ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Евгений Фурин. ПЕРЕХОД В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Евгений Фурин. ПЕРЕХОД В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ


О жанре современного полиромана


Рассказ или роман? Пожалуй, вопрос о главенстве той или иной литературной формы всегда будет волновать литераторов. Короткая проза, долгие годы остававшаяся аутсайдером современного российского литпроцесса, начала отвоевывать потерянные позиции. Алексей Цветков, взявший в этом году со своим сборником рассказов «Король утопленников» (М.: Common Place, 2014) премию НОС, в новелле «Четырнадцать романов Алексея Цветкова» открыто декларирует главенство малых форм и «хоронит» эпос: «Роман как форма устарел вместе с индустриальным обществом и способом производства и выполняет потому реакционную, инертную роль». Впрочем, списывать роман со счетов преждевременно. Вот критик Алексей Татаринов в интервью «Лиterraтуре» говорит: «...новые романы читают тысячи (пусть 2-3), рассказы – сотни и единицы. Рассказ – эпизод. Роман – мировоззрение. Похоже, наступает время для испытания, борьбы и утверждения идей. Здесь без романа не обойтись» [1]. Но на фоне вечных споров о первенстве того или иного жанра прозы происходит и один довольно любопытный процесс – все чаще современные русские авторы превращают собранные под одной обложкой новеллы в романы.
То, что современный роман склонен к измельчанию, хорошо описал в своей статье «Романы и романоиды» Сергей Оробий: «Романоид подобен роману, однако его фабула слабее, повествовательная дистанция короче, романоид напоминает скорее анекдот, часто филологический» [2]. Повесть стала постепенно трансформироваться в роман (или романоид), и рыночная конъюнктура сыграла в этом процессе роль далеко не последнюю. И все же, несмотря на измельчание, роман оставался главной формой последних десятилетий. Короткая проза почти полностью ушла в литературные журналы и интернет, лишь некоторым звездам (вроде блогера-тысячника Горчева) удавалось успешно издавать сборники. В связи с тем, что рассказ перестал пользоваться спросом, роман стал не только мельчать, но и дробиться. Сборник рассказов (заведомо провальное дело для издателя) превратился в полироман – отдельную литературную форму, о которой и пойдет речь.
Роману в рассказах уже не одна сотня лет. Хрестоматийный пример – «Декамерон» Бокаччо. Термин «полироман» появился гораздо позже, но употребляется нечасто.  Признаюсь, встречал я его только в справочнике «Основные произведения иностранной художественной литературы» в статье, посвященной сборнику Шервуда Андерсона «Уинсбург. Огайо» (1919). Эта книга американского прозаика, вне сомнений, прекрасный образец того, как короткие разрозненные истории могут оставлять впечатление удивительной целостности. Автор прочно «связывает» новеллы единым местом действия и центральным персонажем. Молодой человек Джордж Уиллард, сын хозяина местной гостиницы, журналист, становится действующим лицом многих рассказов, играя в них то главную, то второстепенную роль. Но «спайка» историй в единое целое осуществляется в первую очередь на уровне идейном. По сути, о своем замысле Андерсон заявляет уже в стартовой новелле, которая называется «Книга о нелепых людях» (в другом переводе –  «Книга о гротескных людях»). Герой этой новеллы – некий престарелый писатель, который имел дар подмечать в людях разные нелепые отклонения: «И любопытно тут, видите ли, то, какие фигуры проходили перед глазами писателя. Все они были нелепы. Все мужчины и женщины, которых писатель знал, становились нелепыми». Таким образом, Андерсон повествует нам о провинциальных чудаках, которыми и населяет свой городишко. Суть его работы – найти в каждом скромном персонаже-провинциале некоторое отклонение от нормы. Иногда это просто нелепые и смешные чудачества, иногда – трагичные последствия искалеченной жизни.
Впрочем, в русской литературе полироман появился задолго до знаменитого сборника Шервуда Андерсона. В своей книге «Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки» Борис Эйхенбаум  пишет о том, что большая форма долго не дается русским писателям, и поэтому выход за пределы малых форм еще в 30-е годы 19 века был затруднен. Отсюда появление гибридной версии – «соединение разных новелл под видом «вечеров» – которую Эйхенбаум считает переходной формой от рассказа к роману. Вот что литературовед говорит об их организации: «Обычной формой соединения новелл является либо их обрамление предисловием и заключением, либо простая смена рассказчиков, которой предшествует вступительная часть, описывающая самый повод для рассказывания» [3]. Появление подобных сборников, а также циклизированных повестей в первой трети 19 века, по сути, задало темп развитию большого русского романа. Тем интересней, что спустя двести лет в нашей литературе начался обратный процесс.
