ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Константин Кравцов. ЗАОСТРИТЬСЯ ОСТРЕЙ СМЕРТИ. Часть III

Константин Кравцов. ЗАОСТРИТЬСЯ ОСТРЕЙ СМЕРТИ. Часть III


Заметки о Денисе Новикове


ДВОЕ В БЕЛОМ

Вернемся к началу – к признанию из интервью корреспондентке «Harper's Bazaar», к «истории о смирении».
Смирение (а оно и есть спасение) – категория не только аскетики, но и эстетики. Точнее, смирение – категория универсальная как условие качества, будь то аскетическая, будь то художественная практика, будь то жизнь, как таковая – путь к полной самореализации (спасение) или экзистенциальному краху (погибель). Если «спастись» - значит стать тем, кто ты есть, - то погибнуть – не стать таковым. Собственно, жизнь – это стихотворение, которое пишет человек в соавторстве с Творцом или, отказываясь от соавторства, гонит отсебятину. Получившееся в результате не представляет художественной ценности и ничего не остается, как выкинуть его в мусорную корзину. А мусор сжигают. Это и есть «геенна огненная» – мусорная свалка в долине Геном для бездарных рукописей, не включенных в Книгу Жизни.
Смирение, таким образом, есть то, что предохраняет тебя от превращения в мусор. Смирение – это камертон. И надо ли говорить о том, что смирение важно не путать с широко распространенной среди церковных (как им кажется) людей пародией на него, превращающей человека в растение, причем сорное, не дающее ни цветов, ни плодов? Что смирение есть слава Божия, или, по Исааку Сирину, облачение Божества? «Наш негордый Бог» (выражение Симеона Нового Богослова) – смирен, и Его наивысшая слава – крест, что с человеческой точки зрения апофеоз бесчестия и позора.
Как соотносится смирение с поэзией? Поэзия – его язык. Никакие слова не открывают, что такое смирение, кроме совершенной поэзии. Совершенной, т.е. смиренной, как Сам Сочинитель неба и земли.
«Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»?Несколько расплывчато. Поэтическое воображение не имеет ничего общего с «мечтами», скорей уж сны – «вечные сны как образчики крови». Сны  различны, но кровь (душа, жизнь) – одна. И если язык, по Хайдеггеру, «дом бытия», то поэзия  – хозяйка в этом доме. Смирение же не что иное как чувство пропорции, без чего дальше лакейской или кухни в «доме бытия» не пускают. Но вернемся к Новикову.       
Его поэтический дар – ответ на его смиренный запрос. И это объясняет и обескураживающую, небывало раннюю зрелость, и предсмертный «затвор», когда Денис понял, что не царское это дело – якшаться с литераторами и напрашиваться в их песочницу. Что это недостойнопоэта вообще, а тем более поэта с таким даром. Поэта Божьей милостью. А кстати, бывают ли другие поэты? И что такое вообще поэт? Не тот ли это, кто очевидным образом призван свыше, чье «дарование есть поручение»? Не это ли поручение Подателя дара, то есть порученная Им пожизненная миссия, отличает поэта от псевдо-поэта? Последний же – это тот, кому не хватило смирения, то бишь ума, понять, что ему не дано, не поручено быть поэтом, что это не его мера и не его путь. Он служит суете, которую, как известно, не терпит служение муз. И не способен смиренно внимать божественному глаголу. Эта неспособность и порождает зависть, если не сыплющую яд Изоры в бокал Моцарта, то заставляющую убедить всех, что никакого Моцарта не существует. Подыхай в нищете и безвестности, гуляка праздный. Но вернемся к интервью.
Что мы видим? Денис проговорился о своей детской молитве и тут же спохватился: «может, нельзя об этом говорить».
Суеверие? Нет, благоговение перед Тайной.
Эта детская молитва удивительна не только просьбой, необычной для возраста, когда хочется быть космонавтом, разведчиком и проч., но в еще большей степени своим смиренномудрием.Да, смиренномудрием – это точней, чем если бы я сказал рассудительностью не по годам, хотя можно было бы сказать и так. Словно уже тогда, ребенком, Денис знал, что кому много дано, с того много и спросится,словно ему, малышу, было известно о том, что судьба большого поэта в стране, добиваемой меняющими маски бесами, так же трагична, как судьба «этой страны».
«Поехали по небу, мама», – предложит он России. И поедет. Поедет на Святую Землю, как выяснится, – умирать. Поедет в земное отечество Того, по Чьей милости он был и останется поэтом, но об этом после.
Я упомянул о смиренномудрии, и это то же, что целомудрие, выражающее себя, например, так:
 
