О метасюжете новейшего русского романа [1]
Дмитрий Быков сформулировал метасюжет русского романа XIX века как движение «из усадьбы на каторгу» [2]. Он же определил и метасюжет революционной эпопеи XX века: «раннее растление – отцом или отчимом – прочитывается как метафора прямого насилия "прежней власти". Уход к любимому сулит свободу, но оборачивается еще горшей, еще более безвыходной несвободой. Родившийся от беззаконной любви плод – новое общество, новое поколение – оказывается нежизнеспособен» (метасюжет «Тихого Дона», «Доктора Живаго», «Лолиты») [3].
История новейшего романа еще не написана, «но мы истории не пишем» – однако попробуем зафиксировать некоторые закономерности, которые вполне очевидны уже сейчас. Мы будем говорить о русских романах последних двух-трех лет (2012-2015), об одном мотивном кластере современной прозы – устойчивом наборе персонажей/обстоятельств/деталей, сопровождающем разработку одного любопытного сюжета [4]. Сказанное является обобщением и уточнением сделанных ранее наблюдений [5] – переводом вольных критических мыслей на более строгий язык филологии.
I
Заглавная формулировка этой статьи – возвращение в Египет – взята из названия романа Владимира Шарова. Герои романа, многочисленные потомки Гоголя, одержимы идеей создания второго тома «Мертвых душ»: это единственный способ вывести Россию из «египетского плена». Гоголевский миф апокрифически накладывается на миф об Исходе. Как сообщает один из потомков, полный тезка писателя: «Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. …пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся». Новому Николаю Васильевичу уже в XX веке предстоит совершить этот труд.
Иными словами, герои Шарова ставят задачу переписать историю/повернуть ход событий/вернуться вспять. Эта идея фикс овладевает не только предприимчивыми гоголевскими потомками.
Кульминационной сценой прилепинского романа «Обитель» (где обитель «и есть Россия, макрокосм в микрокосме; остров как модель страны» [6]) становится побег главного героя Артёма Горяинова и его возлюбленной особистки на катере в бескрайнее стылое море. Сама свобода, однако, представляется Артёму осенним ледяным морем: «у свободы не было предела и не было жалости, она была голой и пустой» – и замерзшие беглецы вновь плывут обратно, держась маяка на Секирке, самого страшного соловецкого изолятора. «Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь».
Схожая модель «обжитого ада» представлена в романе Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Заглавная героиня, забитая татарская крестьянка, зимой 1930 года, во времена раскулачивания, оказывается вырванной из привычной среды и, пережив кошмарное путешествие в вагоне-теплушке, оказывается в конце концов на берегу Ангары, где «враги народа» должны строить новую жизнь под надзором чекиста Игнатова. Как водится, вскоре разница между «чуждым классовым элементом» и «законом» стирается – и спецпоселение превращается едва ли не в новый Ковчег [7], где главная героиня спасается от худшей участи.
Пелевинский Киклоп («Любовь к трем цукербринам») – сверхсущество, выступающее мистическим куратором нашей реальности – проинспектировав окружающую действительность и убедившись, что люди вокруг заняты лишь тем, что, уткнувшись в экраны своих смартфонов, «кормят подрастающих цукербринов», в конце концов решает из этой действительности сбежать: «Я буду уезжать на поездах судьбы все дальше и дальше. Для этого мне не надо брать никаких билетов, не надо делать почти ничего — достаточно просто просыпаться по утрам. И рано или поздно я совершенно точно приеду в измерение, где никогда не было ни Голема Илелеема, ни суки Агенды, ни трех цукербринов, ни войн за мир, ни песен протеста, ни густо облепивших каждое человеческое слово шулеров».
Герой романа Алексея Иванова «Ненастье» Герман Неволин (обратим внимание на символизм фамилии) решается на ограбление инкассаторского грузовика; преступление удается, он заполучает огромную сумму денег, но вынужден скрываться с этим богатством в деревне с характерным названием Ненастье.
