Леонид Доброхотов. КЁНИГСБЕРГСКИЕ КАНТИНКИ

Редактор: Наталья Якушина

                                
(пьеса в двух действиях и четырёх картинах)



От автора: Четыре КАНТинки ˗ это четыре истории о философе Иммануиле Канте, которые происходят в течение длительного отрезка его жизни: на протяжении сорока лет. КАНТиники связаны между собой постоянными (или горизонтальными, как теперь говорят) персонажами, развитием мысли философа от аристократизма к буржуазно-мещанской демократии, что отображается в отношениях Канта и его слуги. 


Действующие лица:

КАНТ ИММАНУИЛ, философ
ЛАМПЕ МАРТИН, слуга Канта
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ, подполковник русской армии
ОРЛОВ ГРИГОРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ, граф, русский вельможа
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ, молоденький офицер
ВАЛЬТЕР, трактирщик
ЛАЙМА, кухарка         
ПАУЛА, её дочь, тоже кухарка
ФУНК, мать умершего студента
ГРИН, английский коммерсант
ШУЛЬЦ, сосед Канта
ШТАЙН, полицейский
ВАСЯНСКИЙ, дьякон, ученик Канта
ХАНРИДЕР, ученик Канта
ДАМА средних лет
А также группа русских офицеров не более 5-ти человек и две гуляющие в саду дамы

Так как действие охватывает 40 лет, все сквозные персонажи (Кант, его слуга, трактирщик и полицейский) должны прибавлять в возрасте в каждой последующей картине (КАНТинке). Кухарок Лайму и Паулу может играть одна актриса.


ДЕЙСТВИЕ  ПЕРВОЕ

КАНТИНКА ПЕРВАЯ

1760 год. В Европе идёт семилетняя война. Восточная Пруссия присягнула Российской империи и вошла в её состав. Трактир в Кёнигсберге. Кант сидит за столом и аппетитно поглощает кушанье из маленькой тарелочки. Его слуга Лампе стоит рядом с невозмутимым видом.

КАНТ. Дружище, Мартин, с чего бы ты начал лекцию о фортификационных сооружениях?
ЛАМПЕ. Грешно смеяться над простым человеком. Я отставной прусский солдат и многих ваших слов не понимаю.
КАНТ. Но ты же участвовал в боях?
ЛАМПЕ. Да, господин.
КАНТ. Тогда ты должен был хотя бы видеть военно-инженерные конструкции? Ну, там брустверы или бастионы?
ЛАМПЕ (понуро). Я больше готовить любил да портняжничать. Сапоги мог подбить товарищу по оружию... А на счёт лекции скажу: надо побольше денег содрать с этих русских. От них не убудет. Почти каждый день праздники, фейерверки да кутежи!
КАНТ. Да у тебя стратегическое мышление, Мартин!
ЛАМПЕ. Как? Чего?
КАНТ. Впрочем, оставайся на уровне портняжества и стряпни. Ты это делаешь неплохо. Только вот с парикмахерским искусством у тебя нелады. (С укором.) Третий парик сжёг!
ЛАМПЕ (возражая). Один локон всего попортил! Так я вам такой же задаром найду!
КАНТ. Любопытно, где же ты его найдёшь да ещё задаром? Ты что, ухаживаешь за дочкой парикмахера?
ЛАМПЕ. Хе. Неплохо было бы. Только у неё уже есть ухажёр. Студент ваш, между прочим, чтоб ему провалиться.
КАНТ. Так где же ты его возьмёшь?
ЛАМПЕ. Вон у профессора-то какая кобыла белая – вся как парик. (Заговорчески.) Так я от гривы иль от хвоста отрежу кусок и завью его щипцами. Чем не локон? Пришпандорю его к прожжённому месту.
КАНТ. Не сметь этого делать!

В трактир входит группа русских офицеров в 7 – 8 человек. Среди них Орлов, Суворов, Белосельский. Быстро появляется трактирщик Вальтер и приглашает их пройти.

ВАЛЬТЕР. Давно вас ждём. Никого не пускал из посетителей, кроме приглашённого вами Канта. Располагайтесь, где вам будет угодно. Блюда у нас все горячие, вас дожидались.
СУВОРОВ. Это с удовольствием, но потом. Сначала лекция. (Канту.) Позвольте представиться, подполковник Суворов.
КАНТ. Приват-доцент Кант. (Учтиво кланяется.)
ОРЛОВ. Граф Орлов.
СУВОРОВ. Что ж, начнёмте, господа! А после лекции хорошо закусим.

Появляется 20-летняя кухарка Лайма и направляется к Канту.

ВАЛЬТЕР (в испуге). Ты куда?
ЛАЙМА. Госпожа Функ просила передать господину Канту письмо.
ВАЛЬТЕР. Потом, потом. Господин Кант сейчас занят очень важным делом!
ЛАЙМА. Но она просила передать его незамедлительно!
ВАЛЬТЕР. Незамедлительно! Подождёт твоё письмо. Отдашь после лекции. Вертихвостки! Пойдём, пойдём...

Трактирщик и кухарка уходят.
Офицеры рассаживаются за столами. Кант встаёт за спинку массивного стула и использует его вместо кафедры. Слуга Лампе становится поодаль и принимает важный вид, будто это он намеревается читать лекцию. Офицеры смолкают и внимательно смотрят на лектора.

КАНТ. Господа, я как верноподданный русской императрицы Елизаветы Петровны счёл своим долгом поделиться некоторыми мыслями с доблестными офицерами её армии. С прискорбьем должен признаться, что мертвящий дух догматизма проник не только в метафизику, но и в фортификационное искусство.
ОРЛОВ. Любопытно.
КАНТ. На смену творческим и жизненным идеям Вобана и Кегорна пришёл, как я уже говорил, узкий догматизм Кормонтеня и его последователей. Они обратили фортификацию в пустые бумажные рисунки. В них не учитывается ни обстановка военного времени, ни смертоносность артиллерийского и ружейного огня. Но самое главное – дух войска и моральное качество солдат.
ОРЛОВ. Но фортификационные сооружения строятся не на духе, а на точных расчётах. Как тут без рисунков и чертежей?
СУВОРОВ. Не буду с вами спорить, Григорий Григорьевич, но дух войска – это тоже хорошо. Да и моральное качество солдат неплохо.
ОРЛОВ. Александр Васильевич, я этого не отрицаю. Но как вы построите форт без чертежей?!
КАНТ. Конечно же, чертежи необходимы, и было бы величайшей глупостью изгнать их из фортификационного искусства и архитектуры вообще. Но я говорю, что они оторваны от жизни. Всё это, в большинстве своём, лишь кабинетные измышления.
ОРЛОВ. Хорошо. Что же вы намерены предложить конкретного?
КАНТ. А то, что равелин из-за своей изолированности не может быть упорно обороняем, так как вооружение открыто и легко уничтожается противником.
СУВОРОВ. Это мы знаем на собственной шкуре.
КАНТ. Да и сам бастионный фронт стал совершенно непригоден для фортификационных верков!
ОРЛОВ. Это ясно, как дважды два. У вас есть мысли, как это исправить?
КАНТ. Я предлагаю заострить своё внимание на новейших разработках Монталамбера. Я несколько лет собирал его разрозненные статьи. Их набралось у меня на целую книжку.
СУВОРОВ. Монталамбер? Я с ним лично знаком и немало лет. Мы неоднократно беседовали на сии темы, и у нас оказалось много общего.
КАНТ (несколько раздражаясь). Во всяком случае, сама идея... вернее, осмысление идеи пересмотра подхода к фортификации необходимо сегодня как никогда. Это я и хотел донести до вас, господа! Только и всего!

Офицеры украдкой посмеиваются.

СУВОРОВ. Пересматриваем, пересматриваем, любезнейший лектор. А не пересмотреть ли вам, господин Кант, свой подход к географии России? Слыхивал, будто бы вы читали студентам, что в Оренбургских степях обитают люди с небольшим отростком обезьяньего хвоста. Так ли это?
КАНТ. Тогда я был столь наивен, что поверил Плинию на слово.
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ (едва сдерживая смех). А что рыбы белуга, осётр и стерлядь, которые водятся в Волге, глотают большие камни в качестве балласта, чтобы удержаться на дне – это тоже правда?
КАНТ. Ну, знаете, молодой человек! Я изучал этих рыб и поразился их большому плавательному пузырю. Путём нехитрых умозаключений я пришёл к выводу, что без тяжёлого балласта их постоянно выносило бы на поверхность. А это достаточно глубоководные рыбы.
СУВОРОВ. А вы их видели живьём?
КАНТ. К сожалению, только на рисунках. А вы?
СУВОРОВ. А я их и видал, и едал.

Офицеры смеются.

ОРЛОВ (дружелюбно). Это не фортификаторы, а вы, дорогой приват-доцент, оторваны от жизни. И все ваши измышления – кабинетные.
ЛАМПЕ (шёпотом). Мне стыдно за вас, господин Кант.
СУВОРОВ. Но вы не беспокойтесь, за лекцию будет заплачено, как и обещано. А теперь выпьем и закусим.

Появляется трактирщик Вальтер, который подслушивал и ждал момента, когда ему появиться.

ВАЛЬТЕР. Накрывать?
СУВОРОВ. Валяй! (Канту.) А куда это вы, дорогой приват-доцент? Вы уж посидите с нами, откушайте. Попробуйте осетра. Изучите саму его натуру. Уверен, она вам понравится больше, чем рисунок.

Офицеры сдвигают столы в один ряд. Кант присаживается за краешек сдвинутых столов. Лампе стоит поодаль.

БЕЛОСЕЛЬСКИЙ. Господин Кант, мой дядя, князь Белосельский, очень увлекается философией. Он заразил этим и меня. Я пытался читать ваше сочинение «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме». Очень интересно, но что-то мудрёно. Не могли бы вы растолковать попроще? Александр Васильевич, как вы на это смотрите?
СУВОРОВ. Об оптимизме, говоришь? Ну, если об оптимизме, то валяйте!
ОРЛОВ. Надеюсь, это будет не про хвостатых людей в Оренбургских степях?
КАНТ (воодушевляясь). Господа, эта тема была, наверное, главной в моих сочинениях за последние пять лет. (Выходит и встаёт за свою «кафедру».) Итак, господа...
СУВОРОВ. Да что же вы, милейший, вылезли, как прыщ на носу! Садитесь за общий стол, поговорим по душам! Об этом вашем и нашем оптимизме. (Белосельскому.) Ведь пессимизм нам не нужен?
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ. Никак нет, господин подполковник!
СУВОРОВ. То-то.

Трактирщик с кухаркой накрывают столы. Лайма, оказавшись рядом с Кантом, передаёт ему письмо.

ЛАЙМА. Ещё позавчера к вам приходила госпожа Функ, но не застала вас дома. Вчера вас опять не было дома, и она оставила вам записку. Говорили, будто бы вы уехали из города. Но сегодня, когда она узнала, что вы здесь, написала вам письмо и просила незамедлительно его передать.
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ. Что-то срочное? Очень жаль, если мы сегодня больше вас не услышим.
КАНТ (смотрит на конверт). О! Это мать благороднейшего Иоганна Фридриха фон Функа – моего студента. Несколько месяцев назад она рассказывала мне о бедственном положении её семьи. И я освободил Иоганна от платы за мои лекции. Талантливый, но, самое главное, очень нравственный молодой человек! Я буду способствовать его делам до самой моей смерти. (Кладёт письмо в карман.) Прочту сразу же после лекции и, если будет нужна помощь – помогу по своим возможностям.
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ. Какой вы благородный человек, господин Кант.
ЛАМПЕ. С таким благородством по миру пойдёшь.

Столы уже ломятся от яств, бутылей с вином и пивом.

ОРЛОВ. Господа, офицеры! Тут неделю назад выступала труппа берлинских комедиантов. Великолепное было зрелище! Я хохотал до упаду! Вот и засела мне мысль, что, если мы с вами, господа, тоже сделаем представление. Пиесу я подобрал. Это сатира Ломоносова «Демофонт»!
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ. А почему бы и нет, граф?
ОРЛОВ. И, по-моему, я нашёл на главную роль актёра!
СУВОРОВ. Только не я, Григорий Григорьевич!
ОРЛОВ. Нет, нет, о вас я даже не думал. Вот кто сыграет нам Демофонта! (Показывает на Лампе.)
ЛАМПЕ. Я?! Чегой-то я-то?
ОРЛОВ. Какой неприступный и надменный вид! Ну-ка скажи, любезнейший (декламирует): 
«Сие ли устрашит геройскую породу?
Или забыла ты, что я Тезеев сын?
Чего желаю я, то получу один».
ЛАМПЕ. Как там? «Сие ли... сие ли...»
ОРЛОВ. Сие ли устрашит геройскую породу?
ЛАМПЕ. «Сие ли... сие ли...» А можно я не буду?
СУВОРОВ. Конечно же! Довольно ломать комедь. Не дело делаете Григорий Григорьевич! Давайте лучше трапезничать. Ну, милейший приват-доцент, сможете уложить вашу лекцию об оптимизме в одну минуту, чтобы произнести её в качестве тоста?
КАНТ (серьёзно подумав). Нет, господин подполковник, это невозможно.
СУВОРОВ. Тогда я уложу её в три секунды, выпьем вина, а потом будете гутарить. Кому будет интересно – послушает. Господа, предлагаю выпить за оптимизм!

