О книгах:
Ян Каплинский. Белые бабочки ночи. Стихи. – Таллин, Kite, 2014.
Елена Сунцова. Точка шёпота. – New York, Ailuros Publishing, 2014
Напишу, отталкиваясь от того, что могло бы меня возмущать в данных книгах. Возмущение не касается стихов, к которым и сведу всё небольшое высказывание. Если угодно, даю засвеченную раму, в которой для меня находятся две эти парадоксально связанные книги.
Книга Яна Каплинского вызывает воспоминания о Скандинавии. Дружески надменное, сильное, прохладное слово с раскалённым ядром внутри. Размытость и вместе с тем предельная точность. Я не люблю скандинавскую литературу, и это высказывание тем более слабо, что ни одного скандинавского языка я не знаю так, чтобы составить мнение о тексте. Книги поэтов и прозаиков знакомы только по переводам. Однако стихи Яна Каплинского открыли мне удивительный мир, чудом сохранившийся в
русской поэзии. Это
простые стихи, в чём и состоит их коварство. В стихах Яна Каплинского
нет ничего лишнего. Очень трудно понять, но легко этому поверить при чтении. Второй момент – это стихи, принадлежащие почти не существующей культуре. О том, что это за культура, поэт сообщает в предисловии. Эта культура не ограничивается определениями: дореволюционная, эмигрантская, несоветская. Стихи Яна Каплинского
– русские в основе, что видно и в их грамматике, и во многом другом: в любовании предметом, в изображении его движения и перспективы. В этих стихах есть что-то от православной иконописи.
Елена Сунцова
– безусловно звезда в т. н. актуальном сегменте современной русскоязычной поэзии. Известность порой настораживает. Американка, супруга миллионера (сие хорошо бы проверить; а я пишу, сознавая своё хамство). Держательница одного из самых престижных для некоторой группы поэтов издательства. Какие могут быть стихи у этой леди? По аналогии: какую музыку писала бы пиар-менеджер мега-звезды? Никакую. По слухам, она не выпускает книг, не посоветовавшись с Дмитрием Кузьминым. Пожимаю плечами: Кузьмина когда-то назвали экспертом, и с тех пор он таков и есть. Вполне разумный ход с позиции издателя. Тем более, у ДК огромный опыт и издательского дела. Впечатление, со сказанным выше не связанное. Читая стихи из «Точки шёпота», не могла отделаться от возникавшего в мозгу, идущего от интонации того, что читаю: «Он завещал меня Англии. Бедный маленький Нельсон!» Да, это леди Гамильтон. Бесконечное нежное искусство, идущее поперёк сложившимся отношениям и правилам. Об этом, кажется, и должно говорить литокружение, ласкающее фаворитку. Она не только задаёт тон: как писать (вроде: как носим шляпы), она разрушает ту самую «актуальную» косность, которая её окружает.
Что объединяет эти две книги двух авторов, между которыми, кажется, и не может быть точек пересечения (если не спекулировать)? Почти ничего. Кроме ощущения чистой воды,
несделанности, которая теперь в современной поэзии кажется почти непривычной.
***
Книга патриарха эстонской поэзии – бочонок амонтильядо для искушённых. Покоряет опасное очарование этих по виду лёгких стихов. Если пригубить, пробежаться по строчкам
– кажутся свежими, почти игривыми. Но едва сделан глоток, прочитано стихотворение
– открывается роковая древняя глубина двух бездн, восставших одна на другую и желающих друг друга поглотить – жизнь и смерть. Читатель оказывается на тонкой границе, земля под ногами волнуется. Осенний лист на тонкой ножке, бабочка на иголке, паук на паутинке. От стихов оторваться уже невозможно. Древнее вино поэзии воцарилось в уме и сердце читателя. А он в очаровании следит за разворачивающейся всё шире панорамой одного небольшого и такого огромного стихотворения! Открываются самые очевидные вещи (девочка проснулась) в свете радостном, но уже потустороннем, на тонкой границе бытия и небытия. Казалось бы – поэту естественно смешивать бытие и небытие. Привычно думать, что мощное начало поэзии равно приемлет как жизнь, так и смерть и уже не различает одного от другого, сущее от не-сущего. Однако, прочитав несколько стихотворений Яна Каплинского, понимаешь, что между бытием и небытием разница всё же существует
– между двумя безднами: жизни и бездной смерти.
Могу молиться лишь Богу
воскресителю всех вымерших
только не меня
я останусь на той стороне
вместе с прошлогодним снегом
и цветущими яблонями этой весны
и все мои стихи молитвы и мантры
разнесёт утренний ветер
по всем сторонам света
путям-дорогам и почтовым ящикам
Ян Каплинский – поэт, пишущий на нескольких языках. «Белые бабочки ночи» – наиболее полное собрание стихотворений, написанных по-русски. Выбор языка (почему не эстонский) в настоящее время особенно важен и интересен. Не побоюсь, даже загадочен. Каплинский хорошо известен и в Эстонии, и в Европе как эстонский поэт. Однако «Белые бабочки ночи» вышли именно на русском, и это первая книга стихов на этом языке. Так пласт культурно-исторический, даже историко-лингвистический пересекся с пластом актуальной поэзии.
