ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Мария Бушуева. ДВА РОМАНА

Мария Бушуева. ДВА РОМАНА

Редактор: Ольга Девш


(Мария Рыбакова. Если есть рай. — М.: Эксмо, 2020; Мария Скрягина. Бутырка // Нева, 2018, № 9.)



Я объединила эти два романа, конечно, не случайно. Прочитав «Если есть рай..» и увидев очень важный социо-психологический аспект текста – потерю главной героиней своего «Я» вследствие потери родины (СССР) и попытку реанимации «Я» (или обретения нового), подумала, что не столь давно этот аспект отмечала в каком-то другом романе – и, побегав по журналам, вспомнила «Бутырку» Марии Скрягиной, о которой писала в обзоре журнала «Нева»(«Литературная газета», 26, 12, 2018): обе писательницы принадлежат к одному поколению, разбросанному перестроечным ветром по всему миру, и воспринимают крах идей СССР как предательство их личных идеалов детства, их веры.

«Я не только помню дословно цитаты из советских газет. Когда я вспоминаю о них, я начинаю разговаривать, как двенадцатилетняя. Я ничего не могу с собой поделать. Мысли становятся простыми и похожими на лозунги. И таким же простыми становятся мои чувства, чувства, предписанные мне школой и государством, чувства, которые я с радостью признавала своими, потому что мне нравилось быть в коллективе, я была идеальным членом пионерской организации, мне нравилось – мне нравилось – мне нравилось – быть пионеркой, и я не ожидала, что меня предадут («Если есть рай...»).

«Ее поколение было тем самым последним пионерским отрядом, который еще готовили к неземным и высоким свершениям, но который так и не полетел в космос» («Бутырка»).

Правда, в отличие от героини Марии Рыбаковой героиня «Бутырки», остается в России: «Люди бросают свои обычные жизни, куда-то уезжают. Я мужу тоже говорю: «Давай оставим все, уедем в Индию — медитировать, путешествовать». А он только посмеялся: «Это — ты — все оставишь?».

В Индии оказывается героиня Марии Рыбаковой.
А в 1986 году ей 12 лет – и во все коммунистические лозунги и примеры она верит без малейшего сомнения. Ей хочется подражать Дзержинскому и «убежать в картину Яблонской «Утро», где образцовая «пионерка, распахнув балконную дверь, делает зарядку». По складу характера она — социально верующий человек, человек, если так можно выразиться, личной идеологической ответственности, гиперсоциальный.

«В детстве, Варгиз, я была большим энтузиастом школы. И внешкольной работы. Тянула руку на уроке, читала стихи с выражением, громче всех. Агитировала класс собирать макулатуру и металлолом, писать письма детям Хиросимы, выходить на субботник, участвовать в первомайской демонстрации, брать шефство над первоклассниками, делать стенгазету, озеленять класс».

