(О поэме Александра Переверзина «Плот на Волхове». – Новый мир, № 3, 2014)
В данном случае мы имеем дело не с небольшой по объему поэмой, а, по сути, с отдельной поэтической книгой. «Плот на Волхове» – это переосмысленный нашим современником, издателем, поэтом, сценаристом Александром Переверзиным (1974) известный литературно-исторический памятник «Житие святителя Иоанна, архиепископа Новгородского». Автор, выпускник сценарного факультета ВГИКа, работает с житием как с документом, от документальной фактуры которого и отталкивается: берет его основу, и, практически не меняя сюжет и его структуру, последовательно наполняет, укрупняет его содержимое, состоящее из эпизодов разной длины, разных персонажей и разных их голосов. Переверзин реконструирует житие изнутри: «эмоционально» его окрашивает, оживляя конкретными архетипическими персонажами и наделяя их уникальными голосами-интонациями (Плотник, Сумасшедшая, Купец, Скотник и т.д.)
Интересно, что вступительное слово, предваряющее собственно поэму, то есть «От автора», выглядит здесь как краткий синопсис, содержание фильма. Тут я и напомню, что автор – человек профессионально «киношный», первая и единственная на сегодняшний день поэтическая книга которого называется «Документальное кино». Свою близость к документальности жизни Переверзин не скрывает, можно сказать, что он даже на этом настаивает. Его поиски «правды» эпического первоисточника, соотнесенные с правдой «сегодняшнего дня», несколько сближаются с самыми разными творческими методами режиссеров кино и театра последних десятилетий. Например: показать в игровом кино «жизнь такой, как она есть», максимально сделав ее документом, как бы «отняв» всякого рода субъективность, посмотреть на нее сверху, понаблюдать. Или, наоборот, используя хорошо известный источник, документ, снабдить его чем-то вымышленным, придуманным. Или снабдить игровое – документальной оптикой. Или применить технику verbatim: изучая жизнь того или иного сообщества людей, с ее последующей реконструкцией кино и театром. Но в случае с данным Житием и подходом Александра к нему уже с самого начала возникает вопрос: житие – это документ или вымысел? И каждый должен ответить на этот вопрос сам, так как этот вопрос, на мой взгляд, один из краеугольных камней любого подобного рода опыта.
Опыт Переверзина ставит перед нами еще один интересный вопрос: можем ли мы использовать такие определения, как «документальная поэзия», «игровая поэзия», «псевдодокументальная поэзия»? Уместен и оправдан ли этот перенос? В каком-то смысле – да. Потому что он, как минимум, актуализирует такое понятие, как первоисточник, и размышление о том, из чего первоисточник состоит. И тут имеет смысл, собственно, всмотреться: чем же источник (т.е. само Житие) отличается от поэмы Переверзина? В первую очередь, говоря обще, интонациями. Сама поэма устроена как набор «микро историй-сюжетов». Стремясь по ним, она образует некое действо, некий фильм-спектакль: с завязкой, кульминацией и развязкой. И самое чудесное здесь (как и в источнике), и нарочито, как мне показалось, автором оборванное, – это, конечно, развязка. Плот, с осужденным святителем Иоанном, идущий против течения. И, хотя сам Александр, как мне показалось, скуп на комментарии по поводу собственных стихов, еще раз повторюсь: очевидна их связь с визуальными и исполнительскими искусствами: с театром, оперой, кинематографом. Профессионально автор «обучен» видеть мир как движение сюжета по «картинкам» жизни (через кадр), постигаемый с разных углов и под разными углами. Отсюда, мне кажется, и берет он этот драйв, эту легкость, интонационно разыгрывая многообразие появляющихся персонажей. Добываемое автором «эфирное вещество» рассказа, истории строится на довольно сложном пересечении «аудиовизуальных» эффектов. Поэма разбита на «фрагменты», сцены, эпизоды, в каждом из которых происходит свое специальное полифоническое действие. Почти каждая глава/фрагмент идет от лица отдельного героя (Послушница, Скотница, Юродивый и т.д.) Язык повествования от персонажа к персонажу соответственно меняется. Меняется ритм повествования и его скорость. Безусловно, перед нами – убедительное драматургическое произведение, которое можно воспринимать и как фильм, осуществляющийся в нашей голове.