Некий радиолюбитель, поймав в эфире таинственные позывные пропавшего самолета, отправляется с группой волонтеров на его поиски – на исчезнувшем борту находились не только члены прогрессивной партии, но и девушка, в которую главный герой влюблен («Сигналы» Дмитрия Быкова). В ходе поисков спасателям предстоит столкнуться с параллельной, укрывшейся в лесах Россией: «Колупни сегодня Россию – и тут же провалишься в такое, что и в былинные времена показалось бы пережитком: Россия кишела ведьмами, феодалами, доисторическими племенами, в ней водилась теперь любая нечисть, и стоило отойти на шаг от протоптанной поколениями тропы – в кустах таился труп, пьянь, ребенок-урод, небывалое животное или трехметровое насекомое. Ничего уже нельзя было сделать – только ждать, пока все это самоорганизуется».
Герои «Зоны затопления» Романа Сенчина и рады бы не уезжать из родных сибирских мест, но их выселяет само государство – деревни будут затоплены в связи со строительством Богучанской ГЭС. Постепенно герои осваиваются на новом месте жительства, но вода приходит и туда: книга заканчивается зловещей сценой затопления кладбища – и люди вынуждены бежать.
В романе Виктора Ремизова «Воля вольная» для дальневосточных охотников невыносимыми оказываются их родные места, где порядки устанавливают браконьеры и коррумпированные стражи порядка. Ситуация взрывается от одного случайного инцидента – и виновник беспорядков Степан Кобяков уходит в тайгу, оказываясь вне закона.
Столь же невыносимо место действия романа Вероники Кунгурцевой «Девушка с веслом» – предолимпийский Сочи, который то ли отстраивают заново, то ли разрушают: лихорадочно-строительная атмосфера города столь тягостна, что главный герой, журналист-неудачник Кулаков, готов сбежать хоть в 1941 год – где, по крайней мере, есть только «чистая холодная ненависть» и «все понятно» – и в результате волшебным образом там и оказывается: в 41-м, под Москвой, рядом с Зоей Космодемьянской.
Ну а главный герой романа Олега Радзинского «Агафонкин и Время» и вовсе свободно перемещается в разные времена: служит себе Курьером, доставляя и забирая Объекты из разных эпох, не особо задумываясь над смыслом этих занятий. Однажды его служба идет под откос: Агафонкин теряет очередной Объект – детскую юлу; все тут же страшно запутывается и становится с ног на голову: санитар Дома ветеранов перемещается во времена Чингисхана, Гог и Магог ведут армию гастарбайтеров на Кремль, Президент страны желает отменить лихие 90-е, но застревает в прошлом... Между прочим, путешествует Агафонкин и в 60-е годы, передавая послания школьнику Володе Путину – и это тоже играет определенную роль в повествовании.
Наконец, «Теллурия» Владимира Сорокина, представляющая собой «энциклопедию нового Средневековья», заканчивается бегством из этого мира: «Как рассвело, проснулся, солнышку поклонился, салом с хлебом закусил, завелся. Проехал тридцать четыре версты по лесу на двух мешках. <…> И встал на нужном месте. Хорошее оно, как нарочно: поляна впереди, дубы-березы в обстоянии, ельник недалеча, прогалки. Слез с самохода, огляделся. Место хорошее. Походил, подумал да и решил. Поклонился солнышку: спасибо тебе, Ярило, что согрело-взрастило для меня место сие. Здесь и обустроимсь. <…> Нам лишнего не надобно, ни баб, ни кина, ни пузырей, ни пирамидок, ни гвоздей, ни войны, ни денег, ни начальства вашего. Так и доживу свой век. Дом есть, крыша не текет, пожрать есть что. <…> Пререкайся токмо с птицами лесными. Что еще человеку надо?».
Перед нами вариации одного метасюжета. Определим его основные черты.