Именно в силу своей способности верить в социальные декларации, когда пирамида страны переворачивается, она вновь – без малейшего сомнения принимает на веру все, что спускается народу ниспровергателями прежних идеалов и разрушителями прежних основ (надо признать, во многом основ хороших). Я буду отделять героиню и автора, оставляя пространство свободы между воплощенным и теми авторскими воспоминаниями, которые, без сомнения, вошли в роман. И остановлюсь сначала на показательной венгерской линии, сплетенной с линией личной в почти мазохистический узел постоянного ощущения себя предательницей, почти преступницей: «Я могу пожалеть его, подумала я снова о Барсукове. Потому что, когда я смотрю на него, я вижу собственную душу: визгливую, грузную, потеющую от смущения, жаждущую любви и готовую на предательство»; «Антон Антонович, душа моя. Презираемый, изгнанный. Мы оба знаем о тьме в нашем прошлом, от которой нам уже не избавиться». Антон Антонович Барсуков, бывший сексот (о чем он ей откровенно рассказывает), видящий некий героизм в образе Голлума из «Властелина колец», становится мужем героини, хотя любит она индуса Варгиза, возможно, подсознательно примеряя на себя образ дочери Сталина, «которой было дано провести три года с Браджешем Сингхом». Варгиза героиня встретила в Венгрии. Ради него едет в Индию и, обретя мужа, остается там жить. В Венгрии, еще социалистической, она побывала школьницей: «Я написала самое лучшее сочинение на тему «Что вы знаете о Венгрии?» и выиграла конкурс, объявленный журналом «Пионер», — рассказывает она Варгизу. Но повествование движется и приоткрывает правду — оказывается, сочинение написали двое: героиня и одноклассник, ее верный друг, Юлик, незаурядный мальчик, эрудит, любитель истории и книг. И вот оно — предательство, о котором узнал не только Юлик, простивший подругу, но узнали и одноклассники, опубликовавшие в стенной газете обличительный фельетон: «Самым последним штрихом было написать фломастером на обложке «Сочинение на тему: что вы знаете о Венгрии?» и указать имена авторов. (..) я указала только мое имя». Юлик не поехал в Венгрию. Поехала по путевке только она.
Вскоре мальчик погибает. Есть такое понятие «расширенный суицид», мать Юлика, видимо, страдавшая тяжелой депрессией, уносит с собой на дно реки и сына. Но девочка-подруга могла его спасти, если бы рассказала взрослым, почему Юлик потерял сон: он боялся своей больной матери. И – вся личная жизнь взрослой героини романа проходит под знаком вины за детские ошибки, вины перед погибшим, теперь роковым образом определяющей ее отношения с мужчинами: «По какому-то обещанию (которое я никогда не давала ему – но, возможно, дала его призраку), я любила только тех, кто не любил меня». Именно чувство вины, совестливость и попытка жесткого самоанализа поднимает героиню над тем образом, который увидела Анна Жучкова: «Психологический портрет закомплексованной, жадной до любви и беспринципной женщины — сущностное наполнение романа» («Урал», номер 7, 2019).

Тема личной вины в романе генерализуется и, благодаря гиперсоциальности героини, срастается с темой вины СССР за ввод войск в Венгрию в 1956 году. Погибший юноша на плакате, жертва венгерского восстания, соединяется с образами Юлика и Александра Гроссшмида. Венгерское восстание при революционном сводолюбивом порыве имело, по свидетельству объективных журналистов, и червоточины: в части лозунгов объединялись коммунисты и евреи, были призывы убивать и тех, и других, — этих фактов в романе нет. Показательно другое — честная беспощадность героини к самой себе: думая о венгерском восстании, она признается: «родись я на полвека раньше, с гораздо большей вероятностью я была бы среди палачей, а не среди жертв. Есть что-то в структуре моей души, что влечет меня на сторону жестокости и силы».

В романе «Бутырка» восстает лишь один человек. И главная героиня тоже испытывает чувство вины: и перед ним, попавшим в Бутырку, — ведь она слабее, она не может поступить так, как поступил он, и чувство вины за общих друзей, которые не сильно стремятся арестованному помочь, и сильнейшую вину–боль перед поколениями отцов и дедов, которые увидели превращённым в прах свой труд: «Ну не может это все быть по правде, — горестно думает она, — проданные за гроши предприятия, фабрики, заводы, целые отрасли, когда-то построенные дедами и отцами. Гламурные девы в золоте и бриллиантах, их папики на «майбахах». Чиновники, быстро срастившиеся и с криминалом, и с олигархами. И все в какой-то метастазной связке (...) ... Власть денег». Именно против этой жестокой несправедливости попытался подняться на борьбу ее друг, против строя, при котором, как он говорит, захватившие деньги и власть «изнасиловали все, во что мы верили, что было для нас святым. И я не о дедушке Ленине или партии. Они человека в грязь втоптали, лишили человеческого достоинства» (...).

«– Это двести восемьдесят вторая статья. Всё очень серьёзно.
– В чём обвиняют?
– Экстремизм. Призывал к революции».