Все офицеры громко кричат «Ура!» Затем выпивают. Выпивает и Кант.

КАНТ. Господа! Итак, об оптимизме...
ОРЛОВ. Да вы закусите сначала.
КАНТ (закусывая). С тех пор как люди создали себе о боге понятие, не было более естественной мысли, чем мысль о том, что, если бог делает выбор, то выбирает только наилучшее.
СУВОРОВ (уписывая куропатку за обе щёки). Резонно. Выпейте ещё, приват-доцент.
КАНТ (выпив ещё стакан). Лейбниц также не имел в виду что-то новое, когда он говорил, что этот мир наилучший из всех возможных. Новое у него заключалось лишь в способе распутывания сложного узла затруднений, связанных с вопросом о первоисточнике зла.
ОРЛОВ. Вы закусывайте, закусывайте. И как-нибудь попроще. Желательно на знакомых примерах.
КАНТ (закусывая). Хорошо, на примерах... (Слуге.) Дружище Мартин, скажи, пожалуйста, чем ты всегда недоволен?
ЛАМПЕ. Жизнь тяжёлая.
КАНТ. Вот это я и хотел услышать! Это самое лучшее возражение тому, что наш мир – наилучший из миров. Скажи, Мартин, чем же тяжела твоя жизнь?
ЛАМПЕ. Жалованье мало. А я ведь вам и за денщика, и за кухарку, и за портного. А квартирка-то как мала – один угол отвели. А мне жениться надо! (Как бы про себя.) А ведь мог бы, дурак, устроиться к помещику или купцу. Я-то думал, что приват-доцент, что-то вроде генерал-губернатора!

Офицеры смеются.

КАНТ. Это ты-то за портного?! (Переходит на визг.) Ты мой праздничный кафтан испоганил так, что им только лошадь покрывать!
ЛАМПЕ. Э! Какую лошадь? У нас и лошади-то нет!

Офицеры заливаются смехом от души. Один из них подзывает Лампе и даёт стакан с вином. Лампе оглядывается на хозяина и быстро украдкой выпивает вино.

КАНТ (закусывая). А если серьёзно, то противники оптимизма говорят, что совершеннейший из всех миров, как и наибольшее из всех чисел, - противоречивые понятия! Но в совершенстве, господа, дело обстоит не так, как в математической бесконечности. Там конечное связано с бесконечным по закону непрерывности. А здесь прерывность, господа!
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ. Господин Кант, а прерывна ли свобода в системе бытия, или не прерывна? И призвана ли она прервать зло?
КАНТ. Пока не знаю. Здесь много заблуждений и догматической казуистики. Но я вам скажу, молодой человек, если я должен выбирать между заблуждениями, я предпочту благую необходимость, а не злую свободу.
СУВОРОВ. Истинно глаголете.

В зале появляется женщина, которая встаёт в сторонке и смотрит на Канта. Это госпожа Функ.

КАНТ (заметно опьянев). Я, сам по себе ничего не стоящий и существующий лишь ради целого, тем более ценю своё существование, что был предназначен занять некоторое место в самом лучшем из замыслов творения. (Расходится.) Я же с той точки, где я нахожусь, с тем пониманием, которое дано моему слабому рассудку, постараюсь объять своим взором возможно больше и ещё сильнее проникнуться мыслью, что целое есть наилучшее и что все хорошо ради целого.
СУВОРОВ. Вы правы, господин Кант! Господа, давайте выпьем за наш мир, единственно лучший из миров!

Офицеры снова громко кричат: «Ура! Ура! Ура!» Вдруг Кант замечает госпожу Функ и встречается с ней глазами. Женщина вздрагивает и, не в силах сдержать слёзы, выбегает из трактира.

ЛАМПЕ. Прочитали бы письмецо-то.
КАНТ. А! (Распечатав конверт, пробегает письмо глазами). Что? Как?
ЛАМПЕ. Неужто помер?

Кант не может выговорить ни слова.

БЕЛОСЕЛЬСКИЙ (взяв письмо из рук Канта, читает). «Дорогой учитель, позавчера утром вашего ученика Иоганна Фридриха фон Функа не стало. Я, его мать, госпожа Функ, смею надеяться, что вы прибудете на похороны, проводить его в последний путь». Уже поздно. Похоронили.
ЛАМПЕ. Ай-ай-ай! (Вынимает записку.) Я ведь думал, она денег просить будет и скрыл бумажку.
БЕЛОСЕЛЬСКИЙ (пробежав глазами записку). Прежде чем распоряжаться бумажками, выучитесь грамоте. (Отдаёт записку Канту.)
КАНТ (пересохшим горлом). Лучший из миров? Я сожгу эту свою работу!
ОРЛОВ. Господа, поможем бедной матери! (Бросает на стол купюру.)

Все другие офицеры повторяют его действие, отчего образуется внушительная стопка денег.

ОРЛОВ. Господин Кант, возьмите деньги и утешьте госпожу Функ. Наверняка, она нуждается в средствах. Отсчитайте из них за вашу лекцию, сколько посчитаете справедливым, и возьмите себе.
ЛАМПЕ (вытаращив глаза на деньги). Хозяин, позвольте мне самому отнести деньги госпоже Функ.

Кант кивает головой в знак согласия.

ЛАМПЕ. Сколько за лекцию-то отсчитать?
КАНТ. Что?
ЛАМПЕ. За лекцию-то вашу сколько денег возьмём?
КАНТ. Нисколько! Слышишь, Мартин? Ничего не бери, всё отдай госпоже Функ!
ЛАМПЕ. Ладно уж, раз такое дело. Зря только, что я на роль Демофонта не согласился! Может, тоже дали бы денег... (Засовывает пачку денег за пазуху, но одну маленькую купюру тайком прячет в карман.)


КАНТИНКА ВТОРАЯ

С тех пор прошло 15 лет. На дворе 1775 год. Дёнгофский сад в Кёнигсберге.

Кант сидит на скамье, погрузившись в ноуменальный мир идей. Перед ним пюпитр с раскрытой тетрадью, в которой он время от времени делает короткие записи. Рядом стоит слуга Лампе и держит над хозяином раскрытый зонт, прикрывая его голову от солнечных лучей. Вдруг на улице заметно темнеет – это туча находит на солнце. Слышатся раскаты грома.

КАНТ (перейдя в чувственный мир феноменов). Дружище, сложите зонт, солнца уже нет.
ЛАМПЕ (не шелохнувшись). Но сейчас пойдёт дождь. Снова потом раскрывай.
КАНТ (зажав одну ноздрю пальцем и втягивая воздух другой). Нет, дождя не будет.

Лампе складывает зонт.

КАНТ. Лампе, принеси мне свежий номер газеты «Королевские привилегированные прусские новости». Как всегда.
ЛАМПЕ (проговаривает). Королевские... привилегированные... прусские новости...
КАНТ. Да-да. Не перепутай на этот раз. И заодно загляни на почту – она уже должна открыться.

Лампе  уходит.
Мимо проходят две женщины. Одна постарше, другая совсем молоденькая – видимо, мать с дочкой. Кант поднимает на них глаза и с интересом украдкой их рассматривает. Они замечают профессора и кланяются ему. Кант вздрагивает и, улыбнувшись, делает ответный поклон. Когда Кант оказывается позади женщин, он провожает их взглядом, привстав со скамьи. 

КАНТ (задумчиво). Нет, пока мне не прокормить женщину! (Снова углубляется в размышления.)

Мимо проходит трактирщик Вальтер, но вдруг в удивлении останавливается, уставившись на смотрящего в одну точку Канта. Трактирщик осторожно подходит к философу и медленно склоняется над ним, чтобы заглянуть в глаза.

КАНТ (очнувшись). Ой!
ВАЛЬТЕР (отпрянув). Ай! Фу, как вы меня напугали! Здравствуйте, господин профессор.
КАНТ. Добрый день, Вальтер.
ВАЛЬТЕР. А что вы здесь делаете в такую рань?
КАНТ. Рань? Я здесь работаю уже два часа. А вы что же, гуляете в это время?
ВАЛЬТЕР. Нет, я иду открывать свой трактир. А хожу я всегда через Дёнгофский сад. Но почему вы здесь, а не в кабинете?
КАНТ (нехотя). Мне там мешают.
ВАЛЬТЕР. Вам? Кто же вам может помешать? Хозяин квартиры?
КАНТ. Нет, Кантор мне никогда не мешает.
ВАЛЬТЕР. Но кто же тогда?
КАНТ. Соседский петух.
ВАЛЬТЕР (понимающе). А-а-а... Что, слишком громко кукарекает по утрам?
КАНТ. Если бы только по утрам, то я смирился бы с этим, как с необходимым законом природы. Но эта адская птица кричит непрестанно в течении всех суток! Причём громко, пронзительно и противно, будто бы специально издевается надо мной.
ВАЛЬТЕР. Так вы скажите соседу, пусть примет меры.
КАНТ. Говорил. Даже предлагал большие деньги, чтобы выкупить у него этого бешеного петуха.
ВАЛЬТЕР. А он?
КАНТ. Ни в какую. Возможно, этот птичник нафантазировал себе, какая страшная участь ожидает его питомца. Хотя я уверял хозяина в том, что отвезу крикуна к своим знакомым за город в целости и сохранности, и что он может сопровождать своего любимца, а также время от времени навещать его. Нет, не внял он моим аргументам.
ВАЛЬТЕР. Каков упрямец!
КАНТ. Вот, Вальтер, я и решил произвести эксперимент – перенести свой кабинет в Дёнгофский сад. Как идут ваши дела?
ВАЛЬТЕР. Спасибо, неплохо. Кстати, мне привезли из Берлина отличную книгу кулинарных рецептов. Каких там только нет!
КАНТ (оживляясь). Я бы с удовольствием почитал.
ВАЛЬТЕР. Я скажу кухарке, чтобы занесла вам домой.
КАНТ. А кухарка у вас всё та же? Лайма?
ВАЛЬТЕР. Да, всё она. Мастерица на все руки.
КАНТ. Замуж не вышла?
ВАЛЬТЕР. Развелась уже.
КАНТ. Как всё просто у людей. Буду рад её видеть.

Возвращается Лампе.