Взгляни на прекрасную особь
и, сквозь черепашьи очки,
коричневых родинок россыпь,
как яблоки в школе, сочти.
Зачем-то от древа Минпроса
ещё плодоносят дички
как шанс, как единственный способ
считать, не сбиваясь почти.

Число переходит в другое.
В зелёный — коричневый цвет.
И минус — надбровной дугою —
дурацкую разницу лет.
И плюс помышленье благое,
что сравнивать сущее — грех.
Смотреть. И не трогать рукою
ни яблок, ни родинок тех.


Когда написаны эти стихи? В 18 или того раньше (в «Визе» отсутствует дата), но, во всяком случае, не позднее, чем в 20-21. Обратим внимание на рифмы: особь – россыпь – Минпроса – способ; очки – сочти – дички – почти. Точность и свежесть, искусная безыскусность, на которую обращаешь внимание лишь постфактум, вернувшись из райского сада. И вернувшись очищенным.
Строки «и плюс помышленье благое, / что сравнивать сущее – грех» – аллюзия на мандельштамовское: «не сравнивай, живущий несравним». Смысл тот же, но у Новикова другая, более архаичная, приближающаяся к церковной лексика, что придает стихам библейский колорит при том, что всё в целом – речь современного молодого человека, вчерашнего школьника. Молодого москвича второй половины 80-х и – Адама, только что выполнявшего задание наречь имя каждой твари и залюбовавшегося «прекрасной особью». Как ее имя? В чем сущность этого дивного существа? «Не сравнивай, живущий несравним».
Сущность открывается лишь любви и лишь в любви, не ищущей своего. Смотреть и не трогать. Катастрофа еще не произошла, Бог еще не превратился во внешний «объект», голос которого заставляет прятаться по кустам, Он еще в тебе и ты в Нем, и райский сад –  пока еще райский сад, а не заросшая репьем земля. И Ева еще не Ева, а просто «прекрасная особь». Не сравнивай: она несравненна, эта школьница, этот дичок Министерства просвещения, дичок, чьи плоды запретны, и – слава Богу!
Яблоки в родинках… И нет никакого желанья их трогать – только смотреть.
Любовь, не отягощенная ничем извне, ни сторонними расчетами, ни физиологией – вот что такое целомудрие, предшествующее расщеплению сознания, нашей обычной шизофрении. И оно же – смиренномудрие, предшествовавшее в Денисе его поэтическому дару, упавшему ему в руки как яблоко с древа, переставшего быть запретным.
Да и что оно такое, это пресловутое древо познания добра и зла? Ефрем Сирин пишет о нем как втором после древа жизни образе причащения: древо жизни, допустим, хлеб, а древо познания – вино. Или наоборот. Но если плоды с древа жизни были соединяющей с Богом и Его Жизнью пищей человека с самого начала, то вкушение плодов божественного всеведения требовало подготовки, человек должен был подрасти, дозреть, научиться смиренномудрию. Мудрость, впрочем, всегда смиренна в отличие от поднаторевшей в болтовне глупости, принимаемой за ум в «мире сем». И всегда целомудренна. Собственно, целомудрие (целостность ума), смирение и мудрость – обозначения одного и того же почти практически не встречающегося сейчас свойства.
Ты хочешь стать поэтом? Что ж, ты им станешь. А каким – зависит главным образом от тебя. От выбора слов, на котором ты остановишься как единственно возможном. От твоей верности поэзии (рифме) как чуду. А чудо – всегда обескураживает, всегда побуждает произнести про себя нечто похожее на то, что сказал Петр, потрясенный чудесным уловом: «Выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный».
В Евангелии Сам Иисус успокаивает Петра, как это всегда происходит и в жизни. Но случившееся с тобой слишком невероятно. С одной стороны поэт чувствует, что «нельзя это все рассказывать», но с другой – он не может и молчать, будучи поэтом – тем, кто обязан постоянным отчетом Подателю дара.
Где-то в период от 18-ти до 20-ти (дата отсутствует) Денис напишет о своем призвании, начав с риторического вопроса:

