Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
Когда этой весной в издательстве «Стеклограф» вышла первая книга Валентины Фехнер «Око», немедленно стало очевидно (по крайней мере, автору этих строк), что перед нами – одно из самых мощных поэтических событий, по крайней мере, текущего года, но, думаю, не только. Книга – совсем небольшая, но концентрированная до жгучести, стихи тщательно отобраны. Крайне редко бывает так, что поэт, прежде практически неизвестный (поиск в интернете не дал тогда ничего содержательного) вдруг, в первой же книге, является нам сразу «готовым», зрелым и сильным – настолько, что нет оснований говорить о начале его поэтической работы: читатель оказывается сразу в её сердцевине.Возможно ли в качестве колонки и «Дикого чтения» – интервью? Даже если и не было возможным – отныне будет, – потому что (прежде чем предлагать миру собственные интерпретации этих текстов – до чего надеюсь ещё дорасти) очень интересно было узнать, как поэт видит сама себя. Мы с Валентиной говорим о её поэтических и предпоэтических истоках и о видении ею смысла своей работы в поэзии.О. Балла-Гертман: Первый наивный вопрос: Валентина, где же вы были до сих пор? Что писали – и с каких пор, чем занимались?Валентина Фехнер: Я начала писать с 2010 года. По крайней мере, с этого периода появились тексты, которые было не стыдно кому-то показать. Первым моим текстом была «Поэма аксиомы», не вошедшая в дебютную книгу по причине того, что является уж слишком начальной и, с моей точки зрения, не дотягивает до текстов, которые стали появляться с 2011 года. Но в ней уже четко угадываются античные корни. Это как раз к вопросу об истоках моей поэтики.
Это, безусловно, в первую очередь – античность и Ветхий и Новый Завет и Святоотеческие Писания. Все это я прочитала ещё до того, как начала осознанно изучать литературу.
В 2011-м году я окончательно осознала, что поэзия – основное, чем я хочу заниматься в жизни. И тогда я поступила в Литературный институт и училась там некоторое время (до этого я закончила балетное училище и театральный институт как актриса, играла в театре Школа драматического искусства и «Театральной Лаборатории Девятьсемь» у Жирайра Газаряна). Но потом поняла, что стандартизированная структура обучения скорее замедляет мой процесс, чем наоборот, и приняла решение уйти из Литературного института, чтобы полностью посвятить себя самообразованию.
И чуть позже, уже в 2013-м году, я познакомилась с Васей Бородиным, который высоко оценил мою работу, опубликовал на «Полутонах» и на протяжении многих лет оставался для меня первым читателем и главным собеседником.
Почему все это время никто ничего обо мне не слышал? Скажу только, что десять лет назад я не видела для себя места в литературном процессе. Это была глубокая внутренняя эмиграция, но несмотря на это, я всегда интуитивно ждала «своё время».
О.Б.-Г.: А что изменилось, по-вашему, в литературном процессе за те десять лет, что вы не видели себе места в нём? Вот это, сегодняшнее время вы уже чувствуете своим?В.Ф.: Что касается «моего времени», которое я ощутила своим в последний год и благодаря этому решила выйти со своей поэтикой из окружения нескольких близких мне поэтов в пространство литературного процесса, то могу сказать: так произошло, потому что в самом этом процессе вдруг возникла необходимость в такой поэтике, как моя, – после десятилетия деконструирующего холодного постмодернизма или документального/нарративного высказывания. Я не хочу сказать, что моя поэтика замыкается только на высоком модерне, – нет, но безусловно, он – её главная ветвь.
Так вот, за последний год я стала замечать много молодых авторов, которые пишут в близкой мне парадигме: Ростислав Ярцев, Соня Дубровская и вообще большинство из команды журнала «Флаги», – и просто интуитивно почувствовала, что время пришло. К тому же за десять лет набралось очень много материала, из которого, предельно пристрастно отобрав самое-самое, я составила книжку.