Героиня Марии Рыбаковой страдала не об обманутом народе, не о загубленной возвышающей мечте – скорее, как раз о потерянном «дедушке Ленине», теперь представляемым страшным Кощееем, о пионерском антураже : «за какие-то четыре года – между тысяча девятьсот восемьдесят седьмым и тысяча девятьсот девяносто первым – вся эта вселенная с пионерскими традициями и рабочими династиями, вселенная звеньевых и горнистов, рухнула в тартарарыи погребла под собой наше детство». Она точно застыла на ступеньке своего одиннадцатилетия после гибели Юлика и потери родины — вина стала содержанием ее души, а эротическая любовь к Варгизу – энергией: без этого горючего-жара, который передавался от Варгиза, она ощущала лишь холод, замерзала в том мире, где уже не было места пионерке с картины Яблонской. По сути ее любовь к Варгизу – это как раз поиск утраченного рая детства, сердцевиной которого была она сама – девочка-перфекционистка, первая во всем, видящая себя красивой. Любовная линия в романе Марии Рыбаковой – интересна и нестандартна. Именно Варгиз, считающий «лайки» под своими фотками, любящий порнографию и одновременно социально активный борец с голодом – отражение ее гиперсоциальности, честолюбия и чувственности. И, хотя ее «Я», которое формировалось до гибели Юлика, застыло, недоразвившись, и уже невозвратимо, поскольку было сформировано обрушенной идеологией, подчинявшей частное общему и возвышавшей личность только при ее служении общему, то есть держалось корнями за советские реалии, можно его вновь увидеть в созданном отражении – в Варгизе.

Любовная линия в «Бутырке» Марии Скрягиной только угадывается. Это несбывшееся. Она могла любить Егора (теперь бутырского заключенного) «такой любовью, о которой мечтала, большой, настоящей», но он выбрал другую, потом обменявшую его, с которым не ощущалось стабильности и земная почва колыхалась под ногами, на спокойную обеспеченную семейную жизнь, не приносящую удовлетворения душевного. И любовь в романах противоположна, так сказать по результату: благодаря чувству, героиня Рыбаковой возвращает только самоиллюзию и симбиотическую слиянность с миром — лишь в минуты эротического наслаждениия; не так у Скрягиной: благодаря вновь ожившей любви к Егору, ее героиня обретает свое подлинное «Я» , с которым произошло то же, что и с экзистенцией героини Рыбаковой: оно застыло на этапе возведения дома, почти исчезло — потому, что перевернулась пирамида социальных идеалов: «Что осталось от родины? Приметы быта — да и они уже на антресолях памяти, там же, где детская мифология и пресловутые советские типажи. Но все это было у каждого. И по кускам матрицы, по паролям и тайным знакам они еще могли узнавать друг друга — детей Советского Союза...»

А значит, оба романа — о сопротивлении исчезновению. Чувство вины – как спасательный круг, держит и совесть, и память, не давая им затонуть.

Но есть между двумя романами очень существенное различие: Мария Скрягина видит силу в том, «чтобы победить грех», она пытается выбраться из социальной беспросветности на сторону света — находя себя в помощи другому человеку, в сострадании нищим старухам, «из века в век присматривающих за очагом, от которого греемся все мы». Она верит, что именно из искры этого очага «возгорится пламя». То есть корни «Я» не обрублены, они могут дать живой побег, и обретение себя возможно только через верность своим корням, через традицию рода — благодаря памяти. В романе сквозит надежда, что кожура собственного нелюбимого имени «откроется — и появится оттуда другая, настоящая, счастливая» женщина. Мужественное сопротивления распаду, чистота помыслов героини «Бутырки» — делает общий социальный прогноз романа гораздо более оптимистичным, чем намеченное структурирование будущего в романе Марии Рыбаковой. Ведь векторы выбора двух героинь –- противоположны. У Рыбаковой, после утраты прежнего «Я», созданного из советских идеалов, приобретение статуса «иностранки» становится единственно адекватным ее самоощущению. Она признает свое поражение – если чистота невозвратима, так пусть будет полная тьма, и выбирает Барсукова, идентифицирующегося с Голлумом. Это очень печально и одновременно интересно психологически. У героини отняли ее мир, ее рай детства – и теперь она чужая всем. Ее суть — в самоумалении. Можно вспомнить Достоевского, но, скорее, Ганди, о котором думает героиня: «Нам нет спасения, говорил Ганди, пока не полюбим самых, казалось бы, ничтожнейших из тех, кто нас окружает; пока не поставим себя ниже всех». Достоевского, размышляя о романе Марии Скрягиной, упоминает рецензент Елена Крюкова («Лит.Россия» 3, 25.01.2019).