Где я вычитал это призванье
и с какого я взял потолка,
что небесно моё дарованье,
что ведома оттуда рука,

что я вижу и, главное, слышу
Космос сквозь оболочку Земли.
Мне сказали: «Займи эту нишу», —
двое в белом. И быстро ушли.


Их двое и они в белом как у опустевшего гроба в саду Иосифа Аримафейского. И понятно: называть Ангелов Ангелами (согласно отмененной большевиками орфографии ангелами со строчной буквы называются лишь ангелы падшие), говорить о действительном как о действительном после всех «деконструкций», когда «серафический тон» – моветон, отважится разве что маргинал, носу не кажущий из-за церковной ограды. Но Денису и этого мало: чтобы никто ничего не заподозрил, он объявляет это посещение детским сном, да еще и придуманным в качестве подпорки для стиха:    

Детский сон мой, придуманный позже,
впрочем, как и всё детство моё,
в оправдание строчки... О боже,
никогда мне не вспомнить её,

первой строчки, начала обмана,
жертвой коего стал и стою
перед вами я, папа и мама.
Пропустите урода в семью.


В общем, «ангелы, придуманные мной, / снова посетили шар земной», как сочинил небезызвестный некогда романтик, с первой строчки сигнализируя, что он свой, советский. Но если у Светлова ангелы действительно придуманы, то здесь сама тройная защита от тех, кто может поднять визионера на смех, указывает на обратное.
Что еще интересно: «детский сон» придуман по выходе из детства, придуман как и оно само и с той же целью – «в оправдание строчки». Но ведь детство-то сначала было, а уже потом оказалось придуманным! Таким образом, Денис не только путает след, но и намекает, что не все так просто с этими двумя в белом, а значит, и дарование небесно, и рука ведома именно оттуда, и его поэзия никакой не обман. И что, может быть, не он урод, а… Уродство, собственно, ни что иное как уникальность (то же избранничество), но смиренномудрие запрещает даже думать об этом. Считай себя уродом, так правильней и это плодотворней, не труби о себе, думай о себе как о рабе, ничего не стоящем, да и что ты имеешь, чего бы не получил? «Молчи, скрывайся и таи». 
Папа и мама? Денис до предела заостряет конфликт, как то делается и в Евангелии: «и враги человеку домашние его». Да и могло ли быть иначе, коль скоро упомянуты ниша и двое в белом – два Ангела в опустевшей гробнице Христа? Его ставшее вакантным место и предлагается занять  поэту, а тем самым говорится и о предстоящем ему пути и о конце этого пути. Здесь есть чему ужаснуться и, может быть, Новиков путает следы не для того, чтобы сбить с толку читателя, а пытается убедить самого себя, что он все это придумал? Но сказанное слово – сказано, Рубикон перейден.
Если «выбор слов всегда выбор судьбы, а не наоборот», то отсюда следуют выводы, подводящие к изначальным, затерявшимся в глубине тысячелетий представлениям о поэзии и слове, что, в общем, одно и то же. О поэзии, которая казалась когда-то и может казаться теперь магической практикой, хотя правильней говорить о ней как о таинстве. А коль скоро слова предопределяют судьбу, то есть они-то ее и создают, то о таинстве, субъектом которого является не автор – он лишь исполнитель воли Божьей (или – по Бродскому – Языка). Но что такое судьба как не суд и суд нелицеприятный?