ЛАМПЕ. Здравствуйте, Вальтер.
ВАЛЬТЕР. Здравствуйте, Мартин. Ну, не буду больше вас беспокоить, счастливо поработать. И мне пора делом заняться. (Уходит.)
ЛАМПЕ. Вам письмо. (Отдаёт Канту конверт.)
КАНТ. Письма надо вскрывать сразу же. Этот урок я усвоил на всю жизнь. (Срывает с конверта сургучную печать.) 
ЛАМПЕ. Да уж, бедняга Функ. Так и не удалось нам проводить его в последний путь. Если бы вы сразу вскрыли конверт!
КАНТ. Здесь твоей вины больше, чем моей! Спрятал тогда записку его матери! (Читает письмо про себя.)
ЛАМПЕ. Кто пишет-то?
КАНТ. А ты что, не прочитал на конверте?
ЛАМПЕ. Я ещё не научился.
КАНТ. Как! Ты ещё год назад засел за азбуку!
ЛАМПЕ. Эх, забросил. Дел-то невпроворот!
КАНТ. Пишет Лафатер.
ЛАМПЕ. Он-то не помер ещё?
КАНТ. Как ты смеешь!
ЛАМПЕ. Ну, и слава богу! Я очень рад, что он жив. (Пауза.) О чём пишет-то?
КАНТ (зачитывает фрагмент из письма). «Почему Вы молчите, почему пишут те, кто на это не способен, а не Вы, отлично владеющий пером? В это новое время вы не даете о себе знать. Спите? Кант, я не хочу Вас хвалить, но скажите мне, почему Вы молчите? Или лучше: скажите, что Вы заговорите».
ЛАМПЕ. Вот-вот! И я о том же!
КАНТ. О чём?
ЛАМПЕ. Публиковаться надо. У вас же целый сундук исписанных бумаг. Это же чистоган! В дело их пустить надо!
КАНТ. Эх, Мартин, Мартин! Это всего лишь черновики.
ЛАМПЕ. Да кто там разберёт! Буквы и есть буквы! Публикуйте и дело с концом! С жалованьем профессора далеко не уедешь. Что такое 166 талеров и 55 грошей? Пшик и нету! А вам, господин Кант, предлагали профессорскую должность на 350 талеров в Иене!
КАНТ. Не ври, всего лишь 200.
ЛАМПЕ. И ещё 150 гарантировали за частную практику. Вот и получается, что 350 талеров.
КАНТ. Я из Кёнигсберга никуда не уеду. Мы с ним одного года рождения. Но я тебе скажу, что ни ты, ни Лафатер не правы. Что значит, молчу, сплю? Если я не публикуюсь, то это не значит, что я не работаю и не думаю. Да и после смерти Функа я стал остерегаться обнародовать мысли, которые не проверены мной самым тщательным образом. Ведь и наука бывает вредна.
ЛАМПЕ. Вот тебе раз! Чем же она вредна?
КАНТ. Вред, приносимый наукой людям, состоит в том, что огромное большинство учёных достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения. Не говоря уже о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия... 
ЛАМПЕ. Так на кой ляд вы профессором заделались?
КАНТ. Потому и молчу, как выразился Лафатер, пятнадцать лет.
ЛАМПЕ. Одиннадцать. В 66-м вы выпустили книжку о прекрасном и возвышенном.
КАНТ. Я тогда лишь записал давно продуманные мысли. Но сейчас я не могу прорваться. Английский философ Юм стоит у меня поперёк дороги. Вижу, что горы лжи издаёт, причём лжи хитроумной, не подкопаешься. Как её опровергнуть, чтобы идти дальше?
ЛАМПЕ. А обойти нельзя?
КАНТ. Нет, Мартин, нельзя, если быть честным перед собой и философией. (Пауза.) О, Боже! В этом саду ещё хуже работается! Считай, ещё день потерян...
ЛАМПЕ. Идёт!
КАНТ. Кто?
ЛАМПЕ. Враг ваш! Сосед!

Появляется Шульц.

ШУЛЬЦ. Моё почтение. (Лёгкий поклон.) Вот видите, как хорошо вы придумали, господин Кант. Никто вам здесь не мешает. Хм. Бытовая антиномия тоже оказалась лишь диалектической кажимостью, выражаясь вашей терминологией.
КАНТ (едва сдерживаясь). Вы и здесь не даёте мне работать?
ШУЛЬЦ. Что вы, что вы! Работайте, работайте! Только не понимаю, как может птица мешать мудрецу? Это же сама природа! Почитайте Руссо, господин профессор!
КАНТ. Естественным путем мы не можем быть святыми, господин... как вас?
ШУЛЬЦ. Шульц.
КАНТ. Так вот, господин Шульц. Аркадская пастушеская жизнь и излюбленная у нас придворная жизнь – обе одинаково пошлы и неестественны. 
ШУЛЬЦ. Понимаю, понимаю. Нравственная жизнь – это нечто среднее. Например, жизнь профессора на 166 талеров. Хи-хи! Разрешите анекдотец, и я ухожу, больше не стану вас беспокоить. Как-то кучер вёз астронома по лесной дороге. Наступила ночь, и они заблудились. Астроном: сейчас я выведу нас по звёздам. Он начал указывать путь, и они заехали в такие дебри, что и не выберешься. Тогда мужик взял всё в свои руки и сказал астроному: «Барин, может быть, вы много понимаете на небе, но на земле вы – дурак!» Хи-хи! Работайте, работайте! Моё почтение. (Лёгкий поклон.)

Сосед поворачивается, чтобы уйти, но наталкивается на Лампе, который стоит как вкопанный с каменным лицом.

ШУЛЬЦ. Позвольте пройти!
ЛАМПЕ. Не позволю! Вы оскорбили моего друга, и я, как прусский солдат, требую от вас извинения!
ШУЛЬЦ. Я аплодирую прусскому солдату! (Аплодирует.) А вот ваш барин, несмотря на то, что русские давно вернули Пруссии все оккупированные территории в семилетней войне, остаётся подданным Российской империи! Почему, господин Кант, вы до сих пор не присягнули Фридриху Второму?
КАНТ. Клятва потому и клятва, что даётся один раз и навсегда! Я давал её русской императрице Елизавете Петровне!
ЛАМПЕ. Поэтому на колени!
ШУЛЬЦ. Это произвол! Я буду жаловаться!
ЛАМПЕ. А петуха вашего я сегодня же прирежу и в суп!
КАНТ. Лампе!
ЛАМПЕ. Проси прощения, петушиный вожак!
ШУЛЬЦ (в ужасе). Я сейчас закричу!
КАНТ. Лампе, оставь его!

Сосед, отбежав от скамьи на несколько метров, оборачивается с гневным лицом.

ШУЛЬЦ. Я буду жаловаться на вас в магистрат, господин Кант! Я вас засужу! Я окончил юридический факультет! Это не чета философскому!

Шульц торопливо семенит прочь и уходит.

КАНТ. И чего ты хотел добиться своей агрессией?
ЛАМПЕ. Антиномию хотел разрешить.
КАНТ. Антиномию! Ты хоть знаешь, что это такое?
ЛАМПЕ. Да слышал, как вы с Кантором спорили.
КАНТ. Ну, и что же это такое?
ЛАМПЕ. Не умею сказать. Но вот как из неё выйти – немного понимаю.
КАНТ. И как же?
ЛАМПЕ. Тут два пути: или петуха прирезать, или... переезжать надо.
КАНТ. Мартин, Мартин! (Пауза.) Дай хоть газетку, что ли.

Лампе даёт Канту только что купленную газету.

КАНТ. Как? Опять не ту принёс!
ЛАМПЕ. Неужто?
КАНТ. Какую газету я тебе велел купить?
ЛАМПЕ. Это... как её? Вот ведь имя-то какое мудрёное придумали, паразиты.
КАНТ. Ты что, за 18 лет не можешь запомнить название газеты?
ЛАМПЕ (понуро). Какая разница? Их там столько!
КАНТ. Что?! Какая разница? (Внимательно смотрит слуге в лицо, но вдруг смеётся.) Впрочем, может быть, ты и прав. (Разворачивает газету, читает.)  «...под Бостон прибыл генерал Джордж Вашингтон. Он принял командование ополчением и начал организовывать Континентальную армию».
ЛАМПЕ. Вы бы лучше посмотрели, кто квартиры сдаёт.
КАНТ. Зачем?
ЛАМПЕ. Этот Шульц так дело не оставит. Эх, чувствует моё сердце, готовит он вам какую-нибудь пакость...
КАНТ. О чём ты говоришь, Мартин? Вот где пакости творятся! (Трясёт газетой.) Англичане совсем задушили американцев налогами. А когда последние потребовали ослабления гнёта, то британский парламент сразу же объявил штат Массачусетс мятежной территорией!

Невдалеке прогуливается, судя по одежде, англичанин. При словах «британский парламент» он настораживается, поворачивается к Канту и слушает. Постепенно он подходит ближе и ближе, пока не оказывается рядом с оратором.

КАНТ. Ещё в апреле был отдан приказ разоружить восставших и арестовать их главарей. А ведь в Америке, Мартин, прошло уже два Континентальных конгресса, в котором принимали участие представители всех 13 американских колоний. Это истинный глас народа! Они подали петицию королю Георгу Третьему о защите от произвола британской администрации. И вот что получили в ответ: удар военной дубиной по голове! До какого же нравственного падения нужно дойти, чтобы вести такую политику троглодитов! А этот смельчак Вашингтон – молодец! Дай бог им сил и мудрости!
ГРИН. Это кому вы желаете сил и мудрости?
КАНТ. Повстанцам во главе с генералом Джорджем Вашингтоном.
ГРИН. Британский генерал Томас Гейджимел скоро согнёт его в бараний рог!
КАНТ. Только почему-то британская армия не решается атаковать немногочисленные и плохо вооружённые отряды повстанцев! Всё тянет и чего-то ждёт. Почему, как вы думаете? А потому что страшно, ведь могут и убить. Это вам не краснокожие апачи с топорами и стрелами! И не безоружные и безвольные индусы с их нирваной и сансарой. Это вам также не папуасы, которых можно безнаказанно отстреливать, как диких зверушек!
ГРИН. Вы не знаете смелости и отваги английских матросов!
КАНТ. Знаю. Их смелость и отвага распространяется только до смелости и отваги противника! Как-то британский военный корабль зашёл в Белое море и начал там хозяйничать, а если сказать правду, то матросы просто грабили местное население. Русским рыбакам это надоело. Они на своих лодочках атаковали многопушечный линкор, разоружили матросов и привели корабль в устье Северной Двины, в Архангельск. Так славные английские матросы сдались простым рыбакам!
ГРИН. Кто вы такой?
КАНТ. Я Кант, философ.
ГРИН. А я англичанин, коммерсант Грин. Вы оскорбили меня своими гнусными речами, и я вызываю вас на дуэль!
КАНТ. Я при шпаге, сэр!
ГРИН. Предпочитаю пистолеты!
ЛАМПЕ. Господин профессор, давайте я схожу за нужной газетой?
КАНТ. Иди, трус!

Лампе остаётся стоять на месте.
Маленький Кант вплотную подходит к рослому англичанину и смотрит ему в лицо снизу вверх, голова философа находится на уровне груди коммерсанта.

КАНТ. Я готов принять ваш вызов, Грин. Но сначала я требую, чтобы вы выслушали меня до конца!
ГРИН. Да будет так.
КАНТ. И честно ответили на несколько вопросов!
ГРИН. Только побыстрее! Надо ещё найти секундантов!
КАНТ. Что именно в моих словах задело ваше патриотическое чувство?
ГРИН. Хм. То, что вы усомнились в храбрости британцев.
КАНТ. На чём основана их храбрость?
ГРИН. На отстаивании чести британской короны!
КАНТ. Кто-то покушается на эту честь?
ГРИН. Хм. Не думаю. Кто посмеет?
КАНТ. А британцы имеют право покушаться на честь других народов?
ГРИН. Думаю, что да.
КАНТ. Поясните, пожалуйста. (Пауза.) Почему англичане считают, что имеют право вмешиваться в дела других государств?

Грин в тяжёлом раздумье.