О.Б.-Г.: Античность как сознательно выбранный исток (так ведь?) – очень интересно. А что именно важно вам в античном восприятии мира, в античном способе работы со словом? И кто из античных авторов важен особенно? В.Ф.: Да, античность – безусловно, сознательный выбор.
В первую очередь, потому, что мне исконно свойственно катастрофическое мышление. Я воспринимаю мир через хтоническое начало, опираюсь на миф, на архетип как на первоосновы бытия. Мифология, по сути, – символическая система, с помощью которой познаётся/пересоздается мироздание. В своей работе я всегда нативно, интуитивно исследую, как миф проявляется и существует в современности.
С точки зрения работы со словом, в первую очередь, – это некое эпическое раздолье, крепко вшитое во внутреннюю структуру моих текстов, этакий скрытый героический пафос и масштаб. Хотя буквально недавно у меня появился текст – первая часть ещё не дописанной поэмы, который работает и расширяет/разрывает форму античного гекзаметра, но это, практически, одна из первых работ, где я обращаюсь к античности и с точки зрения работы с формой. Потому что античные корни для меня в первую очередь – не работа со словом, а именно восприятие мира и человека.
Из античных авторов больше всего важны Еврипид и Софокл, как создатели архетипов Медеи, Федры, Эдипа, Антигоны, которые я глубоко и чаще неявно переосмысляю в своих текстах.
Еврипид – как трагичнейший из поэтов, Софокл – как непревзойдённый знаток драматургической архитектоники, создатель трагедии-поединка «Антигоны» и «Царя Эдипа», который может быть приравнен к монодраме.
Также очень важны и поэты-александрийцы, со свойственным им малым эпосом, элегиями, вниманием к художественной форме.
В 2017-м году у меня был такой период, когда я пробовала писать Антигону, но текст тогда достаточно быстро остановился. И вот, буквально недавно, ввиду последних событий, я поняла, что готова продолжить и начала её снова.
О.Б.-Г.: Среди истоков своей поэтики вы назвали не только Ветхий и Новый Заветы, но и Святоотеческие писания. Как это соединяется для вас с античными, языческими её корнями (и не противоречиво ли?) – и считаете ли вы, что поэзия в родстве с религией или имеет общий исток с нею?В.Ф.: Для меня это, скорее не противоречие, а противоборство. Античность – хтоническое чудовище падшего человека и мира в его животной, зверской сути. Это мир существ, полностью зависимых от своих страстей, и от страстей своих богов. Недаром античные боги антропоморфны.
Новый завет же – это обратная сторона античного мира. Это высшая возможность существования человека как духовного существа. И эти две вселенные противоборствуют на протяжении всего бытия.
Отвечая на второй вопрос: да, безусловно, я считаю, что у поэзии и религии – один трансцендентный исток. Поэзия – проводник в надмирное, метафизическое, как новое существо, которое ещё не знакомо с вещами, явлениями – она лепечет их на своём языке.
Религия же – сродни ей, как идея о подлинной духовной (метафизической) родине человека.
Но при этом я ни в коем случае не занимаюсь сакрализацией поэзии, как некоего дионисийского игрища или любого другого ритуала. Скорее она существует, как кровеносная система метафизического, но не является им сама.
О.Б.-Г.: Поговорим теперь о соотечественниках и современниках. У кого из них вы учились (а может быть, и продолжаете учиться) – и чему? Кто чувствуется родственным, делающим общее с вами дело в поэзии? Имя Василия Бородина уже прозвучало, – притом, по моему чувству, вы не слишком на него похожи. Или всё-таки чувствуете сходство? (А родство – уж наверное чувствуете. В чём же оно?)В.Ф.: На самом деле, своими учителями в поэзии я могу назвать не очень много авторов. С одной стороны, я всегда старалась ежедневно читать не менее двадцати стихотворений абсолютно полярных поэтов – для поддержания себя в контексте, возможности адекватного диалога и расширения органа восприятия. С другой стороны, я практически никогда (сознательно, не читала долго, глубоко, на протяжении времени только одного автора. В первую очередь – для того, чтобы не впитать чужую поэтику глубже, чем мне нужно для собеседования/модуляции с моей.