Однако, прежде чем перейти к литературе новейшей, мне хотелось бы вспомнить Сергея Довлатова, который организовывал свою прозу исходя примерно из тех же принципов, что и Шервуд Андерсон. Андрей Аствацатуров (исследователь творчества Андерсона и ценитель Довлатова) метко окрестил особенности прозы последнего «довлатовской сборкой». Знаменитые «Зона», «Компромисс» или «Чемодан» выполнены именно в этой манере, ее же использует и сам Аствацатуров в своих романах (а точнее «сборках») «Люди в голом» (М.: Ад Маргинем Пресс, 2009) и «Скунскамера» (М.: Ад Маргинем Пресс, 2011). Так что же, собственно, такое эта «довлатовская сборка»? Пусть на этот вопрос ответит сам автор термина: «Сборка – это намеренный отказ от магистрального сюжета и нанизывание на определённые повторяющиеся мотивы не вполне связанных друг с другом сцен. Но при этом для меня важно, что каждая сцена что-то теряет, если её вырвать из контекста романа. Похожим образом работал Довлатов. Таков замысел сборника Шервуда Андерсона «Уинсбург, Огайо». Правда, у Андерсона – сборник рассказов. Но весь сборник следует читать как единый текст. Его рассказы едва ли живут изолированно друг от друга» [4].
Ответ, пожалуй, исчерпывающий и не требующий дополнений. Стоит признать, что Аствацатуров-писатель в своих книгах на деле демонстрирует владение вышеописанной техникой. Правда, взять высоты, заданные Андерсоном и Довлатовым, Аствацатурову все же не удается. Его книги ладно скроены, да и сшиты вполне крепко, но являются типичным образчиком филологической прозы – автор отлично знает, как сделать книгу, но проигрывает мэтрам на идейном уровне. Его полироманы – симпатичные сборники баек и анекдотов, которые, однако, мало кто воспринимает всерьез, на что писатель не очень-то и обижается.
Впрочем, Аствацатуров не первый автор в истории нашей новейшей литературы, использовавший технику «сборки». Можно вспомнить «ДПП (nn) (Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда)» Виктора Пелевина, где роман «Числа» дополняют связанные с ним по содержанию и по смыслу повести и рассказы. Или роман в рассказах «Грех» Захара Прилепина, отмеченный премией «Супернацбест». Любопытно, что произведение Прилепина формально все-таки ближе к сборнику рассказов. Новеллы здесь не объединены сюжетно, и связывает их общий главный герой, сильно смахивающий на самого писателя. Зовут его тоже Захаром, каждый рассказ – эпизод из жизни, исполненный радости, мужественности, искренности и витальной воли. Эта воля движет героя вперед, чем бы он ни занимался. Он воюет, роет могилы, грузит хлеб, работает журналистом, и эта смена занятий – отражение хаоса, в котором пребывала страна, и одновременно среда для становления личности.
Могут ли новеллы из книги «Грех» существовать отдельно друг от друга? Вполне, и все же, объединив их в роман, Прилепин не прогадал: по отдельности они так и остались бы эпизодами, о которых говорил Алексей Татаринов. Собрав их воедино, автор не только привлек покупателей, отвыкших от классических сборников рассказов, но и попытался выстроить большую идею, свойственную эпическому произведению.
Признаки сборки можно усмотреть и в других произведениях последних лет. Например, в романе Юрия Буйды «Вор, шпион и убийца», в основе которого лежат автобиографические зарисовки, или в «Обращении в слух» Антона Понизовского, где народные истории перемежаются с философскими рассуждениями главных героев. «Возвращение в Египет» Владимира Шарова и «Письмовник» Михаила Шишкина – тоже своего рода «сборки», правда, исполненные в рамках старинного жанра – эпистолярного романа. Но в новейшей русской литературе достаточно и «чистых» полироманов. Остановимся на нескольких книгах, занимавших лидирующие позиции в премиальном процессе сезона 2014.