Автор снял все знаки препинания в стихах. Это одновременно жест в прошлое (архаика) и в будущее (скорее интуитивно), но из того самого настоящего, где уже пишут стихи со снятыми знаками препинания. Многие поэты используют этот нехитрый инструмент. Но у Каплинского он служит искренности, а не игре. Снятые знаки у Каплинского и иного молодого поэта – всё равно что старый кузнечный молот и обычный домашний молоток.
Во всей книге, в композиции и в каждом стихотворении, обнаруживает себя мощное обратное движение: к моменту «на рубеже света и цвета»: «
свет ещё не успел отразиться/ от удивления шагающего на рубеже света и цвета». Головокружение, почти хмельная радость жизни и движение к свету, но и… исчезновению. Но как можно радоваться собственному небытию? Поэт словно бы оглянулся назад и в одно мгновение просмотрел фильм о гибели «Титаника» – той культуры, которая его воспитала. Неслучайно в самом начале книги размещено вроде бы обычное мемуарное эссе о детстве и Лермонтове, где звучит французская речь матери, а мальчик, будущий автор стихов, тянется к полкам. Эта книга – одновременно резиньяция, резюме и завещание. Очень определённые, грозные слова. Ожидаешь, что поэт будет что-то провозглашать. Но ожидание обмануто: поэт довольно легко и весело-спокойно рассказывает о первом снеге, о пауках, о брошенной лодке, о старом сарае. Не стоит искать в этих вещах скрытых смыслов. Это именно паук, лодка, сарай. Но увидены они глазами человека, время которого незаметно ушло, но ещё теплится в нём самом, и он сам уже – вещь другого мира, и это понимает. При этом вещь вполне общительная, любящая веселье. Но ей уже не особенно нужен человек-собеседник.
Поэт Сергей Завьялов, автор послесловия к данному сборнику, высказал мысль, что вся книга – «диалог с собственной смертью». Выражение темпераментное, сильное. Не знаю, соизволит ли смерть отвечать человеку, но взгляд поэта в этой книге действительно идёт «с той стороны», через невидимую границу небытия, о которой не сказано ни слова, но которая ощущается в каждом стихотворении. Не зря автор так часто обращается к сюжетам народных песен. Не зря его поэтической звездой был и остаётся Лермонтов. Стихи Каплинского, как и стихи Лермонтова (такое сравнение не кажется мне кощунственным), выражают особенную, тонкую тоску лучшего мира. В одной скандинавской легенде принц заболел оттого, что увидел во сне некую прекрасную страну, куда он вскоре должен отправиться и где ждёт его будущая невеста. Но час отправления всё не наступает. Принц верит в то, что он увидит эту страну, и всё же сильно грустит.
Необходимо упомянуть и о скандинавском синдроме современной русской поэзии. Поэзия Яна Каплинского – пугающе глубокая, на первый взгляд – легкая, но весомая… как бывает невесомой смерть.
В заключение приведу целиком одно стихотворение из первой части книги:
Этот серебристый мир зазеркалья
взирающий на тебя твоими же глазами
из невесомой тишины твоего же подобия
на твои попытки еще раз уловить неуловимое
постичь тайны шмелиных крыльев и первых снежинок
поймать как из пустоты возникают частицы
мысли и бабочки строятся воздушные замки
гипотезы и теории – разве там между правым и левым
между тем и сем чем-то и ничем тишиной и звуком
не осталась спрятанная забытая дверь туда же
куда может быть ты ещё возвратишься
к своей родне к первобытной пустоте первобытным морям
к рыбам и земноводным ползучим и лазающим
к невиданным снам к изначальному безмолвию
к нерождённым мыслям ненаписанным стихам
***
Удивительно верное название книги: «Точка шёпота». Сразу понятно, что это не книга речи (что ожидаемо в сборнике стихов), а книга шёпота. Не что-то себя позиционирующее, направленное на утверждение (своих истин, своей боли), внятное, собирающее бумажные и сетевые похвалы. А влитая как яд в ухо невнятица звуков любви (так и хочется сказать: не только секса). Такие звуки слышны намного громче репродуктора. Этот шёпот-заговор и отличает стихи Елены Сунцовой.
Стихотворение (представим) понимается поэтессой как мелодичный влюбленный шёпот, в котором созвучия никогда не повторяются. Гроздья звуков покачиваются, будто развешаны по чудесной восходящей спирали. Поэтическое шаманство, заговаривание разлуки и ссоры в диалоге с любимым. Бесконечные нарушения (всяческих договоров, грамматики, лексики), висящие на нарушениях – при соблюдении общих правил игры (ты же не бросишь меня? я никогда тебя не покину!). Попытка снятия беды, боли и горя – стихами. Речь поэтессы то тёплая, богатая ласковыми именами и названиями. То резковатая, горькая, даже суровая. И опять – ласка. Парфюмированная ласковостью речь. Вдруг в этой общей ласковости – материнская молочная нотка. Строгая на первый взгляд, традиционная манера письма – обманывать не должна. Да, это стихи в основе своей традиционные. Однако традиционность без поиска не существует. И вот, снова звуковые прыжки вокруг одной точки, одной темы. Читая эти стихи, не сомневаешься, что дух (или возлюбленный?) отвечает стихотворице – старице? Шаманке? Бабке, снявшей сглаз?
