кратко. Самое главное! Мы не знаем, пока что не знаем, какая именно часть мозга непосредственно отвечает за так называемую диссоциацию личности, то есть – подростковое расщепление. В первую очередь на неё влияют некоторые участки лобной доли, во-вторых, конечно, миндалевидные тела, я скинула вам картинку, посмотрите, в-третьих, – зеркальные нейроны, ну, или мы пока что не доказали, что они не влияют: вот они здесь рассыпаны, рассредоточились. Последние – из-за главного различия между нами и ночными эго-состояниями, то есть чего? Правильно, эмпатии; все остальные видимые различия нанизываются на неё, как на ханойские башни. У нас они функционируют, а ночью как бутончики — закрываются. Так вот, существуют различные повреждения мозга, механические в первую очередь, которые обращают диссоциацию. От того, какая зона мозга повреждена, зависит, внимание, каков у нас будет результат обратной диссоциации. В пресловутой Атлантиде, например, людям просто – что? – электромагнитными волнами угнетали миндалевидное тело. Там не совсем прямая корреляция идёт, но в целом результата своего они добились: то есть опсихопатились, свергли, так сказать, якобы владычество дневного эго-состояния, – и поубивали друг друга. И к югу от Никарагуанского канала с нашей стороны Земли, конечно, жилых земель крайне поубавилось, почти до нулевых величин. То есть, понимаете, опасное это дело, влиять на диссоциацию, во многих странах, выживших после этого почти столетней давности печального инцидента, запрещённое. Но это не значит, что его нет! Из-за различных причин, от энцефалита до совсем механических, – и тут уж никто не знает, чем закончится отчуждение: нас отчудит, или не нас, или вовсе, – слышали об уникальном случае Финеаса Гейджа? Человеку пробило голову двухметровым ломом, а он не только выжил и жил счастливо ещё много лет, он вернулся к обычно доподростковому состоянию, то есть две его личности объединились в одну! Периодически различные граждане из Тибета и других труднодоступных регионов заявляют, что побороли какую-либо сторону личности силой мысли, но пока что научно подтверждённых примеров таких практически не было. Есть только семнадцать, повторяю, семнадцать примеров психосоматического отчуждения, один был относительно недавно, все очень боялись, долго своих внутренних защитников ругали, потом попустились. Что касается лично моего мнения, ммм… – Ида задумалась, и Григория поспешила воспользоваться этой паузой:
– Мне просто кажется, что оно происходит у меня… – Ида положительно хмыкнула, и Григория продолжила. – Я как будто вижу последнюю неделю во сне свою вторую личность, его действия, его мысли, чувства… Всё как будто через вату или мыльную стенку, но это ощущение нарастает, и я не понимаю, что это. У него не очень много мыслей и чувств, да, я не говорила, у меня ночное эго-состояние-мужчина, так иногда бывает. Но зачатки чувств есть, и как будто и были раньше, помогали общаться с большим числом людей, чем вообще способны психопаты… то есть ночные личности. Общение, конечно, соответствующее, я так не могу. И не понимаю, как будто кто-то из нас кого-то поглощает… Вы понимаете, мы с вами очень любим своих ночных личностей, но мы потому их и любим, что мы не знаем, как они живут и как выполняют черновую работу. И счастливы не знать. Впрочем, наверно, вы извините, что так и свою душу вывернула и вам в душу лезу, но вы же знаете, да, что ваша ночная личность вас ненавидит? Вот вы её боитесь, а она просто не умеет бояться, и ненавидит: как же так, она спасает жизни, а вы просто поговорили в эфире и вам вся слава достаётся; и я вижу, как на самом деле от ваших выступлений круги расходятся, а она просто не может этого увидеть. Мне кажется, так вообще у всех знаменитостей, мне вот проще, я-то днём и не делаю почти ничего.
– Позови Григория, – ответила, наконец, трубка.
– Что, извините?
– Григория, говорю, позови.
– А кто его спрашивает? – глупо спросила Григория.
– Да согрешница его, Ираида. Ираида Тарханиот.
Григория ахнула: часы показывали 16:13. Час перемен в Новом Риме настал. Она, наверно, с подросткового возраста не бодрствовала в такое время.
– Да вы подождите немного, – почти прошептала она. – Мы же сегодня в Новый Иерусалим уехали… Это два часа разницы. Через два часа сменится.
– Ага, – согласилось ночное эго-состояние Иды. – Ну, свидимся, значит.