Начать стоит, пожалуй, с романа Владимира Сорокина «Теллурия» (М: АСТ: CORPUS, 2013), в котором классик отечественного постмодерна вновь пытается заглянуть в будущее (так называемое «новое средневековье»), и эти его попытки, несомненно, интересны. Под развитие своей давней идеи писатель готовит особую форму – композиционно роман представляет собой 50 разрозненных историй, выстроенных в единое произведение. Подобная композиция подчеркивает почти феодальную раздробленность новой посттравматической Европы. Каждая глава – отдельный кирпичик, из которого выстраивается единое здание произведения.  По мнению автора, традиционному роману уже нет места в будущем: «Романы не пережили свое время. Они там и остались, в первой половине XX века. Нужен другой язык описания мира, и найти его крайне трудно. "Теллурия" – одна из попыток» [5].
 Эту попытку вполне можно признать зачетной, правда, говорить о том, что автор нашел «другой язык описания мира», преждевременно. Сорокинские изыскания в области языка и формы даже экспериментами уже назвать сложно: у искушенных читателей наверняка возникнет ощущение, что все это они уже когда-то проходили. Сорокин, безусловно, блестящий стилист (не путайте с парикмахером), и с задачей написания глав в разных стилях справляется безупречно, но, кажется, нечто подобное уже проделывал Джойс. Отказ от магистрального сюжета тоже прорывом не назовешь. Но, стоит отдать писателю должное, Сорокин подмечает важные вещи. Пожалуй, мы уже живем в этом новом раздробленном мире-тексте, полистилизм которого очевиден.
В еще одном резонансном произведении 2014 года «Завод Свобода» (М.: ОГИ, 2014) Ксения Букша эксгумирует советский «производственный роман». Собственно, завод  и есть главный персонаж книги. Каждая новелла напрямую или косвенно повествует о его истории, этапах развития, процветании и угасании промышленного гиганта. На фоне этой громадины несколько теряются живые человеческие голоса (книга написана на фактическом материале). Этих голосов много, по отдельности они звучат проникновенно, но собранные вместе оставляют впечатление если не какофонии, то многозвучия. Даже жаль, что люди у Букши всего лишь часть производства, рабочие почти не мыслят себя вне предприятия. Получается, что писательнице интересен скорее советский миф о заводе, нежели сам завод, а препарирование мифов современному читателю и так уж порядком наскучило.
Формально роман вполне можно сравнить с «Теллурией» – все тот же полистилизм, эпизодичность и модернистские приемчики. Попытка поиска нового языка тоже присутствует, правда, цели Букша преследует иные: вместо футурологических изысканий – описание архаичного и ушедшего. Стоило ли в данном случае экспериментировать с формой? Оправдывает ли цель средства? На сей счет мнения разойдутся. Мне кажется, что для текста, основной особенностью которого является полифония, Букша подобрала вполне адекватную композицию.
Книгу Марата Басырова «Печатная машина» (СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2014)тоже можно встроить в предложенную парадигму. По исполнению она ближе к классическому роману в рассказах. Главный герой, как и в «Грехе» Прилепина,  – «alter ego» автора, роман автобиографичен и собран из новелл, каждая из которых является самостоятельным, композиционно завершенным произведением. Но вместе они обрастают дополнительными смыслами, последующий рассказ словно вырастает из предыдущего. Несмотря на то, что сквозной сюжет отсутствует, возникает иллюзия того, что новеллы объединены общей сюжетной линией. Способствует подобному обману читательского зрения соблюдение хронологии, мы застаем героя в различные моменты его жизни: детство, хмельная юность, армия и далее по списку.
Басыров, конечно, из тех писателей (условно экзистенциального типа), которых интересует прежде всего внутренний мир человека. А точнее свой собственный внутренний мир. Автор не стремится заглянуть в потемки чужой души, ему бы в своих не заплутать. «Печатная машина» – погружение в самое сердце духовной тьмы, художественный trip на край ночи. Пограничные состояния привлекают писателя: тут и болезнь, и запой, и погружение в творчество. Проблема самоидентификации занимает автора прежде всего, но самопознание оказывается невозможным в разрыве от понимания женского начала. Главный герой, как естествоиспытатель, с детства исследует женщину. Именно из-за этого в книге так много физиологии и натурализма. Велик соблазн сравнить Басырова с Генри Миллером или Буковски, но, боюсь, что я буду не первым, кто проведет подобные аналогии. Возвращаясь к теме статьи, замечу, что этот роман, несмотря на фрагментарность его основы, оставляет впечатление удивительной целостности, не случайно «Печатную машину» называют еще и поэмой в прозе. Читать по отдельности части этой своеобразной поэмы можно, но все же не стоит – это как раз тот случай, когда «рассказы едва ли живут изолированно друг от друга».