Однако очень существенный нюанс: «ниже всех» героиня Рыбаковой ставит себя не ради служения сестрой милосердия или помощи презираемому толпой преступнику – она, сливаясь с таким своим отражением, дает себе право быть вне морали, ниже ее границ, потому что страсть к мужчине , которую она ощущает в себе, сильнее ее самой: « Если бы Варгиз, скажем, не решал проблемы голода, а убивал людей, вполне возможно, что я бы тоже схватила автомат и влилась в те же ряды. Чтобы от него не отставать, чтобы быть к нему поближе». Их рай —«часть композиции «Врата ада», ведь Варгиз имеет семью, любит сына, а героиня – замужем. И даже память, которая важна, как тот каркас, который не дает личности полностью исчезнуть, признается поражением – «Снова и снова буду пытаться удержать в первоначальном виде то, что ускользает, проходит, перестает быть тем, чем являлось вначале. Это моя личная борьба, обреченная на поражение». Поражение выбрано сразу как итог — ради того же права — права быть вне. И, как ни парадоксально, в конечном итоге оказаться и вне памяти. Избавиться от вспоминаний, от себя, не реанимировать тот травмированный бутон «Я», который под руинами замерз, не стал цветком. Взрастить новое «Я». Оттолкнуть от себя прошлое как нечто чужое. Изжив прошлое уже не в себе, а в Барсукове, поместив в мужа все: и память, и вину, и стыд, — и таким образом стать свободной от тяжелых чувств. Ради чего? Ради эротической любви с чужим мужем? Вывод Анны Жучковой, признавшейся в рецензии, что месседж романа остался ей неясен, на мой взгляд, неверен: «Если это попытка объяснить экзистенциальные проблемы через политические, то она провалилась» – пишет она. Роман еще раз и совершенно по-своему показывает, что социальный перелом 90-х прошел по человеческим душам. И не только эротическое счастье обретает героиня, она обретает рай освобождения от себя прошлой, переадресованной Барсукову, который, вполне вероятно догадываясь об изменах жены, воспринимает их как заслуженную кару, ведь им романтизируется героизм изгнанных и отверженных. Такой вот сложный психологический узор, кому-то, вполне вероятно, способный показаться самообманным. Но ведь обман как одна из стен брачного союза героини изначально введен в условия задачи, он – часть новой формулы судьбы, формулы выживания. И ключ от рая любви — измена, то есть тоже обман.

У Марии Скрягиной – иначе. В романе происходит не освобождение от мешающего прошлого, а возвращение к идеалам, впитанным в советские годы: честности, мужеству, верности. Если у Марии Рыбаковой идеалы носили характер директив – и со сменой директив на противоположные – распались, у Скрягиной – идеалы переданы ей предыдущими поколениями: родителями и дедами. Елена Крюкова очень верно заметила, говоря о «Бутырке», что роман (или повесть, как она называет): «о тюрьме и свободе. О том, как жить. И что делать. И, конечно же, кто виноват». Мать бутырского арестанта Егора – «была из тех женщин, что вытащили на своем горбу развалины СССР. Когда все стало рушиться, мужчины запили, легли на диваны и опустили руки, женщины не сдались. Находили подработку, сажали картошку-морковку, ездили челноками, вливались в сетевой маркетинг. Перешивали детям одежду, по выходным — на оптовку, сэкономить, выгадать копеечку (...). И уже потом — когда полегчало, им все равно пришлось тащить выросших дочерей с маленькими детьми, чьи мужья уходили, не платили алименты, не умели зарабатывать на хлеб». Муж предполагал ей уехать в Германию, но они с Егором остались в России. «Вот она, съединенность, трагическая, внецерковная соборность: страдают все, и все – в ответе», — пишет Елена Крюкова. В связи с таким прочтением вспоминается Иван Ильин и русские религиозные философы.  