II
Какой мотив навязчиво повторяется в перечисленных примерах? Бегство, побег, в самом общем виде – попытка выйти за некие заранее очерченные кем-то пределы. Герои бегут откуда-то (из Соловков, из галлюцинаторного мира Теллурии, из невыносимой «олимпийской столицы», из реальности цукербринов) или куда-то (в тайгу, как герои Ремизова; в параллельное измерение, как герои Агафонкина; в 41-й год, как герои Кунгурцевой); они, наконец, перемещаются вовсе помимо воли – конечный пункт путешествия может оказаться спасением (как для героини Яхиной) или же обернуться новой, уже неуправляемой бедой (как для героев Сенчина) [8]. Непосредственным участником такого сюжета оказываются некие властные силы – социальные (советская власть у Прилепина и Яхиной, власть нынешняя у Ремизова, Сенчина и Кунгурцевой, общество будущего у Сорокина) или сверхъестественные (пелевинские цукербрины, власть Хроноса у Радзинского). Важной (хотя и факультативной) составляющей сюжета является встреча путешественников-беглецов с неведомым (Быков, Кунгуцева, Радзинский).
Но мы недаром вынесли в заглавие статьи именно Египет. Метафора «плена», из которого героям предстоит выйти, весьма противоречива. Как справедливо замечает критик, «рабство египетское и земля обетованная для Шарова вещи не полярные, а, скорее, взаимодополняющие или даже взаимозаменяемые» [9]. Стремление персонажей сбежать, покинуть пределы враждебного пространства (физического или ментального) оказывается тщетным:
– попытка дописывания «Мертвых душ» ограничивается синопсисом;
– беглецы Прилепина не проходят испытания холодным осенним морем свободы и приплывают обратно в лагерь;
– герой Ремизова вынужден вовсе уехать из России в климатически близкую, но духовно чуждую Канаду;
– Герману Неволину деньги не приносят счастья – напротив, заставляют скрываться от всех, усиливая ненастье в душе, в буквальном смысле лишая воли;
– персонажи Сенчина после всех злоключений оказываются пленниками не только государственных сил, но и сил природы;
– путешественникам Кунгурцевой жуткий 41-й год кажется гораздо более понятным временем – но и там они надолго не задерживаются, будучи приняты бдительной Зоей Космодемьянской за шпионов.
Вероятно, подлинную свободу смогут обрести лишь герои Пелевина и Сорокина – по крайней мере, романы заканчиваются провозглашением их вольнолюбивого намерения. Учитывая литературный имидж этих писателей (несколько «надмирный»), перед нами эскапизм, возведенный в степень.
Прочие же авторы работают не только в рамках одного мотивного кластера, но и в рамках одного смыслового поля, одной поэтики. Какой?
Рассуждая о победителе «Большой книги»-2014, критик Анна Наринская замечает, что триумф «Обители» «логически вытекает из концепции нынешнего шорт-листа», которая «заключается в отраженном отбором преобладании в сегодняшней литературе "традиционного повествовательного, социального с исторической, как правило, перспективой романа, иногда остросоциального". Проще говоря, речь идет о торжестве добротного нарратива» [10].
Уже накануне вручения премии Павел Басинский, обозревая шорт-лист этого же сезона «Большой книги», замечает: «общей чертой всех вошедших в него [финальный список. –
С. О.] произведений является... поиск утраченного времени. Советского ли прошлого, показанного с разных точек зрения, или невозможного далекого будущего, как в романе Владимира Сорокина "Теллурия", но только не настоящего. Это видно даже из названий: "Возвращение в Египет", "Пароход в Аргентину"... Почему это так? Стало неинтересно жить?» [11].
К похожему выводу, уже на страницах академического журнала, пришел Владимир Мескин: говоря о номинантах шорт-листа, он делает вывод «о преобладании реалистической поэтики, при окказиональных заимствованиях из поэтики постмодернистской, о внимании прозаиков к коллизиям относительно недавнего прошлого» [12].