Поэзия одновременно очень чувственная и аскетичная. Тот редкий случай, когда одна только страсть диктует эстетику. Отсечь всё лишнее, уйти от экспериментов, забыть словесные игрища. И в потаённой комнате предаться изнуряющему восторгу. Но в момент восторга поэтесса-шаманка слышит каждый шорох на огромном расстоянии от своей кельи. Слышит все голоса мира. Они видит всех людей. И сама начинает напоминать чудесный зрачок.
Только и помню, что было счастье,
Только вот в сердце сидел осколок,
Соли прозрачный кривой хрусталик,
Он-то и делал меня несчастной.
Помню, как он прирастал тихонько,
Как поначалу легко таял,
Радости место давая снова,
Как отвердел затем незаметно.
В этих стихах есть мощное движение к архаике, напоминающее о Хлебникове: души возвращаются в птиц. Но движение назад, к древности вдруг остановлено внезапным робким жестом, кроткими паузами – и стихотворение стремительно падает в двадцать первый век, с его аэропортами, средствами связи и вещами. К будням. Но будни для стихотворения Елены Сунцовой – возвращение к бесконечному любовному диалогу. Авангардность и архаика уступают место почти наивной простоте: ритм услышанной в детстве колыбельной, песенка из любимого мультфильма. В колыбельной звучит вечность, а в песенке – позабытая мудрость.
Звукопись для таких стихов – лицо. Пробую представить лицо стихотворения. Оно так нежно и тонко, что, кажется, над ним работали сотни воздушных существ. Но при этом на лице (в звуках рифм, в чередовании гласных и согласных) нет следов труда. Стихотворение смотрит глазами только что проснувшегося человека. Пришли нежные созвучия и слова интуитивно или плоды тщательной работы? Замечательная, прихотливая игра с рифмами. Визуальный ряд этих звуков (снова авангард: Скрябин!) – нарушенные пропорции. Вспоминаются портреты Амадео Модильяни. Такое лицо – неправильное и божественное в своей неправильности – можно увидеть только близко-близко, дыханием к дыханию. (Почти в каждом стихотворении – «ты»). Так говорит и рисует ребёнок. Нет, ребёнку неведомы такие чувственные линии. Порой стихотворение звучит как плач или мольба о помощи.
Кто оплакан кто зареван
Кто один на белом свете
Где хвостами небоскребов
Машет ветер пьяный ветер
Взор говорящей расфокусирован: она и не женщина, и не дитя – и то, и другое. Плач таких стихов таит в себе улыбку, почти насмешку. Обыденность в этих стихах порой напоминает комикс – её тяжесть кажется мультяшной. И наоборот, грезы становятся плотными, даже душными, чувственно агрессивными. Так «темнота сгущается в коте». А солнце золотит мрамор «застывших от боли рук», хотя радость «мучительна и тесна».
Это влюблённо-близорукая поэзия. Кот может вырасти до размеров облака. Очаровательное «ты» – находиться далеко за океаном, а поэтесса чувствует его как осколок в цветущем сердце и счастлива этой болезненной связью.
Не так много авторов решаются замкнуться, затвориться в сугубо лирической интонации. И совсем немногие могут выразить в ней всё окружающее. Точка шёпота – еще и удивительным образом в стихах Сунцовой превращается в зрачок. Лирика приобретает значение уже не любовного шёпота, а жёсткого приказа продолжать жить после того, как жизнь закончилась. Эти стихи не только убаюкивают, вызывая добрые воспоминания – они ещё вызывают к жизни, причиняя боль и властно.
Говорят,
Что в последний миг,
Если, конечно, речь не идет о бомбе,
Жертва всегда произносит имя убийцы:
Кричит его, выцарапывает на камне
Или на том, что под руку подвернется,
При этом, еще надеясь остаться целой,
Имя шифрует, оставив, остыв, загадку.
С этой строфы и начинается «Точка шёпота».
***
Из книг стихов, прочитанных в последнее время, выбрала именно эти, как выбирают путешествие на трамвае или на поезде. Рельсы. Непересекающиеся параллельные прямые. «Пусть Лобачевского кривые украсят города», писал Хлебников. Загадочность параллельных прямых всегда будет привлекать и взгляд человека, и его мысль. Книги Яна Каплинского и Елены Сунцовой лишены какого-либо объяснимого пересечения: в темах, в поэтике. Но если прочитать их одну за другой – возникнет эхо, говорящее на том языке, который ещё помнишь. Но он уже невозвратно изменился.
скачать dle 12.1