КАНТ. Может быть, вы богоизбранный народ?
ГРИН. Вот-вот! Это вы точно заметили!
КАНТ. В чём же ваша богоизбранность?
ГРИН. Ну как? Это всем известно. Мы основоположники реформации. Так сказать, первыми выступили против тирании Папы Римского.
КАНТ. Как?! А наш Мартин Лютер?
ГРИН. Это уже потом! Первым был наш Джон Уиклиф. Это он разбудил Мартина Лютера. И вообще, мы, британцы, крещены ещё до Рима самим апостолом Матфеем или Симоном Зилотом!
КАНТ. Так Матфеем или Симоном?
ГРИН. Возможно, это был Иосиф Аримафейский. Наука это когда-нибудь выяснит. То есть наша вера чиста и пребывает в первозданном, незамутнённом виде!
КАНТ. Предположим, что весь этот бред – правда. И что же, это даёт вам право лишать свободы другие народы?
ГРИН. Ну, почему свободы? Наоборот мы освобождаем дикие народы от ярма неведения, просвещаем их светом истины! Вот, например, я. Если я вижу невозделанную землю, которая может в потенции давать людям богатство, то меня охватывает досада.
КАНТ. А если эта земля не ваша?
ГРИН. Всё равно чья! Человек должен превратить пустыню в цветущий сад. Если он не хочет, значит, мы должны заставить его это делать! Если он не способен, значит, мы сами это сделаем! Вот наша миссия!
КАНТ. А его куда денете?
ГРИН. Кого?
КАНТ. Человека, который не хочет или не способен что-то делать по вашей указке? В тюрьму или на виселицу?
ГРИН. Просвещать будем.
КАНТ. Так же, как сейчас Америку с помощью пушек?
ГРИН. Хватит вопросов! К делу! У меня есть прекрасные дуэльные пистолеты.
КАНТ. А если я сейчас внезапно выну из ножен свою шпажонку... (Резко вынимает шпагу и молниеносно подносит остриё к животу Грина.)  ...и сделаю вам кровопускание?
ЛАМПЕ (восторженно). Коли его! Коли!
ГРИН (испуганно). Это не по правилам!
КАНТ. Чьим правилам? Вашим? (Пауза.) Говорите же, чьим правилам?
ГРИН. Международным... правилам чести.
КАНТ. Что вы несёте, Грин? (Убирает шпагу в ножны.) Мне кажется, я начал понимать вашего философа Юма.
ГРИН. Юм – великий мыслитель.
КАНТ. В одной из своих работ я даже хотел его процитировать. Мне понравилась фраза: «Когда я смотрю на сражающиеся народы, я думаю о двух пьяницах, которые дерутся в лавке фарфоровых изделий: им не только придется лечить свои увечья, но и оплатить причиненные убытки».
ГРИН. Вот оно английское миролюбие. Мы против войны.
КАНТ. Но Дэвид Юм ни слова не сказал о пролитой крови, о стенаниях женщин, страданиях детей. Ни тени трагического отношения в его словах! Он печалится только о материальных убытках!
ГРИН. Но это тоже немаловажно.
КАНТ. Немаловажно?! Все ваши философы от Фрэнсиса Бэкона до Юма... Нет, они не слепы. Они просто одноглазы. Это опасное уродство, когда человек замыкается на одной эмпирике, на том, что можно пощупать, понюхать, измерить числом и подсчитать барыши. Британские циклопы – ваши мыслители! Им недостаёт второго глаза, чтобы посмотреть на вещи с точки зрения интеллигибельного, ноуменального мира. Думаю, что логика их мышления в скором времени приведёт к формуле «всё для меня».
ГРИН. Вы читали Адама Смита?
КАНТ. Нет. Кто это такой?
ГРИН. Как, вы не знаете Адама Смита? Это, между прочим, друг и единомышленник Юма.
КАНТ. Нет, не слышал!
ГРИН. Тогда, признаться, я поражаюсь вашей проницательности.
КАНТ. Вся проблема в том, что человек, как разумное существо, стремится создать закон, определяющий границы произвола для всех, но своекорыстная животная склонность побуждает его делать для самого себя исключение. Отсюда исключительность и мифология богоизбранности. Каждый облеченный властью всегда будет злоупотреблять своей свободой, когда над ним нет никого, кто распоряжался бы им в соответствии с законом.
ГРИН. Золотые слова.
КАНТ (задумавшись). Я сказал «злоупотреблять свободой». Но возможность повелевать – не есть свобода. Отсутствие насилия тоже ещё не свобода. Свобода – это что-то другое, не имеющее к политике никакого отношения.
ГРИН. Возможно, вы правы. (Подаёт Канту руку.) Мир?
КАНТ. Мне больше нравится формула – «вечный мир». (Пожимает англичанину руку.)
ЛАМПЕ. Вот это другое дело! (Тихо.) Я вами восхищаюсь, господин профессор! Вы дрались, как разъярённый лев!
ГРИН. Простите, я не запомнил вашего имени?
КАНТ. Иммануил Кант.
ГРИН. Господин Кант, я приглашаю вас сегодня отобедать у меня.
КАНТ. Охотно, господин Грин. Хочу вас поблагодарить: столкнувшись с вами – я понял Юма. И ещё мне была нужна какая˗то встряска. Мартин, думаю, что молчание моё заканчивается.

Появляется Шульц с молодым полицейским Штайном. 

ШУЛЬЦ. Вот они!
ШТАЙН (подходя к группе мужчин). Сержант полиции Штайн! Господа, прошу проявлять благоразумие и не делать резких движений! Кто здесь господин Кант?
КАНТ (в удивлении). Я.
ШТАЙН. Сдайте оружие, господин Кант.
КАНТ. Какое оружие?
ШТАЙН. У вас шпага.
КАНТ. Это не оружие. Это аксессуар моего костюма. Она тупая, ей невозможно причинить вред.
ШТАЙН. Тем не менее, сдайте шпагу!
КАНТ (отдаёт шпагу). А в чём, собственно, дело?
ШТАЙН. Вы подозреваетесь в покушении на имущество господина Шульца, а также в нападении на него. Вот ордер на ваш арест.
КАНТ. Сколько вы живёте в Кёнигсберге?
ШТАЙН. Чуть более трёх месяцев.
КАНТ (печально). Так-так. Поэтому вы меня и не знаете.
ШТАЙН. Не беспокойтесь, узнаем.
ЛАМПЕ (осмелев). Да профессора Канта знает вся Европа!
ШТАЙН. Профессора, говорите?
ЛАМПЕ. Да, ординарный профессор Кёнигсбергского университета!
ШТАЙН. Ну, а вы, как я понимаю, его слуга Лампе?
ЛАМПЕ. Почему слуга? Может быть, я секретер.
ШТАЙН. Вы хотите сказать, секретарь?
ЛАМПЕ. Ну, да... Да какая разница?
ШТАЙН. Так вот Лампе, вы привлекаетесь как соучастник! Оружие имеется?
ЛАМПЕ. Нет у меня никакого оружия.

Полицейский хлопает Лампе по карманам.

ШТАЙН. А это что?
ЛАМПЕ. Это ножичек, но он перочинный.
ШТАЙН. Сдавайте. (Забирает ножик.)
ШУЛЬЦ. Это он грозился зарезать моего петуха! А Кант его подговорил! Кант вдохновитель преступления, он главный! А Лампе всего лишь исполнитель, мелкая сошка...
ЛАМПЕ. Но-но! Полегче!
ШУЛЬЦ. Прошу отметить эту агрессию при задержании в протоколе!
ШТАЙН. Кант и Лампе, прошу следовать за мной!
КАНТ. Куда? У меня в 12 часов лекция со студентами!
ШУЛЬЦ. Куда-куда? В тюрьму! Хи-хи! Теперь вы запомните, как унижать Шульца!
ГРИН. Я, конечно, извиняюсь, но вы юридически неверно ведёте дело, молодой человек.
ШТАЙН. Представьтесь.
ГРИН. Английский коммерсант Грин. Первым делом надо предложить истцу и ответчику мировую. Если не договорятся, тогда в суд. А вы сразу в тюрьму!
ШТАЙН. Кант очень опасен. Видели, он даже ходит со шпагой! Такие по инструкции до суда должны быть заключены под стражу. Тут дело не гражданское, а уголовное! Не учите меня, коммерсант Грин!
ГРИН. Возражаю, он не опасен! Шпага его – простая игрушка! А дело это сугубо гражданское! Господин Кант, давайте писать встречный иск на господина Шульца.
КАНТ. Хе! Давайте!
ШУЛЬЦ. На меня? За что?
ГРИН. За клевету для начала. Англичане говорят, что для мужчины нет ничего оскорбительнее, чем прослыть лжецом, а для женщины – нецеломудренной.
КАНТ. У меня другая теория, Грин. Для мужчины нет ничего более обидного, чем обозвать его глупцом, а для женщины – сказать, что она безобразна.
ГРИН. Вернёмся к делу. Юридически – это клевета. Но уверен, что в процессе дознания найдём и ещё что-нибудь.
ШУЛЬЦ. Клевета?! Это оскорбление!
ГРИН. Кто может подтвердить нападение на вас Канта и его слуги (взглянув на Лампе) простите, его секретаря? Кто-то ещё был на месте предполагаемого преступления, кроме вас троих?
ЛАМПЕ (радостно). Не было!
ГРИН. А раз нет свидетелей, то мы, господин Шульц, подозреваем вас в клевете! На самом деле это вы, Шульц, напали на профессора и его секретаря! Пишите, господин Кант.

Кант достаёт лист бумаги и кладёт его на пюпитр у скамьи.

ШУЛЬЦ. Вы что, серьёзно хотите обвинить меня в нападении?
ГРИН. Разумеется.
ЛАМПЕ. Готовься в тюрьму, Шульц. Англичанин тебя обставит. У них уже много веков судятся – наловчились!
ШУЛЬЦ. Господин полицейский! Это неслыханно! Произвол!
ШТАЙН. Знаете что, господа? Разбирайтесь сами с вашим петухом, а я пока посмотрю. (Садится на скамью рядом с Кантом.)
ГРИН. Каким петухом?
КАНТ. Да всё из-за этой птицы и произошло. Шульц мой сосед. А его петух кричит сутками напролёт, не даёт мне сосредоточиться. На мои жалобы хозяин не проявлял никакой реакции. Напротив, он был даже рад, как мне показалось, моему несчастью.
ГРИН. Приплюсуем к иску ещё и нарушение тишины. А лучше: создание препятствий в научной работе.
ШУЛЬЦ. Господин коммерсант, вы что-то говорили о мировой?
ГРИН. Вот так-то лучше. Ну что ж, давайте рассудим по справедливости и ударим по рукам.
КАНТ. Всё это, господа, весьма анекдотично. У нас, людей, есть рассудок, который готов оправдать любые действия воли. У петуха есть зачатки рассудка в виде инстинкта. Но он отличается от людей тем, что не имеет морали! Поэтому как орал, так и будет орать!
ЛАМПЕ (Грину). А не сможете ли вы, как матёрый судия, повернуть так, чтобы по закону приговорить петуха в суп?
ГРИН. Нет, это невозможно, ибо петух – собственность Шульца. А собственность, как известно, священна. По закону будет намного проще повесить самого Шульца, чем зарезать его петуха.
КАНТ. Ибо человек не священен, к великому сожалению.
ШУЛЬЦ. Вы что, совсем рехнулись? Повесить! За что? Что я вам сделал?
ГРИН. Дайте же возможность спокойно разобраться! (Шульцу.) Вы, как я понимаю, не желаете расставаться со своим шумным петухом?
ШУЛЬЦ. Не хотелось бы. Но уж если дело до петли доходит...
ЛАМПЕ. Дожать его, дожать! Уже начинает сдаваться!
ГРИН. Да подождите вы, секретарь! (Канту.) А если бы вам, господин профессор, предложили переехать на другую квартиру, то согласились бы?
КАНТ. Я и сам подумывал об этом. Только не люблю я эти хлопоты. Да и куда? Надо новое жильё подыскивать. И лучше ли там будет? Возможно, новая квартира таит в себе другие сюрпризы: не петух, так какая-нибудь свинья-ревунья.
ГРИН. Мой знакомый сдаёт очень приличную квартиру по сносной цене.
ЛАМПЕ (Грину). Сколько комнат?
ГРИН. По-моему, четыре.
ЛАМПЕ (Канту). Берём! (Грину.) А садик там есть?
ГРИН. Небольшой.
ЛАМПЕ. Сегодня же переезжаем!
КАНТ. Ты подожди! Может быть, я никуда не поеду! Может быть, я полюбил эту птицу!
ЛАМПЕ. Какую? Петуха Шульца? За что?
КАНТ. Может быть, этот петух меня разбудил! Косвенно, конечно. Но в результате драма моей мысли делает крутой поворот, начинается новый этап – время жатвы!
ЛАМПЕ. Так новый этап – новая квартира! А как же иначе?
КАНТ. Мне кажется, что я стал похож на змею.
ЛАМПЕ. Помудрели, что ли?
КАНТ. До этого ещё далеко. Но, как змея время от времени меняет кожу, так я с каждым обновлением духа меняю квартиру. Что ж, будем собираться, Мартин!
ЛАМПЕ (перечисляет, загибая пальцы). Чернильница, перо и нож, бумага, рукописи, книги, домашние туфли, сапоги, шуба, шапка, ночные штаны, салфетки... Не мешайте мне! Скатерть, полотенце, тарелки, миски, ножи и вилки, солонка, рюмки и стаканы, бутылка вина, табак, трубка, чайник, чай, сахар. О, щетка! Чуть не забыл. Всё!
ГРИН. Не густо!
КАНТ. Зато как считает, не умея читать!
ШУЛЬЦ (прослезившись от радости). Мне вас будет не хватать, господин Кант!
ШТАЙН. Вижу, что разобрались. Вот и хорошо. Пишите мировую, Шульц!
ШУЛЬЦ. Давайте. Только объясните мне, как. (Присаживается за пюпитр Канта.)
КАНТ. А я сегодня же напишу Лафатеру ответ. Пусть ждёт от меня к Пасхе большую книгу.
ГРИН. Позвольте полюбопытствовать, в каком же направлении вы пустите вашу мысль?
КАНТ. К человеку, Грин. К человеку.
ГРИН. Это понятие очень растяжимое.
КАНТ. Да нет. Оно сводится всего лишь к трём вопросам. Что я могу знать? Что я должен делать? На что я смею надеяться? Это и есть человек.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАНТИНКА ТРЕТЬЯ

Между первым и вторым действием проходит два с небольшим десятилетия.