Оглашая же лонг-лист следующего, 10-го сезона премии в апреле 2015 года, председатель Михаил Бутов обращает внимание на те же особенности: «возвращение классического традиционного русского романа, в котором на чрезвычайно обширном материале подробно исследуется вопрос "личность в истории" или просто "я в XX веке"», а также «откровенное обращение большинства авторов не просто к истории (а точнее – к теме сталинских репрессий), но и к "земле и почвенничеству"» [13].
Алексей Колобродов, изучивший лонг-лист «НацБеста»-2015, пишет: «Продолжается не столько ревизия, сколько переосмысление советского периода. <…> для большинства авторов социальной прозы вся современная Россия – это Россия послевоенная, и чем дальше ВОВ, тем сильней ощущение смертной и кровной с ней связи, протекающей глубоко параллельно не столько историческому, сколько истерическому пропагандистскому мейнстриму. Век не отпускает» [14].
Речь, конечно, не только о попадании рассматриваемых нами романов в какой-либо из упомянутых шорт-листов. Отмеченные критиками художественные особенности типичны. В известном смысле эстетика Сенчина, Кунгурцевой, Быкова, Радзинского, Прилепина, Яхиной – это эстетика позднесоветской прозы (Трифонов, Битов, Аксенов, Житинский, Стругацкие) и переоткрытых в позднесоветское время авторов (в первую очередь – Булгакова, чья идея о спасительной роли внезапно явившейся нечисти прямо обыграна в «Девушке с веслом» и «Агафонкине»). Среди особенностей этой эстетики: квазиреалистический стиль, умеренные фабульные эксперименты, социальная перспектива, этическая однозначность, чётко расставленные акценты в рамках «свой-чужой» [15]. А еще – особое переживание времени: «век не отпускает».
Алексей Колобродов заметил, что в новой книге Прилепина «Не чужая смута» есть «неоднократно и с нажимом проговоренный тезис о том, что в России времена вообще не меняются, прогресс – явление двусмысленное и внешнее, не затрагивающее базовых основ национального бытия. И обилие в той или иной степени заметных римейков мысль лауреата "Большой книги-2014" подтверждает» [16]. А ведь схожая мысль была сформулирована Прилепиным еще десять лет назад – в «Санькя» (2006): «В голове, странно единые, жили два ощущения: все скоро, вот-вот прекратится, и — ничего не кончится, так и будет дальше, только так».
Ощущение того, что «все вот-вот прекратится», воплотилось тогда, в середине нулевых, во взлете антиутопий, на короткое время ставших вдруг самым популярным жанром. Одна из них – «ЖД» (2005) Дмитрия Быкова – заканчивалась диалогом, который актуален и в новом контексте:
«– Стало быть, нечто кончилось? – спросил брат Мстислав.
– А нечто началось,— ответил умудренный брат Николай. <…>
– Значит ли это, – спросил подошедший к ним брат Георгий, – что весь тысячелетний опыт замкнутой истории был ошибкой?
– Он не был ею, – ответил брат Николай, светясь тихой радостью, – ибо чем дольше был затвор, тем с большею силой вырвется наружу копившаяся в бездействии история. Не знаю насчет нового неба, хотя и в нем я вижу определенные знамения, – но уж новую землю, братия, я вам обещаю».
Вспоминается и ностальгическая мистика елизаровского «Библиотекаря» (2007) с его мотивом «небесного СССР»: «И вот канувшая страна из небытия предъявила затертые векселя о долге, в которых столько лет назад я опрометчиво расписался, потребовала стойкости, отваги и подвига» (вспомним, кстати, что подлинную свободу и ощущение своей миссии главный герой этого романа почувствовал, став пленником бункера) [17].
Ключевой мотив возвращения – амбивалентен: герои возвращаются не туда, куда им мечталось, а в исходную точку. Побег оказывается тщетным потому, что речь идет не о другой «земле обетованной», но о времени обетованном. А может, о состоянии души. И тут нужно вспомнить совсем о другом жанре. В основе такого метасюжета – одна из функций волшебной сказки, обозначенная Проппом как «трудная задача»: «Пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что».