Но тем не менее, отвечая на ваш вопрос, могу назвать своими учителями Олега Юрьева, Елизавету Мнацаканову, Геннадия Айги, Андрея Таврова. На самом деле, этот список можно продолжать.
У Юрьева для меня важно стремление выстроить диалог с предшественниками, изобилие языкового рельефа, заимствование чужой просодии, внимание к незначительным, небольшим деталям и сопряжение их с масштабом больших/вечных.
У Мнацакановой – многослойность средств и их взаимопроникновение друг в друга. На самом деле, для себя, я открыла ее не так давно, как других авторов, о которых здесь говорю, и меня абсолютно покорила ее способность делать настоящее музыкально-языковое или языково-музыкальное произведение из языка. В диалоге с ней частично написана моя последняя поэма.
У Айги – это бескрайняя широта дыхания при филигранном внимании к мелочам – разные оттенки белизны и зоркий полушёпот.
У Таврова меня всегда восхищала сама концепция «идеального стихотворения». О том, что в идеальном стихотворении не должно быть слов или их должно быть ровно столько и таких, чтобы сказать невысказываемое, и это все в его поэтике при тотальной сверхконцентрации в сведении на смертном поле этой реальности громадных внемировых информационных полей.
Если же говорить о тех, с кем я работаю рука об руку и ощущаю некоторую общность работы и пути, – о моих коллегах и товарищах, не могу не упомянуть Богдана Агриса, Валерия Шубинского, Аллу Горбунову, Андрея Гришаева, Ростислава Ярцева.
Я специально не упомянула ни в первом, ни во втором случае перечисления Васю Бородина. Как вы правильно заметили, мы с ним не похожи, может даже казаться, что наши поэтики в целом полярны, так как Вася всё делал из «воздуха и веточек», а у меня – «трагическая торжественность, ваяние из мрамора, определённая над-человечность». Но, на самом деле, нас объединяет более глубинное поэтическое родство, чем то, что лежит на поверхности. И, чтобы его увидеть и понять, можно как раз обратиться к его предисловию к моей книге «Око», где он пишет: «…что-то окликает решившегося на онтологическую честность человека, как трудная вся правда и благая весть» и «…стихи сразу поражают принадлежностью именно к этому редкому типу самоотверженного бытийно серьезного письма о/из жизни бесконечности».
Именно Васины стихи всегда для меня были тем, что он впоследствии, не зная об этом, написал о моих стихах. Это определённое родство в выставленности к миру, к внутренним вопросам, к щемящей прозрачности правды как она есть.
Я не могу назвать Васю своим учителем, – скорее, существом глубоко родственным и родным мне по «белизне» того, что делаем.
О.Б.-Г.: Как бы вы определили, что такое «белизна» в этом контексте?В.Ф.: «Белизна» в данном контексте для меня означает предельную стойкость правды и честность сложности. Правда/истина в её непостижимой для человека организации, всегда ассоциируется у меня с белым цветом и да, наверное, здесь я использовала это понятие немного по-символистски.
О.Б.-Г.: А читаете ли вы на других языках и осваиваете ли как-то (хоть бы и с отталкиванием) опыт иноязычных поэтов? В.Ф.: Да, безусловно, есть важные для меня поэты, писавшие на других языках. Но речь не совсем о наших современниках.
В первую очередь, сильно повлиявший на мою поэтику Пауль Целан, представитель европейского модернизма, – тем самым «умолканием перед лицом катастрофы». Его тотальный минимализм, его тексты-констатации, свободные от лиризма, за которыми отчетливо ощущается бездна, готовая вот-вот прорваться наружу.
Именно то, что он пережил в юности – ужас еврейской катастрофы и сделал это практически основной темой своего творчества роднит его с моей поэтикой, которая растёт из ядра подобной катастрофы.