1796 год. Столовая в доме Канта на Принцессинштрассе в Кёнигсберге.
Обеденный стол, шесть обтянутых полотном стульев, горка, где за стеклом немудреный фарфор.
Заметно постаревший Лампе сидит на стуле, отдалённом от стола, и по складам громко читает газету. Кухарка Паула лет 30-ти накрывает на стол.

ЛАМПЕ (читает механически, не понимая смысла). «Аб-бат Сий-ес на-ме-рен пос-лать Кан-ту на от-зыв фран-цуз-скую кон-сти-ту-цию. Па-риж об-ра-тил-ся с прось-бой в Бер-лин ко-ман-ди-ро-вать во Фран-цию фи-ло-софа для наи-лучшего устрой-ства го-су-дар-ствен-ных дел.
ПАУЛА (восторженно). Наш хозяин будет писать конституцию французам?!
ЛАМПЕ. С чего ты взяла?
ПАУЛА. Ты только что прочитал это в газете.
ЛАМПЕ. Я? (Смотрит текст и перечитывает.) «Аб-бат Сий-ес на-ме-рен пос-лать Кан-ту на от-зыв фран-цуз-скую кон-сти-ту-цию». И правда. О, какие у нас дела! Сколько же дадут за это? Думаю, немало!
ПАУЛА. Мартин, помог бы мне. Хватит бездельничать.
ЛАМПЕ (в поддельном удивлении). Что? Ты кто такая, чтобы мне здесь указывать? Ты кухарка – ты и таскай харчи! Мне заниматься надо.
ПАУЛА. Вдвоём-то быстрее.
ЛАМПЕ. Моё дело более важное и ответственное: разложить серебряные вилки и ложки. А сейчас я по расписанию самого Канта учусь грамоте! Не мешай мне!
ПАУЛА. Ты даже не понимаешь, о чём читаешь! Грамотей!
ЛАМПЕ (в неподдельном гневе). Цыц!

Появляется Ханридер в оборванной одежде и с синяком под глазом, то есть, в том виде, по которому сегодня дали бы определение – бомж.

ХАНРИДЕР. Здравствуйте! Я могу видеть господина Канта?
ЛАМПЕ. Ты как сюда пролез? Кто ты такой?
ХАНРИДЕР. Я Фридрих Август Ханридер. Бывший студент Иммануила Канта. Мне необходимо с ним увидеться.
ЛАМПЕ. Что-то я тебя не припомню. А я знаю всех студентов Канта!
ХАНРИДЕР. А я вас помню! Вы лакей моего учителя!
ЛАМПЕ (морщась). Лакей? Да без меня Кант не был бы Кантом. Я чуть ли не силком заставлял писать его книги. Если бы не я, не бывать бы ему ректором «Альбертины». А его дважды избирали, лентяя! Также не выбрали бы его ни в Берлинскую, ни Петербургскую академию! Не будь меня – он так бы и ходил в приват-доцентах!
ХАНРИДЕР. По-моему, вы преувеличиваете.
ЛАМПЕ. По-твоему, я вру? Ты, вообще, откуда взялся такой умник?!
ХАНРИДЕР. Я из тюрьмы. Сбежал.
ПАУЛА. Господи, Иисусе!
ЛАМПЕ. Из этой? (Показывает в окно.)
ХАНРИДЕР. Нет. Из Санкт-Петербурга. Из Петропавловской крепости.
ЛАМПЕ. Ха-ха! Во заливает! В общем, сначала помойся, побрейся, переоденься, а потом приходи. В таком виде я тебя не допущу до профессора.
ХАНРИДЕР. Мне негде это сделать. И другой одежды у меня тоже нет.
ПАУЛА. Мартин, пусти его помыться.
ЛАМПЕ. Да этот бродяга пришёл, чтобы выманить денег! Я его насквозь вижу! Студентом назвался? Хорошо, что не сыном! А был такой случай. Я, говорит, ваш сын, фамилия моя Кант, вышлите десять тысяч талеров! Каково? И этот, как пить дать, из мошенников. Проваливай! И больше не показывайся здесь!
ПАУЛА. Фридрих, пойдёмте ко мне. А ты, Мартин, молчи! Много на себя берёшь! Я по глазам вижу, что человек говорит правду. Ему надо привести себя в порядок после дальней дороги. Пойдёмте, Фридрих.
ЛАМПЕ. Паула, ты у меня допрыгаешься – уволю! Что, нового хахаля нашла? Я всё хозяину расскажу!
ПАУЛА. А я расскажу, как ты его винцо попиваешь втихаря! (Ханридеру.) Пойдёмте. Не бойтесь его.

Паула и Ханридер уходят.

ЛАМПЕ (вслед). Вреднющая баба! Ух, как она меня злит! (Берёт газету и читает со злобными интонациями.) «Эта не-боль-шая ра-бота Канта «К веч-ному миру» сра-зу же выз-ва-ла бур-ный аж-ио-таж». А! Ажиотаж! «В э-том же го-ду она бы-ла из-дана во вто-рой раз...» Фу! Сами˗то хоть понимают, чего пишут?

Входит Паула с супницей в руках и ставит её на стол.

ПАУЛА. Зови! Уже без двух минут час!

Лампе встаёт и чинно выходит из столовой. 

ГОЛОС ЛАМПЕ (громко и торжественно.) Суп на столе!

Лампе возвращается и встаёт около своего стула, расправив плечи.
Входят Кант, трактирщик Вальтер (тоже заметно постаревшие) и дьякон Васнянский.

ПАУЛА. А я накрыла на четыре персоны.
КАНТ. Господин Боровский не придёт – заболел.
ВАЛЬТЕР. Здравствуй, Паула. Как тебе у нового хозяина?
ЛАЙМА. Отлично. Господин Иммануил предоставил мне, кроме просторной кухни, ещё две комнаты!
КАНТ. Присаживайтесь.
ВАЛЬТЕР. А на твоё место пришла девица – ничего не умеет. Вот, господин профессор, научил я Паулу, а ещё раньше её мать Лайму, кулинарному искусству, а она к вам переметнулась!
ВАСЯНСКИЙ. И правильно сделала. У неё двое детей. А вы поселили её в каморку без окон. Какой вы угнетатель, однако!
КАНТ. Дьякон Васянский, не надо сегодня ни проповедей, ни споров. Я вас уважаю, и не только, как своего ученика. (Пауза.) Я сегодня, господа, прочитал студентам последнюю лекцию в своей жизни.
ТРАКТИРЩИК. Как?
КАНТ. Вот так. Хватит. Лекции отвлекают от главного и отнимают много сил. А мне ещё много надо сделать. Боюсь не успеть. Мартин, налейте вина.

Лампе разливает вино из графина.

КАНТ. Хочу выпить за своих студентов!
ВАСЯНСКИЙ. За студентов!
ВАЛЬТЕР. За студентов.

Выпивают и закусывают.

КАНТ. В любом городе Европы вы найдёте хотя бы одного моего студента. Но что они иногда творят? Нет, правы были римляне со своей поговоркой: «Спасите нас от наших друзей, а с врагами мы справимся!»
ВАСЯНСКИЙ. Вы, наверное, про Фихте говорите, господин учитель?
КАНТ. О, Фихте – это настоящий монстр! Но способный, шельмец! Он хоть что-то понимает, по-своему, конечно. Но большинство последователей мало чего понимают. Все мои три «Критики» переиначивают на свой лад, впадают то в догматизм, то в скептицизм, против которых я боролся всю жизнь.
ВАСЯНСКИЙ. Ваши трактаты не просто понять. Я тоже многого не понимаю. «Критика чистого разума» - учение о границах рассудка. «Критика практического разума» – учение о том, к чему должна стремиться воля. То есть, к свободе посредством категорического императива.
КАНТ. Ну, можно и так сказать. Философия – всего лишь поправка к здравому смыслу. И хорошо, когда её терминологию переводят в простые слова.
ВАСЯНСКИЙ. Я только не понимаю, каким образом «Критика способности суждения» связывает первые две «Критики». То есть рассудок связывается с волей посредством эстетической и телеологической способности суждения? Как это?
КАНТ. Эх, дьякон, дьякон! Есть молодой поэт Шиллер. Знаете такого?
ВАСЯНСКИЙ. Из «Бури и натиска»?
КАНТ. Кажется, да. Так он вывел из моей системы трёх «Критик» очень любопытную вещь. Он сказал, что если эстетика перекидывает мост от теоретического разума к практическому, то есть, от науки к действию, значит, возможно, что весь наш мир спасёт красота! Какого?
ПАУЛА. Красиво сказано!
ЛАМПЕ (шёпотом Пауле). Куда ты лезешь? Не суйся в научные беседы!
КАНТ (услышав). Почему же, Мартин? Паула – способная девушка. И добрая. Вылитая мать. Я сначала её принял за Лайму.
ЛАМПЕ. Очень похожа. И у той, и у этой по двое детей от разных мужиков! (Бросает презрительный взгляд на трактирщика.)
ВАСЯНСКИЙ (продолжая прежний разговор). Сказано красиво! Но как? Каким образом? Объясните механизм этой связи!
ЛАМПЕ. Какой связи? Да это даже кошки с собаками понимают.
КАНТ. Отец дьякон, за едой вредно напряженно думать. Нельзя заставлять одновременно работать желудок и голову. Я вам потом как-нибудь объясню. А то и Вальтер сейчас заскучает!
ВАЛЬТЕР (оживляется). Господин Кант, у меня есть для вас подарок.
КАНТ. Да вы что?
ВАЛЬТЕР. Вот! Это поварская книга восточных рецептов! С картинками!
КАНТ (в восторге принимает книгу и листает). Вот это подарок! Как-нибудь я напишу «Критику кулинарного искусства»! Кстати, Вальтер, вы знаете, что толченый уголь предохраняет от гниения?
ВАЛЬТЕР. Первый раз слышу.
КАНТ. Как-то однажды я ехал в почтовой карете, и у припасенного в дорогу жаркого появился душок! Я засыпал мясо углем, и всё стало в порядке. Также яйца в угольном порошке дольше сохраняют свежесть. Такие хитрости вам, как трактирщику, будет весьма полезно знать.
ТРАКТИРЩИК. Спасибо, господин Кант.
КАНТ (смотрит в подаренную книгу). Узбекский плов? Это потрясающе! Лайма, то есть, Паула, у нас есть рис?
ПАУЛА. Это дорогой продукт, господин Иммануил. Его Лампе не велел закупать.
КАНТ. Ох, уж этот Лампе!
ЛАМПЕ (очнувшись от дремоты и вскочив). Я здесь! Чего изволите?
КАНТ.  Пока ничего, присядьте. (Пауза.) Я на вас злюсь, Мартин, потому что... потому что вы сломали часы в моём кабинете!
ЛАМПЕ. Сами же просили их починить.
КАНТ. Я просил починить, а не доламывать!
ЛАМПЕ. Да там пружинка такая тонкая... Придумали тоже, паразиты! Я раз её, а она – щёлк! И готова!
ВАСЯНСКИЙ. Давайте я починю ваши часы.
КАНТ. Отец дьякон, да вы прямо на все руки мастер! Давайте после трапезы. Если Лампе дать в руки какой-то механизм, и это будет не ружьё, то он обязательно его сломает.
ЛАМПЕ. Это да, по ружьям я отличный мастер!
КАНТ. У тебя, Мартин, удивительная способность представлять все свои недостатки, как достоинства.
ЛАМПЕ (с гордостью). Это вы меня научили человеческому достоинству, господин профессор!
ВАСЯНСКИЙ. Учитель, у меня тоже для вас есть подарок! Я собрал курьёзные фрагменты из статей о вас. Вот, например, из Иенской газеты восьмидесятых годов. (Читает.) «Один из студентов университета сказал: «Чтобы что-то понять в «Критике чистого разума», надо штудировать её не менее пятнадцати лет». Другой студент, поклонник Канта, вызвал его за это на дуэль».
ВАЛЬТЕР. Надо же! И кто кого?
ВАСЯНСКИЙ. Да это не важно! Главное – сам факт, что из-за учения Канта вызывают на дуэль!
ТРАКТИРЩИК (возмущаясь). Как это не важно? Мне было бы горько, если бы на дуэли убили поклонника Канта.
КАНТ. Всё это забавно, отец дьякон. Но если я вам зачитаю письма пришедшие ко мне, то мы будем хохотать до утра. На днях из Дании один корреспондент, сообщает, что он мой брат, а я, оказывается, незаконнорожденный! Но он рад, что мы нашлись. Отец наш такой-то и такой-то, и он, к сожалению, очень нуждается в деньгах! Пришлите пять тысяч талеров, умоляю вас!