Почему такая фабульная схема воспроизводится вновь и вновь – вопрос уже не филологический, но философский («травма истории»? «поиск национальной идеи»?). Как бы то ни было, метасюжет современного романа не завершен [18].
________________
Примечания:
1 Работа выполнена в рамках проекта РГНФ № 15-34-01013 «Интертекстуальная поэтика русской художественной прозы XIX – XXI веков и теоретические основы интертекстологии».
2 Вспомним, что Бахтин, анализируя роман XIX века, подчеркивал значение таких замкнутых локусов, как усадьба, замок, «существенно новую локальность» в виде гостиной-салона в романах Стендаля и Бальзака: «Здесь сгущены, сконденсированы наглядно-зримые приметы как исторического времени, так и времени биографического и бытового...» (Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М, 1975. С. 395).
3 Быков Д. Метасюжет русской революции // Новая газета. Вып. № 127 от 12 ноября 2014.
4 «Мотивный кластер» – понятие, в отечественной филологии наиболее подробно разработанное А.К.Жолковским. См.: Пятеро с раньшего времени: Об одном мотивном кластере метасоветской литературы // Жолковский А.К. Поэтика за чайным столом и другие разборы. М., 2014. С. 514-526 и другие его работы.
5 Оробий С. Так возможен ли русский роман сегодня? // Homo Legens. – 2014. – № 2. – С. 106-111; Литература и свобода // Homo Legens. – 2014. – № 4. – С. 185; Советский хронотоп forever // Лиterraтура. – № 36 (февраль 2015).
6 Данилкин Л. «Обитель» Захара Прилепина: лагерный ад как модель страны // Афиша. 29.04.2014.
7 Такую аналогию провела Варвара Бабицкая, см.: Бабицкая В. «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной: спецпоселение как спасение // Афиша. 8.6.2015.
8 В общем виде этот мотив уже был зафиксирован в критике, см. замечание Льва Оборина: «в 2000-е едва ли не главным модусом мейнстримной русской прозы был модус фантастический: фантастика была формой эскапизма или инструментом сатиры, причем у довольно разных авторов (Пелевин, Быков, Славникова, Мария Галина). Пожалуй, эскапизм был и основным мотивом прозы последних лет: герои романов Алексея Иванова и Александра Иличевского, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина все куда-то уходили: кто в малоизведанную географию, кто в виртуальную реальность; последняя главка "Теллурии" обнажает этот мотив совсем уж явственно» [реплика Льва Оборина]. // Сайт Thequestion.ru, 29 мая 2015.
9 Фурин Е. Палиндром бытия // Лиterraтура. 2014 №21.
10 Наринская А. «Большая книга» [о финалистах премии] // Коммерсант-Weekend. 14.10.2014.
11 Басинский П. В поисках утраченного времени // Российская газета. № 6539 (267) от 24 ноября 2014 г. Курсив мой. – С.О.
12 Мескин В. По страницам «Большой книги»-2014 // Вопросы литературы. 2015. № 2. С. 52.
13 Новости сайта «Год литературы» (15.4.2015).
14 Колобродов А. Социология прозы: больше красного // Лиterraтура. 2015. № 50.
15 Подробнее см.: Оробий С. Так возможен ли русский роман сегодня? // Homo Legens. 2014. № 2. С. 106-111.
16 Среди таких римейков – «Зона затопления» Романа Сенчина, «Горби-дрим» Олега Кашина, трилогия «Адамово яблоко»/«Власть мертвых»/«Ласковая вечность» Ольги Погодиной-Кузминой.
17 См. об этом на примере книги рассказов Сергея Арутюнова: Оробий С. Фантомное чувство родины // Лиterraтура. 2015. № 50.
18 Автор благодарит Алёну Оробий за обсуждение этой статьи и высказанные уточнения.скачать dle 12.1