Для импровизации враньё было блестящим. Если не считать факта, очевидного и Григории, и постоянно путешествующей Ираиде: да не так джетлаг работает. От недели до месяца требуется, чтобы организм подстроился под окружающих людей и начал переключать состояния в соответствии с местной географической долготой. У тех, кто возвращается с другой стороны Земли, всегда такие проблемы с адаптацией! У обоих эго-состояний. Ну сказала бы, что неделю назад уехала, кто проверит!
Когда через полчаса в прихожей застучали тяжёлые шаги, Григория мгновенно поняла сразу три вещи: во-первых, она оставляла в доме Зинаиды/Ираиды свой домашний адрес. Не для дружеских визитов, а для пересылки из химчистки рабочего костюма Григория. Во-вторых, сам Григорий сегодня так и не пришёл, и сейчас уже не время строить предположения, почему.
В-третьих, дверь после доставки еды она так и не закрыла.
Григория много раз видела Зинаиду и до личной встречи: та улыбалась с телеэкранов и даже из какого-то сериала, венчала свои статьи в сети и совместные проекты, однажды снялась в социальной рекламе и украшала городские билборды. При первой встрече не сразу узнала: смешно смешивать публичный образ и живого человека. А вот Ираиду она не видела никогда: знакомые черты перемешивались в совершенно чужое лицо. Крепкие руки, которые разбили сотни рёбер ради запуска сердца, были сжаты, губы сжаты, вся Ираида сжалась и, казалось, была готова к прыжку, дышала тяжело, как будто всю дорогу бежала, смотрела исподлобья: изучала, пока не бросалась. Григория не знала Ираиду, её знал только Григорий, они были вместе в ту памятную ночь, и кто знает сколько ещё ночей до того (не моё дело!). Ираида знала Григория, а вот Григория, как сложилось и как принято, его не знала. Григория не было, он не пришёл и не защитил, и Григория осталась с бесом одна на одну.
На негнущихся ногах Григория сделала шаг, другой, навстречу хищнику, лицо не слушалось её и застыло восковой маской. Ираида наблюдала за нескладной и сейчас совсем старческой фигурой с ленивой усмешкой: и что ты мне сделаешь? Подашь заявку в этический комитет? Может быть, каким-то непостижимым образом ты и подвинула моего полюбовника, но сейчас я вырву его из тебя на свет, потому что он моя игрушка, а ты, ты слабый ничтожный паразит, оправдывающий своё существование восприимчивостью к химии в крови и строящий свою правду не на стройной логике, а на неведомых, несуществующих ощущениях.
Ираида не сказала ни слова, и Григория почти читала каждую мысль в бликах света в краях глаз, в капельках слюны в уголках рта, в обнажённых верхних дёснах. Знает или нет Ираида, что она собирается делать: нет, теперь она доверится инстинктам – но как врач реанимации она точно знает, как убрать последствия.
Григория подняла руку в жесте защиты и зачарованно рассматривала её как в первый раз: как и у Ираиды, это была жёсткая рука с грубой кожей, жёлтая от никотина, а ещё с впитавшимся разводами масла, с химическим ожогом на безымянном пальце. Григория не знала, как нужно сжимать кулак, и этого не потребовалось. Тыльной стороной ладони, без размаха, почти лениво она ударила Иду в лицо: с такой силой, что тело отлетело на несколько шагов в коридор, мелкие капли крови и слюны испачкали дверь. Григория погладила костяшки, больно ударившиеся об оскаленные дёсны, и её губы произнесли с фальшивой теплотой:
– Дрянь.
– Не думал, что придётся повторять: визиты не приветствуются, – продолжали они. – Не могу поверить, что ты забыла своё место. – Губы растянулись в оскале, и рука вновь потянулась к Ираиде. Та отползала с расширенными глазами, всхлипывала, прикрывала окровавленный рот. – Стоять. – И теперь уже Ираида была восковой недвижной статуей.
Рука помогла ей встать с пола и слегка отряхнула одежду, Ираида зажмуривалась от каждого прикосновения.
– Я хотела тебя видеть, я думала, – шёпот был на грани слышимости, но Ираида могла бы и вовсе молчать, её всё равно нельзя было не услышать.
– Что? Ты, наверно, хочешь, чтобы я всё объяснил? – догадался голос, вырывавшийся изо рта Григории. – Мне не терпится всё тебе объяснить. Удивительная история!
– Н-нет, мне пора… Дежурство… Мне нельзя не отметиться…
– Ты не поранилась? Бинт, вата, антисептик? Точно не останешься?
Но Ираида пробормотала что-то ненужное про местный пункт медпомощи – она уползала в сторону двери, не поворачиваясь к собеседнику спиной, даже пыталась улыбаться, закапала весь ковёр – и, наконец, выскользнула наружу. За дверью раздался звук бегущих ног, Ираида оставила на ковре сумочку и обломок верхнего клыка.