Трактирщик и дьякон смеются.

ВАСЯНСКИЙ. Мошенников много расплодилось. А то ещё маги да ясновидцы с алхимиками пошли. Например, итальянец Иосиф Бальзамо, который присвоил себе титул графа и имя Калиостро. Он же тут недалеко был, в Митаве! Где он сейчас?
КАНТ. Он проследовал в Петербург, оттуда в Варшаву, далее след его теряется.
ВАСЯНСКИЙ. Откуда вы всё знаете, господин учитель?
КАНТ. Мой друг Боровский, который должен был сегодня обедать с нами, пишет разоблачительную книгу об этом авантюристе. Он попросил меня высказать своё мнение, на бумаге, разумеется. Высказал. А Боровский решил опубликовать его в качестве приложения к своей работе.
ВАЛЬТЕР. А вот был такой духовидец Свёденборг лет двадцать назад. Калиостро такой же?
КАНТ. Нет. Мой тезка из Швеции Эммануиль Свёденборг сам поверил в свои способности общения с духами умерших. А Калиостро – чистый жулик, который дурачил великосветских простаков всей Европы. Впрочем, таких мошенников легко раскусить. Гораздо хуже другой сорт полуобразованных людей. Сколько мне пишет различных графоманов, создателей философских систем и блюстителей нравственной чистоты! Я устал от этого, господин Васянский. Король наш Фридрих-Вильгельм тоже написал, журил, что я, мол, непочтительно отношусь к религии, и он надеется, что больше такого не повторится.
ВАЛЬТЕР (в удивлении). Сам король?!
ВАСЯНСКИЙ. И что вы ему ответили?
КАНТ. Написал, что это не так. И кто-то ввёл его в заблуждение.

Паула, собрав пустые тарелки со стола, уходит.

ЛАМПЕ (тихо Канту). Тут наша кухарка нового хахаля привела в ваш дом. Говорит, из тюрьмы, мол, сбежал! По виду – матёрый ворюга! Я его не пускал, а она силком затащила!
КАНТ. Это не отец её детей?
ТРАКТИРЩИК. Не думаю.
ВАСЯНСКИЙ. Не вызвать ли полицию?
ЛАМПЕ. Вызвать! Я сбегаю!
КАНТ. На Лайму, то есть, Паулу, это не похоже.
ЛАМПЕ. Да все они такие! Вон у меня жена умерла недавно...
КАНТ. У тебя была жена?
ЛАМПЕ. Была.
КАНТ. Почему ты мне не говорил об этом?
ЛАМПЕ. А вы не спрашивали. Вам ваши книжки дороже, чем человек.
КАНТ. И что, ты её похоронил?
ЛАМПЕ. Недавно. Такие убытки! Вы бы, господин профессор, компенсировали расходы.
КАНТ. Конечно, Мартин.
ЛАМПЕ. И на свадьбу ещё.
КАНТ. Какую свадьбу?
ЛАМПЕ. Так я женюсь!
КАНТ. Уже?
ЛАМПЕ. А чего такого? (С упрёком.) Это вы всё не женитесь никак!
КАНТ. Хм. Когда мне могла понадобиться женщина, я не был в состоянии её прокормить, а когда я стал в состоянии её прокормить, она уже не могла мне понадобиться.
ЛАМПЕ. А насчёт моей женитьбы – не беспокойтесь. В мансарде нам места хватит. Дети у неё уже взрослые, живут отдельными семьями. Ну, разве что погостить приедут на недельку-другую. Но тут главное вот в чём дело!
КАНТ. В чём же главное дело, по-твоему?
ЛАМПЕ. Садовник наш ничего не делает! Вы его увольте, господин профессор, а моя новая жена его вакантное место займёт.
КАНТ (раздражаясь). Ты отлично всем распорядился, прямо как французские санкюлоты!
ЛАМПЕ. Санкюлоты? А они вам конституцию хотят заказать. (Протягивает Канту газету.)
КАНТ (пробежав по статье глазами). Проблема создания совершенного гражданского устройства внутри государства зависит ещё от одного обстоятельства – установления законосообразных внешних отношений между государствами. Поэтому заведомым провалом я заниматься не собираюсь. (Взрывается.) Убить своего короля! Третье сословие – это всё?! Нет, далеко не всё, господин аббат! Поставить кухарок управлять государством?!
ЛАМПЕ. Во-во! Бабы до добра не доведут! Если б мне дали! Так я бы... Ух! Ух!
КАНТ. Этот аббат Сийес придумал какую-то декларацию прав! Единственный палладиум прав народа – это свобода печатного слова!
ЛАМПЕ. Во-во! Свобода, равенство, братство!
КАНТ. Да это и не свобода вовсе! Политические свободы – это не свобода в своей сущности! Это просто права. Называть права свободой – профанация свободы! Свобода – это нечто иное! Это глубинное нравственное чувство! Я ищу его всю жизнь, но не могу сформулировать, что такое свобода. Человек тянется к ней, как растение к солнцу. Вся его воля направлена к свободе. Но что это такое? Разум здесь в растерянности молчит.

Входят Паула и Ханридер, который помыт, побрит, на нём приличный домашний халат.

ПАУЛА (боязливо). Господин Иммануил, к вам ваш бывший студент.
КАНТ. Студент? (Подходит к Ханридеру.) Фридрих?! Я сначала вас не узнал!
ХАНРИДЕР. Здравствуйте, господин учитель! Последнее письмо я написал вам из России много лет назад.
КАНТ. Я читал, спасибо.
ХАНРИДЕР. С тех пор многое изменилось.
КАНТ. Присаживайтесь за стол и расскажите обо всём. Но сначала поешьте!
ПАУЛА. Вот и четвёртый прибор пригодился. Как знала!

Паула накладывает в тарелку Ханридера еду. 

ХАНРИДЕР (набрасывается на пищу, но время от времени отрывается от тарелки). Вы великий философ, господин учитель! Я десять лет неукоснительно следовал категорическому императиву, который во мне!
ВАСЯНСКИЙ (заинтересовывается). А звёздное небо над нами? Вы хотели, Фридрих, своей жизнью обосновать реальность категорического императива?
ХАНРИДЕР. Именно так.
ВАСЯНСКИЙ. Я поражаюсь вашей смелости и решительности!
ХАНРИДЕР. Как вы знаете, господин учитель, я уехал в Россию, чтобы устроить свою жизнь. Благодаря вашему рекомендательному письму, я довольно быстро получил офицерский чин и был назначен адъютантом к Александру Васильевичу Суворову.
ЛАМПЕ. Знаем такого! Читали ему лекции по фортификации! Ну, как он там поживает?
ХАНРИДЕР. Неплохо.
ЛАМПЕ (снисходительно). А как там граф Григорий Орлов? Он мне как-то главную роль предлагал в своём спектакле! Но я отказался. Я прусский солдат, не с руки мне быть комедиантом!
ХАНРИДЕР. Григорий Григорьевич Орлов давно уже князь, а не граф.
ЛАМПЕ. Во как карьеру делать надо! Я сходу раскусил, что он далеко пойдёт! Прыткий уж больно!
КАНТ. Помолчите, Мартин! Дайте сказать человеку.
ХАНРИДЕР.  Я участвовал с Суворовым во второй турецкой кампании. Был под Фокшанами, Рымником, брал крепость Измаил. Всё это славные дела! Но я видел, как интенданты воруют! Как они поставляют гнилые портянки солдатам! Какую тухлую провизию они привозят в армию! Следуя категорическому императиву, а значит, совести, я написал письмо императрице...
ВАЛЬТЕР (удивлённо). Самой Екатерине?
ХАНРИДЕР. Да. Я описал все чиновные злоупотребления. Меня вызвали в Петербург. Состоялся суд.
КАНТ. И что же?
ХАНРИДЕР. Меня за якобы клевету приговорили к тюремному заключению.
ВАСЯНСКИЙ. Как же вы оказались здесь?
ХАНРИДЕР. Я бежал из Петропавловской крепости. И вот я снова в родных краях, но без всяческих средств к существованию.
КАНТ. Но как вам это удалось, Фридрих? Ведь Петропавловская крепость одна из лучших в Европе.
ХАНРИДЕР. Я, господин учитель, не только ваш ученик, но и ученик Суворова.
ВАЛЬТЕР (понимающе). А!
КАНТ. И вы всё это время следовали категорическому императиву?
ХАНРИДЕР. Ежеминутно, господин учитель!
КАНТ. Вы настоящий герой, Фридрих Август Ханридер!
ХАНРИДЕР (с горькой усмешкой). Но, к сожалению, считаюсь преступником.
ВАЛЬТЕР. Вы ешьте, ешьте!
ВАСЯНСКИЙ. Вот это история!
ХАНРИДЕР. Но я счастлив. Я доказал на своей шкуре, что категорический императив действителен! А сколько всего повидал!
ЛАМПЕ (тихо). Вот уж счастье быть оборванцем и без гроша в кармане!
ХАНРИДЕР. Я очень устал, господа... (Голова его клонится вниз.) Ой, извините, господа.
ВАЛЬТЕР. Ему надо выспаться!
КАНТ. Мартин, проводите Фридриха в мансарду и уложите спать.
ЛАМПЕ (возмущённо). Этого бродягу ко мне? Ну, ладно. Пойдёмте, Фридрих. (Канту.) Если на ваш парик набегут вши, я не виноват. (Уходит вместе с Ханридером.)
ВАЛЬТЕР. Я, конечно, извиняюсь, но что такое этот импер... Как его? Импер...
ВАСЯНСКИЙ. Категорический императив?
ВАЛЬТЕР. Да-да, он!
ВАСЯНСКИЙ. Главный его принцип: не поступай по отношению к людям так, как ты не хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе. Или проще: не относись к другому человеку как к средству, а только как к цели.
КАНТ. Отец дьякон, да скажите вы, что это просто совесть. Или понятие о добре и зле.
ВАЛЬТЕР. Так бы и говорили – совесть. А то придумали какую-то абракадабру!
ВАСЯНСКИЙ. У всякой науки должна быть своя терминология, Вальтер. (Пауза.) Следствие категорического императива – моральный поступок, то есть, долг совести. Если бы Фридрих был похитрей, то он не был бы столь несчастлив.
ПАУЛА. Но он сказал, что счастлив! Посмотрите, как горят его глаза!
КАНТ. В скором времени он поймёт, что потратил свою жизнь напрасно. Ни работы, ни семьи, ни сбережений...
ВАЛЬТЕР. Это дело наживное. Тем более, он ещё молод. А я, господа, охотно поменял бы свою жизнь на его! Было бы хоть что-то вспомнить! А так: тарелки, кастрюли, чугунки, вилки, ложки, снова тарелки... Тьфу! Извините, господин профессор, пойду. (Встаёт, кланяется.) Спасибо за угощение. До свидания. (Уходит.)
ВАСЯНСКИЙ. Да и я тоже пойду. (Кланяется.) Не принимайте близко к сердцу. В конце концов, как гласит поговорка: «Может быть, это и верно в теории, но не годится для практики». (Уходит.)
ПАУЛА. Господин Иммануил! Вы плачете? У вас слёзы!
КАНТ. Не я. Сами текут.

Входит Лампе.

ЛАМПЕ. Положил в кладовке и закрыл на ключ, чтобы не обчистил дом. Сделал вид, что спит, а глаза-то моргают! Жулик, сердцем чувствую!
КАНТ. Лампе, а вы никогда не предполагали, что я могу вас уволить?
ЛАМПЕ (в удивлении). За что? Я всю свою жизнь вам отдал!
КАНТ. Эх, Мартин, Мартин... Никакие нравоучения на тебя не действуют, а то бы я тебе прочитал лекцию... (Пауза.) Да что я говорю! Может быть, всё, что я измыслил и написал – бред? Бедный Ханридер... Он мне поверил и загубил часть своей жизни. А применимы ли к жизни, например, мои априорные синтетические суждения? Или всеобщность сообщаемости эстетического? Может быть, прав покойный Грин, и главный принцип бытия: всё для меня?! Мартин, принеси ещё вина.
ЛАМПЕ. Вина больше нет.
КАНТ. Как? Ты же на днях покупал десять бутылок!
ЛАМПЕ. Часть разбилась. Остальное выпили.
ПАУЛА. У меня есть бутылочка, господин Иммануил. Сейчас принесу. (Убегает.)
ЛАМПЕ. Вот! Паула ещё украла.
КАНТ. Неужели настанут времена, когда такие как Лампе будут править миром? Хорошо, что я не доживу до этого.