И знай, что я не душегуб,
но жатва и страда –


предупредит читателя, рискующего застрять, как в аду, в его поэзии, Денис в последней своей книге с точным и пугающим названием «Самопал». «Жатва» – библейский символ Судного дня, который уже наступил для поэта и который предвещают эти юношеские стихи. Место в нише, где явятся двое в белом, можно занять лишь после распятья, а оно и есть суд миру, как и победа над смертью, но нельзя победить ее без страдания, кончающегося смертью. Не «заострившись», говоря словами Дениса из его написанного в рождественский сочельник 1997-го стихотворения, концовка которого приводилась выше, но не грех привести еще раз:  
  
Дымом до ветхозаветных ноздрей,
новозаветных ушей
словом дойти, заостриться острей
смерти при жизни умей.


Все искусство поэта, его «умение» сводится, повторюсь, к этому заострению-восхождению  к Тому, к Кому, в конечном счете, и обращено слово как данный Им дар. Он возвращается Дарителю как в Евхаристии – хлеб и вино, что из наших Святых Даров, становятся Святыми Дарами – нам. И примечательно, что обращенные к Богу стихотворения молодого Новикова – стихи о пире, «пирушке», и – о любви, точнее – близости, как ее апогее и том же, что в Евхаристии обмене жизнями:

Как подобие Божье подобию Божью,
как охваченный дрожью охваченной дрожью,
отдаю своё сердце взамен
твоего. Упадают оковы железны,
обращаются в бегство исчадия бездны,
фараонов кончается плен.

И как Божье подобие Божью подобью,
как охваченный скорбью охваченной скорбью,
возвращаю его из груди.
Ибо плен фараонов – отечество наше,
ибо наша молитва – молитва о чаше,
ибо нам не осилить пути.


Высокая поэзия исключает хэппи-энд, она всегда трагична, как трагична и жизнь, кончающаяся здесь, на земле, смертью. Поэт не обольщается и при несомненной вере в Бога констатирует факт: здесь, на земле, мы в плену фараона. А о том, что «нам не осилить пути», прямо говорит и Евангелие: спасение – невозможно для человеков. Но, прибавляет Христос, невозможное для человеков возможно для Бога. Однако это уточнение здесь разрушило бы поэтическую эмоцию, необходимым элементом которой является трагизм. Но если рассматривать написанное Денисом в целом (а тема спасения и спасения через творчество – едва ли не сквозная его тема), мы видим не безнадежность, а надежду. Коль скоро в земной любви «обращаются в бегство исчадия бездны, фараонов кончается плен», то может ли быть иначе при любви к Тому, чей ты и твоя любимая – образ и подобие? Но говорить об этом в стихах - значит превратить их в проповедь, а проповедовать – дело проповедника, а не поэта. Поэт же – заостряет и это заострение в слове, верит он, в случае удачи пересилит смерть и не  только в том смысле, что его, поэта, «душа в заветной лире» и лишь в ней «тленья убежит». Кстати, обратим внимание на то, что лира – заветная, завещанная, переданная по наследству с определенной целью лира Орфея, но не только: «заветная» указывает и на связь с Заветом с прописной буквы. Для христианина (а им – и это видно из стихов – Денис был с самого начала и до конца) – с Новым Заветом. И его образы внезапно вторгаются в поэтический текст еще в ранних стихах Новикова, не выдавая, откуда они. Вот как это происходит.



Продолжение >скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 078
Опубликовано 02 фев 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