Редактор: Сергей Пронин 
Памяти Александра Еременко
Саша Еременко... ЕРЕМА. Учились вместе на одном курсе Литинститута, поступали в 74-м, помогали друг другу подсказками на экзаменах, дружили-не дружили, вспоминали друг о друге лишь когда виделись, обнимаясь при встречах, как родные, и напрочь забывая при расставании, в общем, приятельствовали. Странный диковатый парень в оранжевых клешах, вынырнувший из глухого болота провинции, не умеющий разговаривать и вести беседу, зато умеющий читать ТАКОЕ и ТАК, что никаких сомнений с первой минуты - поэт!
Здесь видимо надо рассказать, что значил 74-й год в жизни неофициального, как тогда выражались, искусства… 15 сентября на пустыре улицы Островитянова в Москве прошла самовольная уличная выставка картин московских художников-нонконформистов. «Самая известная публичная акция неофициального искусства в СССР. Была уничтожена сотрудниками милиции при помощи поливочных машин и бульдозеров, отчего получила своё название – бульдозерная» (Из Википедии). Эти странные картины и их творцы, впервые выбравшиеся из своих подвалов и чердаков под моросящий дождик, эти странные поэты и прозаики, вошедшие в анналы как поколение «дворников и сторожей», съехавшиеся в Литинститут из разных уголков страны, чтобы поднабраться культурки, почитать там свое и ревниво послушать чужое, - в общем, мы вполне подходили друг другу. На о к р а и н е Москвы у только-только открывшейся станции метро «Беляево» (посмотрите на карту теперь!), среди остатков яблоневых садов и новеньких 9-тиэтажек группа художников взяла и выставила свои лучшие работы. Просто взяла и выставила прямо в траву на свет и суд божий. Двумя неделями спустя в Измайлово все смешалось на аллеях парка: поэты и прозаики, художники и дипломаты, милиция и корреспонденты крупнейших зарубежных агентств… Это столпотворение, разрешенное властями, получит название «советский вудсток». Но мы пока не знаем об этом. Что-то случилось в космосе, что-то произошло, отчего мы сошлись в этом солнечном сентябре – поэты и прозаики, художники и монументалисты малых пластических форм. Я убежден, что самое известное стихотворение Александра Еременко родилось там, на аллеях парка среди масляных островков живописи, на которых так жадно паслись наши глаза. Живописные коллажи и краски, стекавшие в наши молодые мозги, были так литературны и так звали к чему-то веселому, сумасбродному, где было все: и филин-пришпилен, и бинокль полевой, и железные дровосеки в железных лесах, где до весны завязли в небесах и бензовоз и мушка дрозофила... Мы ходили по аллеям раскрыв рты. Это войдет в привычку – ходить раскрыв рты и впитывать масляную и акварельную, пастельную и графику. Потом будет павильон «Пчеловодство», комнатушки на Малой Грузинской с ежегодными вернисажами весной и осенью с тысячными очередями к ним, вплоть досенсационного Сотбис-88 в Москве (Привет, Света Копыстянская, моя дорогая землячка и приятельница!! Твои картины оценил сам сэр Элтон Джон, давший тебе путевку в жизнь, приведя в состояние грогги всю художественную Москву своим выбором картин никому не известной львовянки и умопомрачительными суммами, уплаченными за них.)
И был день первый. И было общежитие Литина, этот троянский конь провинции в Москве.
Толя Кобенков зачитывает первые фразы и предлагает угадать, откуда это: «Гости съезжались на дачу…», «По утрам он поет в клозете…». Саша Еременко, обгоняя всех, демонстрирует свою начитанность. Поэты наперебой читают стихи, и снова Ерема удивляет веселой сумасбродной головоломностью образов. Ирочка Полянская в центре комнаты, к ее ногам поэты слагают стихи, моя будущая жена, которая еще не знает об этом (зато знаю я). Между прочим, это важно – красавица в комнате, полной поэтов, без красавицы и стихи не льются, и вино горчит.Тем более такая ослепительная и талантливая в каждом слове и взгляде, как наша Полянка. Потом найду в ее бумагах автограф Еремы с посвящением и заревную конечно, чудак такой. Разве это возможно – ревновать к Ереме.
И был день второй. И была аудитория на Тверском...
В одном углу аудитории сидел Леша (Рейдерман, за три года до поступления поменявший фамилию на Парщиков), в другом Саша (Еременко). Два поэта, два полюса, сходившиеся только на гулянках и вечерах поэзии, вне их - никогда! Две судьбы, и какие разные... У одного – к физическому труду не привлекался, в армии не служил, браки с москвичками и иностранками как средство передвижения, заграница, университеты, премии, смерть в фешенебельном немецком госпитале, у другого - служил три года на флоте матросом, работал на стройках Дальнего Востока, был моряком и кочегаром, дворницкая у Патриарших прудов, стихи, вино, друзья, друзья, друзья, вино, стихи, стихи, стихи, стихи... Угадайте с трех раз: кто из них был счастливей?
Я увидел Сашу Еременко в последний раз на встрече выпускников в 2004-м. Ниночка Маркграф вызвонит Ерему из его дворницкой, мы рассядемся на скамейках на Патриарших прудах. «Как там Полянка?» - спросит Ерема. Я неопределенно кивну. А Ерема попросит передать Ирочке, что опубликованный «Новым миром» ее роман «Прохождение тени» гениален и переживет нас всех. И пусть она не убивается, что ее так вызывающе, зло, гадко обнесли с Букером. Некий «аэропортовский гогочка», член союза детей членов союза советских писателей, плохо себе представляющих откуда берется литература (из папиного портфеля в прихожей) - возглавит жюри Букера и украдет у Ирины Полянской премию, чтоб отдать ее плагиатору и графоману. Грязная история, круги от которой не утихают по сей день. Такой ругани я от Саши прежде не слышал. Он вообще не выражался, слишком хорошо понимал значимость и скрытую силу каждого произносимого слова. Весь день я выслушивал слова сожаления, что нашу Полянку так лихо обнесли, все ее любили, все читали и восхищались ее прозой, лучший автор «Нового мира», четыре романа за пять лет, и каких – «прозаик от Бога, каждый ее роман в 90-е годы и в начале «нулевых» был тихой сенсацией в среде понимающих, что такое настоящая проза... Метафоры Полянской хотелось выписывать в записную книжку с золотым обрезом…» (А. Агеев).
Саша достал блокнот, написал что-то, вырвал из блокнота листок, сложил его и вручил мне. «Это для Ирочки. Передай, пожалуйста». Я кивнул, не глядя взял листок и сунул в карман. Уже дома прочту слова утешения, привета и любви. Несколько стихотворных строк в конце записки. Ирочка слабо улыбнется и шелестящим шепотом поблагодарит. Жить ей оставалось чуть больше месяца. О ее болезни я не сказал никому из однокурсников, таково было ее условие.
Спи, Саша, покойся с миром в своих металлургических лесах. Вам там, должно быть не скучно - Леша, Толя, Полянка… Ваша продолжающаяся жизнь в книгах, где все ваши буквы на своих местах, ни одна не выцвела, и так же блестит отмытой гранью, просится на зубок...
скачать dle 12.1
