Книг на историческую тему пруд пруди, но эти две выделяются на общем фоне. «Ленин» Данилкина и «Неизвестность» Слаповского – новинки минувшей весны, милостью «большекнижного» жюри перекочевавшие в следующий сезон – формально принадлежат к разным областям словесности: фикшн и нон-фикшн. На деле граница эта условна, и оба текста, как твинпиксовские совы, не то, чем кажутся. Сойдясь во времени и пространстве, они образуют своеобразную пару: два способа переосмыслить, «перезагрузить» русский ХХ век.Лев Данилкин. Ленин: Пантократор солнечных пылинок. – М.: Молодая гвардия, 2017
«Ленин» Данилкина – больше, чем «жзл», он и издан вне фирменной серии. Во-первых, для самого автора это перешагивание декаркационной линии между «Критикой» и «Литературой» (вот увидите, Данилкин будет одним из трёх поднявшихся на сцену в Доме Пашкова поздней осенью). Во-вторых, это биография не человека, а идеи, феномена, а точнее – энергетического взрыва по имени «Ленин» (менее масштабные учения проводились ранее на полигонах «Проханов» и «Гагарин»): «Снесите все статуи и запретите упоминать его имя – история и география сами снова генерируют "ленина"». Ну да, любимый данилкинский тип – тёмная лошадка, чудак, вокруг которого реальность искривляется загадочным образом.
Однако, несмотря на весь масштаб описываемого объекта, автор здесь не менее важен, чем герой. Настолько, что в какой-то момент, читая книгу под названием «Ленин», мы про самого Ленина забываем, а фокусируемся на стилистических особенностях рассказа о нём. «Читайте эту биографию как прозу», советует Константин Мильчин; так-то оно так, но эта проза весьма сложна для восприятия. «Ощущение Ленина, что пребывание в Женеве напоминает ему лежание в гробу, усугубилось в тот момент, когда к проблеме затекших конечностей прибавилось грубое обращение служащих похоронного бюро» – м-м-м? Данилкин-писатель слишком изощрён, слишком остроумен, слишком «писатель». Все эти стилистические гусеницы скорее тормозят внимание, нежели вызывают желание их «смаковать».
В общем, если б я был Данилкиным, то загнул бы здесь что-то вроде: «концептуальная реанимация Ленина обернулась стилистическим бальзамированием» – да и свернул бы рецензию. Это было бы эффектно, но неправильно. Конечно, данилкинский Ленин не забальзамирован, носится по миру как угорелый, поэтому и композицию книги определяет не история, а география. Эксцентричность Ленина такова, что оправдывает даже чрезмерную любовь его биографа к слову «странный» (чёрт возьми, кажется, я заразился от этой книги склонностью к непроницаемым синтаксическим конструкциям).
Как признается автор в последней главе, «Сцене после титров», 800-страничный том – результат интеллектуального эксперимента над самим собой: нечто вроде «прочитать 55-томник Ленина и навсегда измениться». Храбрости и настойчивости экспериментатора нельзя не позавидовать (или посочувствовать?). В этом отношении – с поправкой на эпоху, личность, контекст – Данилкин идёт по пути Галковского, описавшего свой интеллектуальный квест в «Бесконечном тупике» (правда, в отличие от путешественника Данилкина, фактически «не выходя из комнаты»). Как утверждал Галковский, своё философское образование он начал в 17 лет с того, что проштудировал все 55 томов ПСС Ленина («Это оказало на меня колоссальное влияние»). По иронии судьбы (или юбилейной логике) в апреле этого года вышла его книга «Николай Ленин. Сто лет после революции. (2331 отрывок из произведений и писем с комментариями)».
Что касается эволюции биографического жанра, то тут «Ленин» в одном ряду с изданным той же «Молодой гвардией» (и тоже вне серии)
«13-м апостолом» Быкова. Оба этих толстенных, пространнейших, рыхловатых краснообложечных долгостроя гораздо больше говорят об их авторах, нежели о персонажах. Перед нами утончённая разновидность духовной автобиографии: вряд ли было бы интересно читать жзл Быкова или Данилкина, а вот историю их любимой, персональной idee fixe – уже интереснее.
Алексей Слаповский. Неизвестность. – М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017
В «Неизвестности» автор не виден вовсе – как любой хороший сценарист, Слаповский дистанцируется от морализаторства, предпочитая, чтобы история говорила сама за себя. Он за спинами своих героев, каждый из которых одержим странным желанием записать, зафиксировать на бумаге свою судьбу. Письма, дневники, записанные на диктофон диалоги – «Неизвестность» представляет собой целую энциклопедию «первичных речевых жанров». Перед нами подчеркнуто обытовленный, негероический, намеренно стандартизированный ХХ век: о 30-х, допустим, годах во всей их типичности мы можем получить представление откуда? Правильно, из дневниковых записей какого-нибудь идейного пионера, которые адресованы – разумеется – Павке Корчагину.
И при этом «Неизвестность» – живой, динамичный, ни разу не скатывающийся в пародию текст. Вся эта повествовательная механика заставляет вспомнить, как ни странно, «Взятие Измаила» Шишкина с его жанрово-стилистической многоголосицей. И много ещё чего напоминает: в аннотации, скажем, обыгрывается Маркес («сто лет неизвестности»). Что же это за «неизвестность»?
Предыдущий роман Слаповского был о дне сегодняшнем и имел открытый финал: поскольку русско-украинский конфликт не исчерпан, не был закончен и роман. Новая книга – о целом веке, но проблематика та же, и рефрен – тот же: ещё ничего не кончилось, а чем кончится, бог весть. Сам автор в предисловии к роману замечает: «Мы путаемся в настоящем, не понимаем его, потому что до сих пор не поняли прошлого» – ему же «хотелось понять... не вставляя авторских комментариев, не высовываясь со своим мнением», и, написав книгу, он «кажется, понял».
Поймёт ли читатель? И что, собственно, он должен понять, если автор не поделился с ним не только ответом, но и вопросом? Может быть, ясность внесёт одна характерная деталь. Начинается эта книга косноязычными записками крестьянина Николая Смирнова, заканчивается же косноязычным письмом его потомка – аутиста Глеба. Из немоты рождается слово, орфография и пунктуация сохранены. Шум и ярость?