КАНТИНКА ЧЕТВЁРТАЯ 

Проходит ещё несколько лет.
1800 год. Кабинет Канта в его доме. В кабинете два простых стола, заваленных книгами и бумагами, на стене портрет Руссо.  
Кант сидит за столом и пишет. Входит Лампе.

ЛАМПЕ. Я всю одежду перебрал, и в сундуках, и в шкафах. Повесил её на жерди в саду, что б на солнце прожарилась, как следует.
КАНТ. Надеюсь, не рядом с моим креслом?
ЛАМПЕ. Не-е! У Паулы под окнами. (Пауза.) Господин профессор, а можно я ваш старый парик возьму себе?
КАНТ. Зачем он тебе?
ЛАМПЕ. На память. Я его столько раз чинил!
КАНТ. Хорошо, возьми. На почте был?
ЛАМПЕ (игриво). Вам письмо от некоей Луизы Ревекки Фриц! (Передаёт письмо.) От вашей бывшей пассии!
КАНТ. Денег хочет?
ЛАМПЕ. Не читал, не знаю.
КАНТ. Так прочтите.
ЛАМПЕ (вскрыв конверт, уже не по складам, но с некоторыми запинками читает письмо). «Дорогой Иммануил, доброго вам здоровья! Вы когда-то были в меня влюблены! Извините, что я отвергла вас тогда. Но теперь я знаю, что и я была в вас влюблена». Хе-хе! Какой вы ловелас, господин профессор! (Читает дальше.) «Я хотела бы встретиться с вами. Но если вам тяжело, то я сама могу прийти к вам в гости».
КАНТ. Луиза Ревекка! Боже, как это было давно! А какие были тогда на небе звёзды! Кстати, это моя мама приучила меня смотреть на небо. Когда я был маленький, мы выходили с мамой на вечернюю прогулку, и она мне показывала разные созвездия и называла их. Это, Мартин, было самое лучшее время в моей жизни! А Луиза была красавица! Я ей показываю на созвездие Пса, на самую яркую в этом созвездии звезду Сириус, и спрашиваю у Луизы: «Как ты думаешь, почему римляне называли её Каникулас?» (Печально). Но она не знала латинского языка и не догадалась.
ЛАМПЕ. Так чего, приглашать госпожу Фриц?
КАНТ. Как-то это уже...  не своевременно, что ли.
ЛАМПЕ. Возражаю! Это всегда своевременно!
КАНТ. Ну, если ты так настаиваешь... Пойду в сад, Мартин! Там так чудесно поют птицы! Помогать не надо, я сегодня бодр. (Уходит.)

Лампе достаёт из своей сумки парик, надевает его на голову и смотрится в зеркало. И хотя парик ему явно мал, по лицу Лампе растекается самодовольство. Он садится за стол Канта и принимает позу своего хозяина.

ЛАМПЕ (подражая Канту без всяческой иронии). Дружище, Мартин, налейте вина! (Достаёт из сумки початую бутылку и стакан, наливает вино.) Будьте здоровы, мой милый, Мартин! (Выпивает.) Мне надо готовиться к лекции. Нет, не то. Я хочу написать последнюю свою работу. Это послесловие немецко-латышского словаря. Налейте ещё вина, Мартин! (Наливает и выпивает.) Хорошо, Мартин, что вы припрятали бутылочку Бургундского.

Входит дама.

ДАМА. Я могу видеть господина Канта?
ЛАМПЕ. Вы госпожа Фриц?
ДАМА. Я? (Внимательно смотрит на Лампе.) Да, это я, госпожа Фриц. А вы, как я понимаю, профессор Кант?
ЛАМПЕ. Я? (Напускает на себя важный вид.) Да, госпожа Фриц, это я. Сам Иммануил Кант! Хе-хе! (Спохватившись, начинает подражать размышлениям Канта, но с неверными ударениями.) Трансцендентальная апперцепция... Хм. А! Категорический императив! Я получил ваше письмо, госпожа Фриц.
ДАМА. Письмо? Ах, да!
ЛАМПЕ. А вы ещё ничего! В соку! Хе-хе!
ДАМА. Я?
ЛАМПЕ. Ну, да, госпожа Фриц! (Игриво.) С какого же вы года, если не секрет?
ДАМА. У дамы не спрашивают её возраст! Вы-то с какого?
ЛАМПЕ. Я-то? С тридцать третьего... Ой! С двадцать четвёртого.
ДАМА. Боже мой!
ЛАМПЕ. Да, на дворе уже 1700 год. Девятнадцатый век пошёл! Это когда же мы с вами снюхались-то? (Встаёт и надвигается на даму, игриво улыбаясь.)
ДАМА. Постойте! Вы, действительно, Кант?
ЛАМПЕ. Как на духу говорю!
ДАМА (глядя на портрет Руссо). Вы совсем на него не похожи!
ЛАМПЕ. На Руссо? Конечно, не похож. Я Кант!
ДАМА. Но Кант маленький, щупленький! Я даже звала его «мой маленький, элегантный Кантик».
ЛАМПЕ. Со временем люди растут, как, впрочем, и деревья, если вы наблюдательны.
ДАМА. Ну, если вы Кант, тогда у меня к вам дело!
ЛАМПЕ. Я весь внимание!
ДАМА. Я сейчас вдова...
ЛАМПЕ. Тем лучше!
ДАМА. Мой муж когда-то давал вам серебряные вилки и ложки, но так и не забрал их при жизни. Так вот, господин Кант, я хотела бы получить их обратно. Впрочем, я готова на денежную компенсацию по сегодняшнему курсу серебра.
ЛАМПЕ. А! Вот оно в чём дело! Не выпьете ли, госпожа Фриц?
ДАМА. Как всегда, рейнское?
ЛАМПЕ (гордо). Бургундское!
ДАМА. Тогда сделаю глоток. (Выпивает и замечает на столе карманные часы.) Серебряные часы? Идут?
ЛАМПЕ. Идут.
ДАМА. А вот у моего отца встали. У вас точно идут?
ЛАМПЕ. Точно.
ДАМА. Я, господин Кант, здесь недалеко живу. Позвольте, я возьму их, чтобы поставить на часах отца нужное время?
ЛАМПЕ. Берите, госпожа Фриц.

Дама прячет часы в сумочку. Лампе подходит к двери и запирает её на ключ.

ЛАМПЕ. Попалась, воровка?!

Подбегает к окну и раскрывает его.

ЛАМПЕ (кричит в окно). Паула, вызывай полицию! Быстро! Эй, садовник, беги за полицейским!

На улице голоса: «Сейчас!», «Мы мигом!»

ДАМА. Что вы себе позволяете, господин Кант?
ЛАМПЕ (надвигаясь на даму с грозным лицом). Кто вы такая?
ДАМА. Не подходите! У меня нож!
ЛАМПЕ. Я прусский солдат! Уберите свою пилочку для ногтей и сядьте сюда!

Стук в дверь.

ЛАМПЕ. Кто там?
КАНТ (за дверью). Это я, Лампе! Открой! Что там у тебя происходит?
ЛАМПЕ. Воровку задержал, господин профессор! Щас полиция прибудет!
КАНТ (снова стучит в дверь с обратной стороны). Открой немедленно!
ЛАМПЕ. Нельзя до полиции! Убегёт! Она молодая, сильная! Щас я её свяжу, тогда открою! (Достаёт из сумки бельевую верёвку и надвигается на даму.)
ДАМА. Не сметь! Я мадам Жужу! Я была любовницей Робеспьера!
ЛАМПЕ. Кого, кого?
ДАМА. Представьте, самого Робеспьера!
ЛАМПЕ. Чего ж ты в Кёнигсберге забыла?
ДАМА. Не ты, а вы!
ЛАМПЕ. Да хватит тебе придуриваться! (Подходит к ней и пытается связать.)

Дама вырывает руки и отбегает в сторону.

ДАМА (громкопоёт «Марсельезу»). Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrivé!

Тяжёлый стук в дверь. Голос полицейского Штайна: «Немедленно откройте! Полиция!»

ЛАМПЕ. Вот это дело! (Открывает дверь.)

Входят полицейский Штайн и Кант. Полицейский стал осанистым, с животом, в мундире подполковника.

ШТАЙН. Где преступник?
ЛАМПЕ. Она! (Показывает на даму.)
ШТАЙН. Так-так. Не вы ли обчистили на днях королевского священника Боровского? Серебряные вилки и ложки?
ЛАМПЕ. Да-да! Она их хотела забрать!
ШТАЙН. Почерк знакомый. Итак, авантюристка Стуцка? Прямиком из Риги? А туда из Петербурга?
ДАМА. Я из Франции!
ШТАЙН. Но ваш курляндский акцент заставляет меня усомниться в этом. Ваши ручки, мадам! Я не буду заключать их в железо, у меня есть кожаный хомуток специально для дам! (Накидывает на руки дамы кожаный хомут и стягивает.) Моё изобретение, господин Кант! Обратите внимание на его гуманность.
КАНТ. Да, это мягче железа.
ШТАЙН. Господин, Кант! Я прошу, чтобы ваш биограф дьякон Васянский отметил меня, подполковника Штайна, в своих очерках. Ну, там, что оперативно реагирую на вызовы граждан. Особенно подчеркнул бы мой гуманизм.
КАНТ. Так это вы? Я вас не узнал!
ШТАЙН. Время своё берёт, господин Кант. А когда-то вы боролись с петухом! Ха-ха!

Издалека доносятся псалмы Давида, исполняемые нестройным хором.

КАНТ (в гневе). Как? Опять? Тринадцать лет этого не было!
ШТАЙН. Что такое?
КАНТ. Здесь рядом тюрьма, и заключённых заставляют петь в качестве раскаяния псалмы Давида! Я прекратил это безобразие ещё тогда, когда купил этот дом!
ШТАЙН. Как вам это удалось?
ЛАМПЕ. У нас в магистрате друзья, господин Штайн! Все наши ученики!
КАНТ. Я убежден, что арестанты озабочены не спасением души, а лишь тем, чтобы выслужиться перед начальством. И я потребовал, чтобы пение происходило при закрытых окнах и не в полный голос. Ведь тюремщик всё равно их услышит и засвидетельствует богобоязненность заключенных.
ШТАЙН. Пожалуй, вы правы. Но вчера сменился директор тюрьмы. Он, вероятно, не знал сложившегося порядка. По возможности, я ему сообщу.
КАНТ. Буду вам благодарен!

Тюремный хор смолкает.

ШТАЙН (даме). Ну, мадам Помпадур, пойдёмте. Идти не далеко, тюрьма рядом. До свидания, господин Кант!
ДАМА. Это не Кант! Вот Кант. (Показывает на Лампе.) А этот – его лакей! (Показывает на Канта.)
КАНТ. Я лакей?
ДАМА. Да-да! Лакей! Налейте мне вина напоследок, лакей! (Полицейскому.) Иначе буду кусаться!

Кант и Лампе, оба в седых париках, стоят рядом друг с другом.

ШТАЙН. Дайте же этой мошеннице глоток винца! Так спокойнее будет её вести.
КАНТ. Я?
ЛАМПЕ. Я?
ШТАЙН. Да мне всё равно.
КАНТ (Лампе). Плесни ей вина!
ЛАМПЕ (мнётся). А может – вы?
КАНТ. Как ты смеешь?!
ДАМА (Канту.) Молодец, лакей! Не подчиняйся! Будущее за третьим сословием! У твоего хозяина в сумке бургундское! Дай мне хлебнуть напоследок!
КАНТ. Бургундское?! (Подбегает к сумке.) Откупоренная бутылка? (Лямпе.) Ты говорил, что бургундское давно кончилось!
ЛАМПЕ (на даму). Вот, она всё выпила!
ДАМА. С Кантом на брудершафт! Ха-ха!
ШТАЙН. Ну, долго вы ещё?
КАНТ. Я всё понял. К этой бутылке я не прикоснусь.
ЛАМПЕ. Так давайте мы её прикончим!
КАНТ. Кто это мы?
ЛАМПЕ. Да вон с ней. Привлекательная... санкюлотка.
КАНТ (махнув рукой). Да валяйте!

Лампе прикладывается к горлышку бутылки и выпивает. Затем подходит к даме и подносит бутылку к её рту. Дама часть содержимого выпивает, а часть проливается на её одежду.

ЛАМПЕ. Ой! Как кровь!
ДАМА. Это кровь вашего народа! (Полицейскому.) Ведите меня в тюрьму! Прощайте господа и лакеи Канты! Я так и не поняла, кто из вас кто.

