Елена Генерозова. ДАР ДВОЙНОГО ВОПЛОЩЕНЬЯ

(О книге: Алексей Кубрик. Внимательный лес. – М.: Воймега, 2015)


Если написать так: в 2015 году в издательстве «Воймега» вышла книга стихов московского поэта Алексея Кубрика – это будет одна информация. Если немного изменить угол зрения, то получится чуть иначе – поэт не московский, а подмосковный, так как – нам про то рассказывает Википедия – большую часть жизни прожил в городе Балашиха. Литературное образование имеется (Литературный институт), однако оно второе, а первое – МГТУ им. Баумана, в прошлом кузница засекреченных инженеров, в нынешнем – колыбель банкиров и цифровых небожителей. Преподаванием литературы – да, занимался, но был и связистом, и директором городского парка культуры, и грузчиком, и столяром.

Все эти жизненные обстоятельства для нас не новы, таким же багажом, по большому счету, готов похвастаться каждый второй пишущий, однако всегда интересно, как, с одной стороны, эти обстоятельства меняют художника, с другой стороны – как сам человек посредством этих обстоятельств обеспечивает собственный, отличный от других, стиль письма и его содержание.

Как бы там ни было, формула определения главной своей работы – стихосложения – у этого поэта обозначается в первых же строках:

Вот придумал тебе ремесло:
вынимать из внимательного колеса
скрип…

А чуть позже так:

Художник, пристрастивший к мелочам
свой тайный дар двойного воплощенья…

Первое, на что обращаешь внимание – это именно, пардон за тавтологию, особая, заостренная форма внимания к бытию, к его деталям, вглядывание, вслушивание, которые позволяют различать на слух тонкие звуковые и зрительные переходы – ровную рябь реки, дробность лиственных фактур в кронах деревьев, разноголосицу ветра. Вытянуть, выявить эти негромкие ноты, облечь в слова и есть одна из основных задач автора. Периферийное зрение очень характерно для поэта, и, как следствие, геопозиция его подчеркнуто нестоличная (книга написана не про город – хотя город и проявляется пару раз как тяжелый морок, а про знакомое нам, осеннее, дождливое, грибное Подмосковье). Именно поэтому взгляд как бы сфокусирован на локальном – на деталях, на том, что обычно остается в стороне. Как бы на фоне текущей обыденности вдруг проступают вещи менее зримые, но более важные, обеспечивающие связь между мирами прошлого, настоящего и будущего.

Вот, допустим, про такой простой предмет огурец, но на самом деле про другое, хотя и про огурец тоже:

А пока, пардон, зима. И из банки
вынимаю прошлогоднюю сказку,
наливаю прошлогоднюю песню
и один без друга пью, не хмелея.

Жизнь за городом определяет и пейзаж книги, разреженный и несколько сиротливый. Это межсезонье, «безвременье» когда весны, когда зимы или осени – но чаще осени. Непременно поблизости опушка леса («мой придорожный лес»), поле, много пространства, сквозняков:

Монастырский ветер… Прозрачный ключ…
Из гостиницы выберешься на рассвете…

Но – как уже было сказано ранее – не столько деревья, деревни, поля, сколько неоднородная, нечасто нарушаемая тишина, заполняющая пространства между объектами, является основной декорацией происходящего в стихах, настраивая на повышенное внимание. «…На дудочке из пустот / мне мурлычет облезлый кот» или «Все вещи мира держит тишина», или еще точней: «…Сторожкой слуха / лес стоит на берегу».

Автор, любитель шероховатостей и противник всяческого глянца, рисует мир как бы намеренно без прикрас и ненужных красивостей, и говорит об этом достаточно прямо: «Хлябь тропинки. Остатки забора», «Я люблю руины за то, что они / ближе к воздуху трудного воскресенья», «Матерясь, тащат сеть мужики, / припухая от выпивки ражей», «Это пионы иль жадные астры, / благоуханье их вроде прекрасно, / только уж больно цветасто, по мне. / Мне больше нравятся запахи дыма…» Сравните с описанием городской улицы: «Сияет всё, но как-то мало света»: недостаточно отрицательных фактур, недостаточно степеней свободы.