Очень медленно Григория дошла до двери, затворила её и закрыла замок на все обороты. Опустилась на пол и зарыдала так, как не рыдала никогда.
Казалось, что Григорий не вернётся никогда. Он был ужасным человеком, её защитник, осколок её души. Если он и оставался в каком-то виде, то испытывал сейчас такие боль, ужас и непонимание, каких никогда не было в его жизни; психопаты не боятся смерти, но это не смерть. Мы верим, что психопаты вовсе не испытывают эмоций, но самые сильные эмоции могут достучаться и до них. Впрочем, ещё раньше Григория видела, что его порог ниже, чем необходимо для выживания в мире ночи – и парадоксально это помогало ему достичь вершин. А ей, днём, жить безбедной бессмысленной жизнью, полной потребления культуры, искусства и паров фимиама, которые Григорий при всей своей необычности никогда не смог бы осмыслить.
Лишь в один момент Григория была вынуждена вынырнуть из глубин оплакивания половины души: квартиру заливал огонь. Она поднялась на негнущихся ногах: за окном садилось солнце, превращая Новый Рим в настоящий золотой город: шпили церквей и небоскрёбов горели нестерпимо, но Григория не отворачивалась. Она не помнила, когда последний раз видела закат и видела ли его вообще.
Она не понимала, что с ней происходит, но одно она знала точно: когда это началось.
Засыпала – именно засыпала, а не мягко переходила в противоположное эго-состояние, — Григория также крайне редко. И сегодня она заснула в тщетной надежде, что у неё просто сбился цикл и проснётся она уже не собой.
Проснулась она опухшая и слабая вскоре после восьми и сразу кинулась звонить Зинаиде: в такое время та точно перекинулась обратно в дневную версию. Та не ответила. После нескольких звонков пришло лишь одно сухое сообщение: «Не могу говорить»
Мучимая тяжёлыми предчувствиями, Григория наскоро перекусила – скорее из привычки заботиться об общем теле – вызвала такси и поехала в дом Иды. Всю дорогу сидела как на иголках, ругала про себя неповоротливость машины, не стесняясь в выражениях.
– Уходите, – просто сказала Ида из-за двери ванной, даже не выглянула. Двери её дома были распахнуты, сигнализация выключена, ворота отворены, а вот ванная закрыта.
Григория стояла посреди огромной спальни и не понимала, куда ей теперь уходить, мысли ворочались медленно, как будто она совсем не спала. Её вырвал из забытья звук входящего сообщения, на которое она не ответила:
«Извините Уезжайте сейчас возвращайтесь через месяц или два идёт?»
«Вы ещё тут?»
«Нет правда уезжайте»
«Вы совсем не понимаете»
«Я понимаю», – это всё, что ответила Григория.
Если бы не эмпатия, возросшая до недоступных высот, Григории было бы очень сложно понять речь Иды. Но слова на самом деле ничего уже не значили.
– Нет ничего плохого в том, чтобы не работать днём. Правда?
– Ничего из того, что вы хотите, или боитесь, или надеетесь от меня услышать, вам не поможет, — ответила Григория, сдерживая внутренний крик. В первый момент, когда Ида вышла, она опять её не узнала. Да сколько можно! Ида выглядела как старуха. Мешки под глазами, разбегающиеся несчастливые морщины, огромное багровое пятно под скулой и тёмный провал рта. Запах алкоголя такой мощный, что Григория еле удержалась. Но ни алкоголь, ни вчерашний не столько сильный, сколько унижающий удар Григории не могли привести к таким повреждениям.
– Вряд ли кто-то не знает об этой казни, – Григории тяжело давалось спокойствие. – Убить человека – преступление по любому кодексу. Но древние кодексы куда мягче относились к изуродованию: урод не может занимать публичных должностей, у публичной фигуры нет недостатков, идеальное лицо, образец для подражания. Ираида выбила вам все зубы. Это надолго?
Ида посмотрела на Григорию с болью и непониманием. Знала бы она, как тяжело контролировать столько участия и понимания, сколько сейчас было у той!
– Убийство – преступление по любому кодексу, – снова повторила Григория.
– Давайте ещё поговорим о том, что такое убийство, – выдохнула сквозь губы Ида. – Мы не в Европах, где так называемой второй душе дают полные гражданские права. Нет. В царстве Утопии ночные эго-состояния всегда считали тем, кем они являлись на самом деле: аномалией, атавизмом, который десять тысяч лет назад помог нам пережить одно из великих вымираний и по недоразумению остался с нами. В них ещё был смысл, пока работа подразумевала какую-то опасность, выживание. Теперь даже прогрессивные европейцы видят, что психопаты попросту устарели: не нужны, опасны, противоестественны. Вот вам, Григория, вы сами видите, больше не нужен никакой защитник – а прошла всего неделя.