Юродивый
бесы вокруг бесы вокруг
бродят вперёд-назад
бесы вокруг бесы вокруг
скоро сгорит посад
бесы вокруг бесы вокруг
рыщут заходят в дома
бесы вокруг бесы вокруг
с Пскова ползёт чума
бесы вокруг бесы вокруг
к храму с утра идёшь
бесы вокруг бесы вокруг
стадо хвостов и рож
Или:
Купец спрашивает Иоанна, где больше веры
честной монах будь судия
сомненьям нашим и разбродам
на море-Ильмене ладья
стоит под воском и под мёдом
с Ионой неревским купцом
по рекам и волочным тропам
пойдём за медью и свинцом
а может и за вечным гробом
чтоб не попасть под грабежи
жену не обратить вдовицей
где больше веры расскажи
в каком монастыре молиться
ведь говорят что храм иной
питает лучше души наши
о том что вера за стеной
потешнее не слышал блажи
так где она ответь сейчас
запутавшимся без утайки
отвечу
вера только в вас
понятно ли
с Христом ступайте
Хочется сказать, что поэма устроена и обустроена достаточно изобретательно. Она диалогична, открыта на читателя или даже на слушателя, потому что «голоса участников» слышны. Четко различима их внешняя и внутренняя речь. Драматургический строй поэмы не скрывается, а, наоборот, подчеркивается. Архитектоника поэмы, поддерживаемая движением по сюжету и общим движением по ритмам, прозрачна. Разнообразие выписанных персонажей также придаёт повествованию объем. Именно поэтому читать этот текст интересно, он «затягивает» многообразием приемов: фрагментарностью и способностью, тем не менее, стягивать смыслы и образовывать, несмотря на множественность «голосов», общую генеральную линию, движение по генеральному сюжету (от постепенно сгущающегося мира бесов – к чуду о плоте). В поэме одновременно присутствует и современность, и некоторая языковая архаичность, идущая от народных сказительных книг. Вспоминается «Голубиная книга». Но в то же время вспоминаются и опыты по «адаптации» фольклорного наследия современными поэтами и филологами – например, Сергеем Аверинцевым и Ольгой Седаковой.
Но все-таки – о чем эта поэма? Где Переверзин расставляет главные акценты? На чем он сосредоточен больше всего?
Формально и стилистически – на разработке драматургии, многоголосии, образности. Этически – на воссоздании чудесной личности святителя Иоанна, чья стойкость и кротость творят чудо: и плот с ним идет против течения, к монастырю.
повторял Иоанн не виновны они
провести их нетрудно слепых котят
им во грех это Господи не вмени
ведь не ведают дети Твои что творят
…
что происходит
с монахом плот
против теченья плывёт
люди смотрите
с монахом плот
против теченья плывёт
в колокол бейте
с монахом плот
против теченья плывёт
…но и на воссоздании его, Иоанна, окружения – т.е. современного ему мира, с нарастающим его мракобесием, с нарастающей «оккупацией» бесов. Сам Александр объясняет причину, заставившую его обратиться к этому литературному памятнику, так: «Но более сюжета меня привлекала личность святителя Иоанна и связь событий, происходивших в XII в веке, с современностью». И это меня не удивляет. Приблизительно об этом, но совсем по другому случаю, говорит еще один современный нам автор, прозаик Александр Иличевский в своей записи в фейсбуке осенью 2014 года:
«Мне скоро 44 года, я жил в двадцатом веке, большая часть моей жизни прошла в его, двадцатого века, агонии, на пороге немыслимой технологической революции, благодаря которой мир сейчас для жителей ренессанса, будь они внезапно на минуту живы, мало чем отличался бы от мира всесильных ангелов и духов; одних только римских пап за мою жизнь сменилось четыре, и еще не вечер. В целом никогда не оставляло чувство перманентной борьбы добра со злом, усиленно загримированным под добро, вполне библейского величия и масштаба битва, будто по словам "и стер с лица земли народы". Настоящее давно уже сжалось до ширины бегущего лезвия будущего, в нем, настоящем, теперь не проживешь даже в медвежьем углу. Что-то сделалось с временем. Кажется, оно стало насквозь историческим, теперь в нем совсем нет места ни личному, ни безвестности. Тайна стремительно становится явью. И в этом как раз и обретается точка опоры новейшей эсхатологии».
Думаю, что мы подошли к моменту осмысления одновременно текущей и вечной реальностей. Исторической, личной, всякой. Именно поэтому, на мой взгляд, появляется интерес к перепрочтению волшебно-реалистического rough material, «сырца», будь то эпос, сказание или народные предания. Время пришло, ситуация накопилась. И поэт очень тонко уловил это.
скачать dle 12.1