Я читала его как в оригинале на немецком, так и во множестве переводов, но больше всего люблю Ольгу Седакову и Марка Белорусца.
Немного пробовала переводить сама, но переводы пока нигде не публиковала (сейчас исследую некоторую внутреннюю модальность в рамках своего «лабораторного» процесса).
С точки зрения влияний, безусловно, не могу не назвать Томаса Стернза Элиота. Я пробовала читать его именно на английском языке, и это был очень важный опыт восприятия иноязычной метрики, учитывая его свободное обращение с ней и вообще изощрённость его формы.
Был ещё небольшой, но очень важный для меня период, когда я пробовала переводить армянскую поэзию (в первую очередь – Аветика Исаакяна). Это была попытка передать национально-интернациональную сущность поэзии. Я старалась держаться как можно ближе к подлиннику. Рифма у Исаакяна занимает не первое место, её можно опускать и добавлять от себя, но я всегда соблюдала аллитерации, хотя моей основой было подчинение формы смысловой задаче, – стремясь к наибольшей выразительности и ясности, которую сам автор доводил в своих текстах до щемящей трепещущей простоты.
С моей точки зрения, лучшие переводы из этого автора были у Блока.
О.Б.-Г.: О, вы знаете армянский и читали Исаакяна в подлиннике?В.Ф.: Некоторое время назад я глубоко интересовалась армянской культурой и учила армянский язык. Безусловно, я не владею им свободно и всегда переводила только со словарём.
Аветик Исаакян – мой любимый армянский классик, современник поэтов Серебряного века. Его переводили Бунин (это был самый первый перевод на русский), Блок, Брюсов, Пастернак, Ахматова. В Москве первый его сборник в русских переводах был опубликован ещё в 1907 году.
Его судьба напоминает судьбы наших поэтов начала XX века: тюрьма, ссылка, опять тюрьма, долголетняя эмиграция и преследования. Он долго жил в Париже, потом в Женеве и Цюрихе.
С точки зрения поэзии, он был верен принципам народной поэтики – не только в стиле, в грамматических формах, в лексике, но и в обращении к традиционным образным выражениям, внутренней сущности стиля, в характере восприятия жизни, непосредственной простоте ощущений и богатстве интонационных оттенков.
Известно даже, что работа над переводами Исаакяна помогла Блоку в движении к народности в его поэзии.
Если же говорить о современных поэтах, я читала много американской поэзии, но не могу сказать, что каким-либо образом отталкиваюсь в своей работе от того, что делают они, – скорее, топографирую и иду в противоход.
Во всяком случае, для меня очевидно, что опыт переводов, пусть даже небольшой, безусловно, расширил мне дыхание, разнообразил инструментарий и усложнил, в хорошем смысле, мою собственную поэтику.
О.Б.-Г.: Интересно и, по-моему, нетипично, что вы пришли в поэзию из балетного и актёрского искусства, – это ведь совсем иначе, кажется, организованный опыт, совершенно иначе настраивающий личность. Помог ли чем-то в отношениях с поэтическим словом, вообще – дал ли что-то значимое в этом смысле?В.Ф.: Что же касается того, что я пришла в поэзию из балета и актерского искусства, – это и так, и не так. Занимаясь балетом, в который меня привела мать, я никогда не была балериной в полном смысле этого слова. В балете меня в первую очередь всегда интересовала музыка как сложно организованная структура (я закончила и музыкальную школу по классу фортепиано). Сколько я себя помню – любила Баха и, в особенности, его «Страсти» по Матфею и по Иоанну. В десять лет, приходя домой после балетного училища, я выключала свет, включала Баха и сочиняла балет об изгнании человека из рая. Потом к Баху прибавились Пярт, Райх, Шнитке. Я слушала их каждый день по многу раз, знала фактически наизусть и, уверена, это организовало мое полифоническое устройство познания и восприятия в целом, а в будущем – расширило возможности поэтики.
В более позднем возрасте я уже сознательно изучила историю классической музыки ещё глубже, уходя к самым корням.