– Григорий – часть меня. Моя часть.
– На протяжении столетий, – насколько могла, чётко артикулировала Ида, – мы тратили половину своих сил и ресурсов на сдерживание внутреннего психопата. Пример Атлантиды, разорванной ночными охотниками…
– Ночные эго-состояния отдавали нам все свои силы и ресурсы – и вы правы, это не мы не выживем без них, это они не выживут без нас. Да не потому, что друг друга перебьют: просто такие великие знатоки этики и баланса сделают с ними то же, что сделали с Атлантидой. – Григории было достаточно услышать, как Ида прошамкала одно название южного материка Новой земли, чтобы почти наяву увидеть ядерные удары, уничтожившие начавшее крепнуть общество людей, похожих на роботов, но людей.
Удары с Восточного полушария. Даже ребёнок знает: когда на востоке эмпат – на западе психопат.
– Что вы вообще со мной сделали? – спросила Григория просто потому, что Ида хотела, чтобы она спросила. – Только без подробностей о том, как вы сводили моего владыку с вашей сестрой-палачом.
Ида ожидаемо дёрнулась от слова «сестра».
– Вы чрезвычайно интересный случай! Разнополые личности смогли качественно ужиться в одном теле и усиливали друг друга. Ну, вы же знаете, что у мужчин и женщин разные ведущие миндалевидные тела? У вас они каждодневно переключались, что оказывало влияние на весь процесс – в первую очередь давало Григорию истинное, не от логики понимание людей. Но и вы были той ещё манипуляторшей! Хотя отлично маскировались – как и любой психопат среди нормальных людей. Но я отвлекаюсь. За счёт такого упрощённого перехода на вас лучше, чем на кого-либо могла подействовать пилюля милосердия, то есть не пилюля, это старое название, а коктейль такой из нейромедиаторов. После него эмпатия взлетает до небес, вы и сами знаете, – и психопат уже не может реагировать на раздражители среды: он с ними просто не совместим. Коктейль скоро пройдёт, но организм поймёт, что психопат ему больше не выгоден; похоже сейчас вполне легально лечат растроения личности. А всё почему? Потому что естественное состояние человека – цельное. Даже сегодняшние дети, не видя нас, не разделялись бы – но это не рабочая схема, сейчас она не возможна, только во времена легендарных основателей Рима: вы же не слышали? Последние исследования говорят, что Ром и Ремул даже в легендах на самом деле имели разные тела!
– Я предложила бы вам быть мессией нового метода, – горько улыбнулась Ида. – После того, как вы увидели бы, что больше ни в ком не нуждаетесь… Но я сейчас больше неспособна представить вас никому. Может быть, через пару месяцев меня пустят постоять около здания телеканала с моими искусственными зубами…
– Даже без подаренной вами чрезмерно раскачанной эмпатии, этики и чего там ещё, – усмехнулась Григория, – я вижу: то, что вы делаете, – зло, до которого никакой психопат не додумается. Как же мы в стремлении к добру легко доходим до геноцида! И до преступлений против личности, конечно. Моей личности.
Скоро я вернусь к своему нормальному состоянию, не обременённому бесконечным познанием добра и зла, но сегодняшний день я не забуду. Я не забуду себя, не забуду вас: оставайтесь здесь и живите, мы с вами встретимся, пожалуй, на дебатах: что вы думаете о радио? Сможете выступить с защитой своего проекта публично, а не исподтишка? Дадите ночным эго-состояниям шанс?
И я не забуду Григория, моего непременного защитника, – он не заслужил такой участи.
Может быть даже, мне удастся его вернуть.
_________________________________________
Об авторе:
ВАСИЛИЙ КРАСИЛЬНИКОВ Василий «Анморис» Красильников родился в Вологде, где под началом настоящего альфацентаврийца покорял олимпийские высоты – и собрал целый сонм дипломов за «Русского медвежонка» и «Кенгуру». Выросши и переехав в Петербург, с сожалением обнаружил, что во взрослой жизни пачка дипломов не даёт никаких бонусов, – а к тому же здесь все такие. Раз в несколько лет пишу на литературный конкурс «Рваная грелка» и имею немалый успех у товарищей по квартире. Гораздо чаще моделирую миры в трёхмерных редакторах из примитивов, нежели из слов на бумаге. В свободное от творчества время поднимаю когнитивно-поведенческую терапию в России. Изредка смешно шучу в интернете.
скачать dle 12.1
