Герман Власов. О КНИГЕ ИГОРЯ КАРАУЛОВА «КОНЕЦ НОЧИ»

Редактор: Ольга Девш

 
(О книге: Игорь Караулов. Конец ночи. Сборник стихотворений. – М.: СТиХИ, 2017.)



Оговорюсь сразу: Игорь Караулов – поэт сложный и разновекторный, это было понятно еще по ранним его книгам, где собранные в квартет разные инструменты попеременно солировали, будто споря друг с другом, доказывая первородство лирики над математикой (и наоборот). Поэтика книги «Конец ночи», как мне представляется, есть своего рода логическое завершение такого спора, итог опыта.
Прежде всего бросается в глаза уход от силлаботоники – иногда тексты написаны на грани с короткой прозой, и – как следствие – в них обнаруживается множество деталей, говорящая подробность. Причем разноплановость в новой книге остается – например, как частый прием, в текст вставлены картины и скульптуры (полотна из Уффицы, шедевры Бернини). Тут один пласт как бы отталкивается от другого, смотрится в зеркало или – что возможно – на другой пласт фокусируется. Словом, в интерьере существует еще и трюмо, куда можно всмотреться и удивиться. Вообще, при прочтении книги возникает догадка о том, что представленные тексты – своеобразные сценарии или собранные на выставку полотна. Подробность деталей наводит на мысль об иллюзорности мира, его искусственности:

<…> Режиссёр командует «снято», 
но ничего не снято.
Кардинал возглашает «свято», 
но ничего не свято. 

Всё очень зыбко, неопределённо,
надвое сказано и непрочно. <…>

(«Не приезжай»)

Или:

Миром правят 
музейные старушки. 

Сами не очень хотят, 
но больше некому. 

По утрам собираются в тесный кружок, 
решают вопросы войны и мира. 

На обороте картин, увозимых на выставки, 
невидимыми чернилами пишут 
дипломатические депеши. <…>

(«Старушки»)

Не кажется ли вам что эти старушки – те же парки, плетущие и обрезающие судьбы людей? Мне вообще представляется, что многие из текстов тяготеют к Босху – например, ставшие животными, люди, которые совершают путешествие к Освенциму. Интересно, что у читателя не возникает ощущения пародии или иронии – за счет ритмики и удержания внимания нам кажется, что все происходит всерьез:

Поросёнок, белочка и опоссум 
пропустили поворот на Освенцим. 

Катили, катили от Катовице, 
засмотрелись на плоские польские лицa
и проспали заветную стрелку. 

– Ну, ты остолоп! – говорит опоссуму белка. –
А мы так мечтали, мы ведь ещё в марте 
проследили по карте этот маршрут
и решили заехать в Освенцим, который так ценят 
и чтут эксперты из LonelyPlanet. <…>

(«Освенцим»)

Отметим отдельно, что стихотворение вполне могло было и получиться в рифму, но автор сознательно стремится к реалистичности и прозаичности (или документальности?) переживания. Здесь есть что-то от Воннегута и его «Колыбели для кошки» – глубина, ирония и лирика.

Крайне значимы имена, топонимы, маркеры, несущие для целого поколения смысл, вкус и цвет. Это и названия журналов («Костер», «Пионер»), семья советских дрессировщиков (Запашные), чай чаеразвесочной фабрики Первое мая и многое другое. Или – как множество имен, подобно медалям на груди генералиссимуса – ироническое перечисление:

Светоч Светочей,
Любимый Верблюд Аллаха,
почётный доктор множества университетов, 
отец восьмисот детей,
герой тысячи анекдотов,
короче –
президент Бактрии,
хорошо вам известный,
умер. 

Но страна об этом ещё не знает. 

И дети всё так же насилуют карусели, 
а чиновники берут взятки,
а жёны чиновников
целуются с молодыми шофёрами, 
а седомордые народные писатели, 
восседая в восторженных чайханах, 
тянут «эээ» и «ооо» и «гх» произносят гортанно. 

Вместе с тем, надо же что-то делать. <…>

(«Дудочка»)

Впрочем, есть и подлинная лирика, которая всматривается сквозь вязь подробности и документальности – нужно лишь увидеть ее, дойти до этого тонкого послевкусия:

Не приезжай.
Тут и так достаточно снега.
Он висит в корзинах и смотрит 
глазами убитых пленных.
Так повелел генерал Моралес,
бывший повстанец, а ныне
крутой диктатор.
И мы старались.
Немало наших погибло на этих сценах. <…>

Не приезжай.
Когда ты приезжала
на прошлой вакации,
вдруг зацвела кипенная акация,
и белая вишня зрение поражала
не хуже самурайского кинжала,
и тёрн, колючий и наглый,
изъездил нам очи на школьных коньках, 
и яблоня пылала как магний.  <…>

(«Не приезжай»)

А какие тут скрытые рифмы и внутренняя ритмика!

Я отметил только немногое, что надо бы указать в этой новой для Игоря книге, а тем временем вышла уже следующая, где направление развития, кажется, еще более окрепло и стало проявленным.

В заключение скажу, что книга начинается с рифмованных стихов и ими же и заканчивается – тексты внутри книги, таким образом, представляются своеобразными «снами до пробуждения» – где можно ходить по разным этажам будущего образа, который при с окончанием ночи, на рассвете – опробует свои крылья:

Олень Гобелен идет на войну,
олень Гобелен получает раненье,
а ты безмятежно отходишь ко сну
и забываешь о своем Гобелене.
Он шершавый на ощупь, как пёсий нос,
на шёлковой перевязи рука.
Не счесть на груди его орденов,
и рога прорастают сквозь облака
подобно кораллам, в чуждую высь,
где соседка Вера живет в нужде.
Олень Гобелен – он теперь маркиз,
король подарил ему частицу «де».

(«Олень»)скачать dle 12.1