Что же касается актёрского мастерства, то здесь все опять же не так, как может показаться. Моим первым учителем в актерском мастерстве был большой режиссёр, создавший «Неигровой театр» Жирайр Газарян, не оценённый настолько, насколько этого заслуживает. В своё время он стажировался у Анатолия Васильева в «Школе драматического искусства», где потом играла и я. Так вот, это театр, который полностью состоит из лабораторий, в нем нет труппы, практически нет постановочного репертуара, – по крайней мере, так было в те годы, когда я работала там. То есть, это площадка, где актеры занимаются только исследованием.
После этого театра я продолжила работу в подобной лаборатории у Жирайра Газаряна и училась акциозному существованию, иначе говоря, театру, который полностью противоположен всякому лицедейству: театру правды, где актёры на собственной биографии/духовном опыте разбирают и проживают классиков мировой литературы как современность. В будущем это во многом дало моей поэтике иной орган восприятия языковой ткани.
Однажды, когда мы с лабораторией играли спектакль, одна недовольная нашим жестким подходом к публике зрительница (тогда мы практиковали нечто развивающее театр жестокости Арто) выплеснула на стену сцены, где мы играли, чернила. Через несколько дней наш режиссёр-педагог сделал перформанс, который потряс меня, в первую очередь, тем, что возводил произошедшее в акт собственного жертвоприношения. Он сочетал в себе несколько видов искусств: живопись, видеоинсталяция, слово, и отчасти отсылал к опытам моей любимой акционистки Марины Абрамович. Так вот, этот перформанс стал для меня инициацией: я как будто бы услышала внутри себя гул, движение исторических культурных плит, во мне/со мной вдруг заговорили тексты Мандельштама, Блока, Цветаевой, Данте, античные трагедии (занимаясь театром, я глубоко изучала литературу и поэзию до Серебряного века). И в результате, неожиданно, появилась первая поэма.
О.Б.-Г.: Вы, несомненный человек мира, родились в Украине. В каких вы отношениях с современной украинской литературой? – читаете ли, что там интересного (и кто интересен) сейчас, с вашей точки зрения?В.Ф.: Да, конечно, – периодически читаю уже известных украинских авторов – Сергея Жадана и Лину Костенко, что-то нравится у Юрия Издрыка, а из молодых выделяю Олександра Мимрука. Его первая книга «Цукровик» вышла недавно и принесла ему уже немалую известность. Этот сборник стихов посвящён стандартному постсоветскому городку, одному из множества таких же, ничем не примечательных.
Сам автор, отвечая на вопрос о своей книге, рассказал, что старался создать миф небольшого моногорода. В своих стихах он избегает конкретных названий, деталей, локаций, потому что все должно быть максимально узнаваемым – как у всех. Эти стихи удивительным образом фиксируют современную урбанистическую жизнь, достигнув в этом индивидуального, только им присущего ощущения топографичности языка.
О.Б.-Г.: И последний вопрос: а вот совсем-для-себя, без рабочих целей, что вы обычно читаете?В.Ф.: Это очень сложный вопрос, потому что я не разделяю чтение для себя и чтение для работы. Просто читаю, и для каких бы целей я это ни делала, – чувствую полноту дыхания.
Но если поставить себе задачу ответить, то, скорее всего, это – такая литература, которую я уже читала и перечитываю ради чистой эстетической/логоцентрической радости. Таков для меня Достоевский. Многие его произведения я знаю почти наизусть (мы много читали и разбирали его в театре, и он отложился в памяти). То же самое с Чеховым и Гёте. Это может быть и какая-нибудь из моих любимых книг по философии, например, Гуссерль и его феноменология. Если же говорить о поэзии, то я очень люблю Арсения Тарковского и Рильке, именно не с точки зрения наследования у них чего бы то ни было, а вот просто люблю и все. И, кстати, в последнее время много перечитываю Пушкина и некоторые книги по пушкинистике.
скачать dle 12.1