В романе у Марии Рыбаковой все распадается — а значит, человек получает право на эгоизм. Вспоминается философия Айн Рэд.
Два романа — два выбора. Героиня Рыбаковой становится «человеком мира», но ее любовнику нравится именно то, что она — русская, он с уважением относится к русской истории и к тому факту, что «советские войска освободили Европу». Так проступает еще одна проблема, которую поднимает роман: русские за границей — перестроечная эмиграция, ее этические ориентиры, ее обрубленные (или не обрубленные) корни. Писательница не разделяет русское и советское, приводя мнение Александра Гроссшмида: «Русский человек был другим в самой своей сути: он будто обладал способностью внезапно отступить вглубь себя (как в бескрайнюю степь...)»; у него «есть как будто особое измерение, или безмерность (...), русское время растяжимо, русское пространство – бесконечно. (...) Русскому близок восточный идеал нирваны: желание, чтобы твоя личность растворилась в океане мирового духа (что было бы для него, Гроссшмида, полным и страшным уничтожением). Советский человек тоже, думал Гроссшмид, способен отказаться от самого себя ради того, чтобы слиться с коллективом и подчинить частное общему». В этой черте он угадывал возможность нового витка в европейской культуре.
Героиня Марии Рыбаковой растворяется в любви к Варгизу.

Образ рая несколько раз возникает в романе. Сначала Варгиз рассказывает о своем детстве: «Если ты хочешь узнать про Кералу, то знай: я вырос в раю. В бедном, но в раю». И проницательный читатель догадывается: из этой параллели со счастливым утром на картинке школьного учебника может взрасти любовь. (Кстати, Мария Скрягина брала интервью у Арундати Рой, живущей в тех же местах: «Свободная пресса», 2015, 4, 3). Варгиз не предавал Юлика — и это второй момент для проекции героини. Варгиз – ее повзрослевшее отражение до совершенного детского предательства, ставшего ее мукой, Барсуков— ее отражение после гибели Юлика. Второй образ рая — крепость: «Красный Форт – Лал-Кила – оказался действительно громадной крепостью из красного камня.  Посреди арок и павильона, мозаик и белого мрамора возвышалось изречение – по-английски, краской на алюминиевом щитке, перевод с каллиграфической надписи на потолке одного зала: «Если есть рай на земле, то – он здесь, он здесь, он здесь»

И рай – вечный: любовь, ради которой героиня Марии Рыбаковой способна на все, потому что любовь – это победа над холодом смерти, акт сотворения новой личной истории: «ты боишься ко мне прикоснуться, (...) я боюсь прикоснуться к тебе, и все– только еще преддверие, история еще не началась, дух божий только носится над водой».

Но не иллюзия ли этот рай у врат ада?

Мы «все ставим на кон и жертвуем всем, нам хотелось бы знать, что оно того стоило. И что то, ради чего мы все потеряли, действительно существует – будь то свобода слова, вечная жизнь или любовь» — говорит героиня Марии Рыбаковой, признаваясь в страхе риска. Рухнувшей крепостью было ее советское детство — Барсуков и его дом — аналог той крепости, пусть и возведенной на предательстве как способе выживания и достижения цели.

В сущности, и героиня Марии Скрягиной по-женски ждет того же — неких гарантий, что ее поступок, ее очень искренняя и мужественная деятельность по спасению Егора от грозящей ему колонии —принесет свои плоды: не только признание его невиновным, но и возвращение любви — эта надежда на ответное чувство угадывается в подтексте и, на мой взгляд, несколько снижает градус «Бутырки». Егор оправдан. Но внимательный читатель вспомнит о посвящении, предваряющем роман...

Две героини. Две судьбы. Два горьких взгляда на прошлое и настоящее России.

Две любви.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 100
Опубликовано 16 янв 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