Штайн уводит даму. Издалека доносится её голос, исполняющий «Марсельезу».

КАНТ. Мартин, снимите с себя мой парик.
ЛАМПЕ. Вы мне его подарили!
КАНТ (вне себя). Сними парик! Лакей! Вон из моего дома!
ЛАМПЕ (пятится к двери). Господин профессор! Господин профессор!

Лампе наталкивается задом на входящего дьякона Васянского.

ВАСЯНСКИЙ (Лампе). Ой, здравствуйте, господин учитель!
КАНТ. И вы туда же, господин Васянский!
ВАСЯНСКИЙ (в удивлении). Но парик... Ах, это Лампе?
КАНТ. Вон из моего дома, Лампе!
ЛАМПЕ (несколько осмелев с приходом дьякона). Вы не посмеете меня уволить, господин профессор!
КАНТ. Почему это я не посмею?
ЛАМПЕ. Вам не даст это сделать ваш категорический императив!
КАНТ. Что?
ЛАМПЕ. Если вы меня уволите, то вы нарушите долг! Да! Долг перед человеком! Человек, как вы говорите, цель, а не средство! А я?.. (Пускает слезу.) Ядля вас всего лишь средство... (Плачет.)
КАНТ. Ты меня не разжалобишь! Я знаю твои штучки! Вон отсюда!
ЛАМПЕ. Но тогда ваше учение – ложь!
КАНТ. Да плевать я хотел на все учения вместе взятые! Вон отсюда! Чтобы я тебя здесь больше не видел! Никогда!
ЛАМПЕ (рыдая). Так вы платите своему преданному слуге и другу! (Уходит, театрально взяв себя руками за голову.)

                             Пауза.

ВАСЯНСКИЙ. Мне тоже уходить?
КАНТ. Нет, отец дьякон, мне как раз вас и не хватает. Садитесь за стол. Берите бумагу и перо. Пишите.

Васянский выполняет просьбу.

КАНТ. Я, профессор Иммануил Кант, увольняю своего слугу Мартина Лампе...
ВАСЯНСКИЙ. За что?
КАНТ. А за то, что в нём скопились все негативные качества! Он пьёт моё вино с утра до вечера! Он практически ничего не делает! Заимел власть над всей прислугой и угнетает её! Он мелочен, завистлив, блудлив, желчен, чревоугодлив! И вдобавок он туп, как колун, который он не может заточить много лет!
ВАСЯНСКИЙ. Колун и должен быть тупой. Это топор должен быть острый.
КАНТ (остывая). Ну, не так сказал. А увольнение его составьте, чтобы всё было юридически грамотно. А то засудит ещё!
ВАСЯНСКИЙ. Но за что конкретно его увольнять? Ведь за качество характера не увольняют. Увольняют за какие-то поступки!
КАНТ. Хорошо, господин Васянский! Я вам расскажу его поступки, даже не поступки, а проступки! Хотел скрыть, но теперь расскажу! Он хотел стать мной!
ВАСЯНСКИЙ. Как это?
КАНТ. Даже вы, когда вошли, приняли его за меня!
ВАСЯНСКИЙ. Ну, это такая мелочь... Надел ваш парик...
КАНТ. Это только эмпирика! Но в ноуменальном мире это преступление против личности! Даже против двух личностей: своей и моей! Если довести его мотив до логического конца, то в мире феноменов он должен будет меня убить!
ВАСЯНСКИЙ. Господь с вами, господин учитель!
КАНТ. Он скрыл от меня письмо от Кизеветтера. И сам, но от моего имени, дал ему ответ! Он подписался именем Иммануила Канта!
ВАСЯНСКИЙ. Кизеветтер получил от него ответ?
КАНТ. Получил! Это позор для меня! Кизеветтер снова написал мне. Вы, говорит, Кант, выжили из ума! А может, вы намеренно меня оскорбляете? Я такого от вас не ожидал! Прощайте. Вы для меня больше не существуете... И это мой любимый Кизеветтер! Он несколько десятилетий преподавал мою философию при королевском дворе!

Входит Паула.

ПАУЛА. Господин Иммануил, так как Лампе нигде нет, я решила временно взять на себя его обязанность.
КАНТ. Какую же?
ПАУЛА (торжественно). Суп на столе!
КАНТ. К чёрту суп!
ПАУЛА. Но ведь уже без двух минут час... (Пятится назад и поспешно уходит.)
ВАСЯНСКИЙ. Я напишу, что Лампе не справлялся со своими обязанностями по причине возраста. Так будет лучше, ибо юриспруденция не знает ноуменального мира.
КАНТ. Хорошо.
ВАСЯНСКИЙ (пишет, время от времени отрываясь от бумаги). Но теперь вам придётся искать нового слугу.
КАНТ. К сожалению, да.
ВАСЯНСКИЙ. У меня на примете есть очень хороший человек из моего прихода. Он даже когда-то прошёл у вас курс лекций по географии.
КАНТ. Я вам доверяю, отец дьякон. Пригласите его на собеседование.
ВАСЯНСКИЙ. Бумага готова. И всё-таки, господи учитель, умом я понимаю, но сердцем принять не могу ваш категорический императив.
КАНТ. Да что вы к нему пристали! Будто у меня ничего нет, кроме вашего идиотского категорического императива!
ВАСЯНСКИЙ. Над ним же смеются!
КАНТ (подозрительно). Кто?
ВАСЯНСКИЙ. Ваш любимый поэт Шиллер.
КАНТ. Ну, не любимый... А что говорит-то?
ВАСЯНСКИЙ. Эпиграмму написал. Ведь вы моральный поступок считаете чистым, бескорыстным. А если человек имеет склонность к чему-либо и совершает при этом хороший поступок, то этот поступок – не морален.
КАНТ. Эпиграммку-то прочти.
ВАСЯНСКИЙ (читает Шиллера).
«Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.
Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?
Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье
И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг!»
КАНТ (взрывается смехом). Ой! Ой, не могу! (Заваливается от смеха под стол.)
ВАСЯНСКИЙ. Господин учитель, вы не ушиблись?
КАНТ (вылезая из-под стола). Это было давно! Ха-ха! Сейчас же я знаю, что без любви не бывает ничего! (Становится серьёзным.) В том числе и категорического императива! Как можно заставить человека выполнять то, что он не любит? Это тирания!
ВАСЯНСКИЙ. Но тогда, как намекнул ваш слуга Лампе, вся ваша «Критика практического разума», мягко говоря, несостоятельна?
КАНТ. Нет, состоятельна. Её просто не понимают. Если я, например, соврал, но этого никто не видел, – будет ли меня мучить совесть?
ВАСЯНСКИЙ. Меня – да.
КАНТ. И меня – да. А вот Лампе – сомневаюсь. На худой конец, укради, только не выдавай свой поступок за моральный. Вот в чём вся соль! Я только это и хотел сказать.
ВАСЯНСКИЙ (тайком вынимает блокнот и стенографирует интервью). Вы написали работу «К вечному миру», где говорите, что главное – это непрестанное улучшение законов. А между тем, отказались писать французскую конституцию. Как это понимать?
КАНТ. Что на это сказать? Одного больного врач обнадёживал тем, что всё время находил симптомы выздоровления. То хвалил его пульс, то – стул, то уверял, что потливость свидетельствует об улучшении. Когда больного спросили, как он себя чувствует, бедняга ответил: «Умираю от непрерывного улучшения».
ВАСЯНСКИЙ. Остроумно. Но где же выход? (Пауза.) Тут я вычитал из французской газеты, что Наполеон...
КАНТ. Ну, хватит, господин Васянский! Хочу тишины.
ВАСЯНСКИЙ. Простите, последний вопрос. Как вы относитесь к Наполеону?
КАНТ. Я в нём разочаровался. Ему надо было вместо Египта в Португалию! (Расходится.) А потом из Португалии в Англию! А он? Тактика у него есть, но нет великой стратегии! С Павлом ему надо снюхаться, с Павлом!
ВАСЯНСКИЙ. А он про вас знаете, что сказал, когда заключал конкордат с папой римским? «Священники ценнее, чем Калиостро, Кант и все немецкие мечтатели». То есть, Наполеон сравнил вас с жуликом Калиостро! Ха-ха!
КАНТ. Уверен, Наполеон кончит хуже, чем я.

Входит Паула.

ПАУЛА. Господин Иммануил! Посыльный от подполковника Штайна принёс ваши часы. (Подаёт часы.) Это дамочка их стащила. И ещё два письма! Одно вам, другое – мне!
КАНТ. От кого?
ЛАЙМА. От Ханридера! (Даёт Канту письмо.) Своё я уже прочитала.
КАНТ. Прочтите моё.
ВАСЯНСКИЙ (читает письмо). «Спасибо, господин учитель! Сначала по вашему рекомендательному письму в королевский двор я обрёл профессию столяра. Работал несколько лет. Но потом решил, что нет ничего лучше работы на земле. Я выхлопотал себе земельный участок и сейчас тружусь простым крестьянином».
КАНТ. А как же его литературные способности? Он их не загубил?
ВАСЯНСКИЙ. Нет-нет. (Читает.) «В свободное от работы время я пишу мемуары. А событий в моей жизни было столько, что хватит на всю жизнь для назидательной работы будущим поколениям».
КАНТ. Не знаю, не знаю. Я бы не смог вести сельскую жизнь, выращивать пшеницу, овощи, фрукты. Может, Ханридеру это по душе? И что такое мемуары? Где в них живая мысль, направленная в будущее?
ПАУЛА. Тем не менее, Фридрих думает, сочиняет, господин Иммануил! Не тупеет, как Лампе! Как я хочу его увидеть! Ведь он ещё не женился? В письме нет ни намёка на это!
КАНТ. Как я вам завидую, Лайма. В юном возрасте мы все романтики...
ПАУЛА. Мне уже 35 лет, господин Иммануил!
КАНТ. Для меня вы девчушечка.
ПАУЛА. Вы стали часто плакать, господин Иммануил. (Уходит.)
КАНТ (встрепенувшись). Правда? Господин Васянский, мне надо срочно дополнить завещание.
ВАСЯНСКИЙ. Я готов! (Достаёт чистый лист бумаги.)
КАНТ. Я ещё два года назад его составил. Там и младшей моей сестре причитается. И брату. Племянникам и племянницам.
ВАСЯНСКИЙ. В чём будет дополнение?

Кант вскакивает, но садится опять.

КАНТ. Лампе!
ВАСЯНСКИЙ. Лампе?!
КАНТ. Я так виноват перед ним.
ВАСЯНСКИЙ. Вы? В чём же?
КАНТ. Да, в морали человек обретает незыблемые опоры. Но они могут зашататься в кризисной ситуации. Пишите. Единовременно выдать Мартину Лампе всю годовую зарплату. Назначить ему пожизненную пенсию в 400 гульденов. А когда он умрёт, то его вдове пожизненно 200 гульденов. А если останутся дети, то единовременно им по 1000 гульденов. Вот так! Фу... Теперь свобода!
ВАСЯНСКИЙ. Спасибо вам, господин философ! Что с вами произошло, что вы так сжалились над Мартином?
КАНТ. Сдаётся мне, отец дьякон, что только чувство вины ведёт к истинной свободе. (Первый раз после возвращения из сада улыбается.) 

Снова слышится пение псалмов.

ВАСЯНСКИЙ. Видимо, Штайн ещё не сообщил начальнику тюрьмы. Я сейчас же схожу и решу эту проблему. (Встаёт.)
КАНТ. Нет-нет. Пусть поют. Пусть поют...

Пение продолжается.

Занавес







_________________________________________

Об авторе:  ЛЕОНИД ДОБРОХОТОВ 

Леонид Васильевич Доброхотов родился в 1963 году в селе Васильевском Шуйского района Ивановской области. Начал сочинять в подростковом возрасте, автор стихов, рассказов и пьес. Артист Ивановского театра музкомедии. В свободное от основной работы время сочинял песни и исполнял их, главным образом, для друзей. Затем учился на театрального режиссёра. Кинодраматург, окончил сценарный факультет ВГИКа в 2002 году. Написал более 40-ка сценариев для документальных фильмов, пару десятков серий различных телесериалов. Сборник повестей, рассказов и эссе под названием «Городище» стал номинантом Лондонской литературной премии «Лучший писатель года». Лауреат Международного конкурса драматургов на лучшую современную пьесу года «Автора – на сцену!» 2019 г. Имеет награды и других драматургических и литературных международных конкурсов.скачать dle 12.1