Текущий литературный сезон лишь подтвердил внимание авторов к полироману. Анна Матвеева предлагает цикл рассказов «Девять девяностых» (М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2014), выстроенных на «едином фабульно-историческом фундаменте» (Алексей Колобродов). Роман Сенчин собирает свой роман «Зона затопления» (М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2015) из историй об уходящей на дно Атлантиде и ее жителях: в центре внимания Богучанская ГЭС, большая стройка, обнажившая старые социальные проблемы. На основе коротких историй выстроен биороман Татьяны Москвиной «Жизнь советской девушки» (М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2014) и блокадная книга от Полины Барсковой «Живые картины» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014), в которой новеллы дополнены пьесой.
Так чем же все-таки вызван интерес писателей к этой литературной форме? Конечно, авторам хочется не только писать короткую прозу, но и издавать ее. Впрочем, книжный рынок сыграл в этом вопросе важную роль, но все же не решающую. Возможно, одна из причин популярности «сборки» – развитие интереса к сериальности. Литература и кино, как смежные виды искусства, взаимодополняют друг друга. Есть в дроблении большого романа и отголоски постмодернизма. Но самое интересное то, что полироман, похоже, сыграл не последнюю роль в возвращении читательского интереса к короткой прозе. Сборники рассказов на книжных прилавках стали явлением заурядным, издатель все чаще вкладывает деньги в это, некогда заведомо провальное, дело. Как и в девятнадцатом веке, полироман выполнил функцию переходной формы, вот только переход этот был в обратном направлении – от романа к рассказу. Однако переходная функция вовсе не является определяющей для этой формы. Современный полироман – самостоятельная жанровая единица, которая останется в литературе уже вне зависимости от предпочтений читателя и рыночных приоритетов [6].



_____________________
Примечания:

1 Кирилл Анкудинов и Алексей Татаринов в беседе с Евгением Фуриным.  // Лиterraтура, № 35 (https://literratura.org/publicism/830-aleksey-tatarinov-i-kirill-ankudinov-v-besede-s-evgeniem-furinym.html)
2 Сергей Оробий. Романы и романоиды. // Цит. по: http://www.science-education.ru/pdf/2014/2/114.pdf
3 Борис Эйхенбаум. «Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки». // Государственное издательство Ленинград, 1924 г.
4 Андрей Аствацатуров. «Не посылай овец убивать волка». Беседу вёл Артур Акминлаус. // Литературная Россия, № 04, 28.01.2011.
5 Владимир Сорокин. «На непредсказуемости держится эта страна». Беседу вёл Андрей Архангельский. // Огонёк, 07.10.2013.
6 См. также мнение мнение Евгения Ермолина: «…Часто возникает ощущение, что огромная повествовательная конструкция - это следствие поразившей автора логореи; а смысл, заложенный в тексте, и опыт, который вложен в текст, мог бы быть выражен и гораздо более компактно и концентрированно. А, с другой стороны, малые формы – повесть и рассказ – которые, бывает, вполне удаются современным авторам, и мы могли бы назвать довольно много интересных опытов по этой части, – в печатной форме очень слабо востребованы современной аудиторией. Конечно, делаются попытки как-то это переменить – скажем, публикациями в тематизированных изданиях глянцевого характера для пассажиров и отдыхающих, - но это не очень удачно получается всё равно…». Евгений Ермолин. Есть ли проза на Марсе? // Лиterraтура, № 19. См. также рассуждение о романе и рассказе в контексте премиального процесса: Юлия Рахаева. О премии бедной замолвите слово. // Лиterraтура, № 26. «Да, не всегда, увы, премиальный процесс влияет на работу писателя положительным образом. Тот же «Букер» сыграл на каком-то этапе несколько негативную роль, потому что если бы его не было, люди бы спокойно писали свои повести и рассказы. С появлением премий за лучшую повесть (имени Белкина) и за лучший рассказ (имени Юрия Казакова) они перестали (во всяком случае, я очень на это надеюсь!) раздувать рассказ и повесть до размеров романа, чтобы можно было подать на «Букер». В самом деле, зачем это делать, если получился хороший рассказ, повесть и есть, кому их оценить?». – Прим. ред.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 580
Опубликовано 08 апр 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