(О книге: Ирина Котова. Анатомический театр. - Харьков: KNTXT, 2019 — 96 c.)
Главный герой сборника стихов Ирины Котовой – насилие. Однако метод описания (или, лучше сказать, наблюдения) сильно отличается от поэтических практик, окружающих ее.
Оксана Васякина говорит из позиции (библейского?) пророка, ее тексты рождаются из самой ткани повседневности – обоняния, сбившегося дыхания, счета про себя. Но задача осуждения, вскрытия базовой, внешней стороны насилия, окрашивает все это в библейские тона – вызывая ассоциации, может быть, с «Левиафаном» Звягинцева. «Ветер ярости» стоит в том же ряду как некий аналог социального откровения – «И восстанут тогда они все из могил своих и призовут нас всех к ответу».
Галина Рымбу ищет новый язык для фиксации распада реальности. Универсальный язык этот может собираться в прямые, кинематографические конструкции («Классовая селекция»), в фокус которых условные «обвиняемые» почти не попадают, разве что впроброс, презрительно: «гандоны, гарцующие по Тверской». А может и рассыпаться на фрагментарные заметки – как в «Жизни в пространстве», это амбивалентное, шаткое равновесие между состоянием здания и руины, и есть место интереса Рымбу.
Лида Юсупова фиксирует психологию, ход мыслей человека в ситуации насилия, в некотором смысле это позиция не прокурора, а свидетеля (или, в худшем случае, потерпевшего) на процессе над насилием. Ее субъект ищет слова для описания пережитого экстремального опыта, с трудом их находит, путается в собственной памяти и обрушивается в тавтологическое воспроизведение фразы-триггера. Причем опыт этот может быть как экстремальным счастьем («Центр гендерных проблем»), так и экстремальным ужасом («Матеюк»).
Ирина Котова – отстоит от всех прочих.
Находить медицинские метафоры для описания поэтики доктора медицинских наук стало уже автоматическим действием для почти всякого критика, но я не убоюсь банальности, тем более, что название книги само по себе отсылает к хирургической практике публичного препарирования – аналитического разъятия тела. Продолжая ряд «профессиональных» аналогий, можно сказать, что поэзия Котовой – это поэзия военного врача. Однажды я, будучи студентом в одной из археологических экспедиций, спросил старшего коллегу, когда-то бывшего врачом в Афгане, а теперь преподающего медицину катастроф, как это было. Тот рассказал, что в поле невозможно спасти всех. Никогда. И что существует система бирок – для тех, кого оперируют в первую очередь, для тех, кому оказывают помощь – и для тех, кого оставляют умирать, потому что спасать их некогда. А еще рассказал, почему врачи либо учатся ничего не чувствовать по отношению к пациентам, либо пьют.
Ирина Котова находится в позиции именно такого врача посреди катастрофы. Для врача вообще (особенно для хирурга) насилие – часть повседневности, чтобы спасти человека, часто нужно причинить ему вред или боль, однако в условиях войны это становится видно особенно отчетливо. Герои текстов Котовой и существуют на фоне войны – и не всегда ясно, какой именно. Эта война разлита по улицам и домам, ее жертвы – женщины, избитые мужем и изъеденные нищетой, мертворожденные дети, мигранты, убитые на улицах, снесенные дома, обитатели дома престарелых, даже сами солдаты – либо войны семидесятивосьмилетней давности – либо тех войн, что ведутся в километрах от нас – но мы предпочитаем этого не замечать. Котова замечает, отсюда и рождаются эти тексты, ставшие возможно, аналогом того, чем коллеги заглушают эмпатию, которую не удалось ампутировать.
В своей рецензии Лев Оборин безошибочно указал на родство этого сборника Котовой с текстами Сен-Сенькова. Однако сборник явно неоднороден, внутри него выстроена определенная драматургия. Начинается он со вполне прозрачных, нарративных текстов:
в этом доме я лишилась девственности — говорит алиса
дом торчит в разные стороны
причудливыми цветными стенами разрухи
на рыжей — велосипед
металлический шар экскаватора
маятником врубается в стену
велосипед — падает
И в самом конце уже текст закручивается в метафорическое кольцо:
алиса садится на велосипед
въезжает на нём в ребристую нору
под домом
падает эмбрионом
на дно
захлёбывается околоплодными водами
она уже никогда не станет матерью
Так же и в следующем стихотворении: рассказ о врачах, не замечающих очевидных следов домашнего насилия, резюмируется таким ключом:
индейцы не видели подошедшие корабли
потому что в их сознании кораблей не существовало
Но, чем дальше к концу сборника, тем сильнее проступают типичные Сен-Сеньковские конструкции, двух- и трех-этажные метафорические завихрения:
священник – бывший реаниматолог
оказывает первую помощь прихожанину в храме –
дыхание рот в рот
непрямой массаж сердца
когда-то среди битых резаных рваных
желчи слюны соплей крови
блевотины гноя кала
он нашёл бога
теперь не хватает длины его рук
вкуса его языка
конечности его мысли
на спасение
теперь под ним – камень
он не может остановиться
не может молиться –
у него ничего не получается
смерть застегивает пальто на другую сторону –
слева направо
Очевидно, что это выверенный и сознательный прием погружения в пространство кромешного мрака, где тебе одного за другим подвозят на операцию тяжелораненых – даже не патриархатом и капитализмом, нет – самой базовой несправедливостью этого мира, которая состоит в том, что они молоды, а другие умирают от уродливой старости, одни родились живыми, а другие – нет, одни не готовы к войне – а другие ее ожидают. Эта книга стихов – из невозможности помочь, род «Записок юного врача», на первых страницах только приехавшего на фронт – и затем постепенно пробующего кровь на вкус, наблюдающего, как насилие воспроизводит само себя.
И, несмотря на все это – книга еще и о возможности помочь – хоть кому-то. Разные тексты уравновешивают друг друга – обезболивание появляется там же, где война. Те жизни, которые уже разрушены и которые невозможно спасти – все же не перевешивают тех, кого можно вытащить из мира насилия – даже если иногда неудачно. Даже если иногда жена, с которой муж тесаком снял скальп, забирает заявление из полиции. Страху (и равнодушию) – здесь противостоит живая реакция, в том числе самое простое, первобытное желание убить агента насилия – и все же отказ от этого. Не верится, что во время войны есть жизнь, и можно просто гулять по Москве – но все-таки гуляем, все-таки можно. Даже если после прогулки – снова в эпицентр театра военных действий.
скачать dle 12.1