В смысле отсутствия гладкости я бы ещё провела параллель с гребенщиковским фирменным приёмом, который один из интересных поэтов когда-то обозначил «русский как иностранный» – малая, но обязательная доля косноязычия в текстах:

Подбородок пальцами подперев,
задыхаясь оттого, что не лжет,
что в глазах по углам – чужие дела,
что слепая ненависть из законных стерв
от себя его увела.

Техника прямого высказывания характерна больше для первой части книги, где Кубрик строит свое повествование об окружающем неторопливо и честно, словно есть потребность объяснить ребенку, переходящему через порог зрелости, как устроен наш неказистый мир. В книге довольно много отсылок к детству – собственному: к импринтингу впечатлений, к стойким воспоминаниям советских лет («…в книжке, читанной мной давно / (без обложки помню ее). / … коммунальных размеров жилье, / целлулоидное кино») – и к чужому («тертой морковью дитя накормить»). Но воспоминание о периодах взросления – лишь один возможный вариант путешествия во времени, на самом деле речь может идти о движении в противоположную сторону – к старости, и такое движение также может обозначаться еще одним центральным кодовым словом книги «путь».

«Художник, собирающийся в даль / с мольбертом, термосом, лохматым спаниелем» – это, конечно, о себе. Во-первых, художник. Во-вторых – дорога, осталось лишь определить, откуда и куда. Для поэтов тема дороги вообще одна из любимых солей для внутренних ран, боль от которых как нельзя острее позволяет переживать ощущение ускользающей красоты, о котором очень точно спел Щербаков: «Досада не в том. Досада смотреть и видеть / Как блестящ, серебрист, как Вера Холодная или там кто / Прошел, не вернется. Ну да, человек. Или закат, не знаю».

все пеленал простор сколько хватает глаз

Ежесекундные попытки зафиксировать красоту мира характерны для творцов любого толка, но настоящий художник вряд ли способен на сто процентов удовлетвориться результатом, отсюда и вечное недовольство собой, и печаль, которая, как правило, усиливается возрастом, жизненной дорогой. И жизненный путь, прикидывающийся поначалу балашихинской лесной тропинкой со всеми не раз описанными атрибутами (опушка, поле, дождь, простор, небо, птицы), в скором времени становится интроспективой («Иногда, путешествуя с пчёлами Валери, / я натыкаюсь на ветер, цветущий в ночной канаве»), превращаясь в дорогу внутри себя со всеми вытекающими – с тенями прошлого (образ матери), плодами воображения, страхами, странностями и т. д. Окружающее становится «немного стёртым» и, в конце концов, исчезает совсем, почти без остатка:

От человека не больше одной
Вещи должно оставаться

Или:

и человек в разрезанном пейзаже
поставит стул и больше ничего
достаточно чтоб помнили и даже
достаточно чтоб думали его

Таким образом, в стихах из второй части книги начинаются процессы, похожие на те, что происходят с человеком, когда он уже осознал переход ко второй половине жизни – а ближе к концу как раз этот переход если и не различим ясно, то чувствуется. Осень в книге вторит осени человеческой, «осени патриарха».

Здесь ты вязнешь, а там тебя как бы нет

Исчезновение внешнего мира задумано постепенно и мягко («и между стёкол тёплая пчела»), ибо природа, на фоне которой разворачивается действие-жизнь, сама тяготеет к циклическим переменам, но в том и особенность, что мыслящий тростник, который вроде бы ничего не может изменить, в стихах меняет (для себя – ибо он пишет, и для других, ибо они – читатели) само восприятие природы. В стихах Кубрика окружающая действительность превращается в активную величину, проявляющую интерес к своим творениям, к человеку – вот откуда «внимательный лес». Художник вглядывается в окружающую бездну иной раз так пристально, что нет ничего удивительного в том, что бездна в конце концов начинает вглядываться в него.

И когда мы читаем, что «..мокрая тропинка, точно леска / вот-вот порвется серебром реки» то этот конец, наверное, можно рассматривать и как путешествие через Лету, но мне больше нравится думать, что устроено все иначе, что вместо известной эпитафии «мир ловил меня, но не поймал», все же можно добавить – мир в конце концов ловит нас, но мы становимся неотъемлемой и необходимой частью этого живого и внимательного мира.



Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1