Константин Кравцов. ЗАОСТРИТЬСЯ ОСТРЕЙ СМЕРТИ. Часть I

Заметки о Денисе Новикове

Начиная с этого номера «Лиterraтура» предлагает вашему вниманию главы из книги Константина Кравцова о Денисе Новикове «Заостриться острей смерти», которая ждёт своего выхода в бумажной версии. Открывающий книгу фрагмент – «История о смирении» - опубликован в журнале «Гвидеон» (№ 8). Сегодня публикуем вторую главу.
______________________________



МОЛОКО И «БЕЛОМОР»

Он родился в 1967 году от Р.Х. апреля 14-го дня в Москве, в актерской семье, и помнил то, что предшествовало рождению: «я дышал в тебе, продышал пятно,/ и увиденным был прельщен». Не вспомнил, а придумал по случаю? Можно сказать и так, это вопрос терминологии. Например, для древнего грека придумать означало вспомнить. Тем более, если мы имеем дело с поэзией. Кто такие музы? Дочери прикинувшегося пастушком Зевса и всезнающей Мнемозины-памяти. И если «муза» в переводе на русский означает «мыслящая», то кто она, эта гостья, как не мысль-воспоминание, мысль-прозрение? Кто она как не особого рода интуиция, через которую мы постигаем иную реальность – музыку, едва лилишающую статуса реальности реальность здешнюю, растворяющую ее в себе как вода растворяет лед?
«Россия, звезды, ледяная тьма и музыка, сводящая с ума» (Георгий Иванов). Но сумасшествие это – сумасшествие лишь с точки зрения условной нормы, разрушаемой поэзией – особого рода памятью, прозревающей, говоря словами Дениса, слово, которого нет на земле, и которое нас оправдает.
Об этих стихах, равно как и об оправдании, поговорим особо, а пока обратимся к другому «воспоминанию» о предсуществовании – к стихам, в посмертной «Визе» не датированным, но написанным, по моим расчетам, не позднее 87-го года.
Если за прельщенностью, зачарованностью «увиденным» в продышанное пятно-окно угадывается Эрато, муза любви и любовной лирики, то в этих стихах, похоже, все сестры в сборе, – кто на виду, кто поодаль. На переднем плане – Клио (история) и Каллиопа (эпическая поэзия), за ними угадывается Полигимния (муза священных гимнов, обращенной в музыку веры). Источник Мнемозины подернут льдом и вокруг не Пиерия, а проступающие все отчетливей сквозь молоко беспамятства «условные знаки», как назвал Денис свою первую книгу, они же – знаки судьбы:  
 
Жаль, обморожены корни волос,
вышел – попал в молоко.
В прошлый, Отечество спасший мороз
я еще был далеко.

За семь морей от окрестных лесов,
от коммуналки отца,
смутно врубаясь из люльки Весов
в культ Кровяного Тельца.    

С помощью появившейся Урании (Астрология) поясню: на период пребывания в материнском лоне (сентябрь 66-го – апрель 67-го) накладывается аналогичный период 41-42 года между Весами (24 сентября – 23 октября) и Тельцом (21-го апреля – 20 мая). «Отечество спасший мороз», – битва под Москвой, – совпадает с днем рождения «отца народов», родившимся под Стрельцом 6 декабря по старому стилю (по официальной версии – 9(20) декабря) 1879 г.; культ Кровяного Тельца – «культ личности Сталина», но не только. Во-первых, Кровяной Телец – это созвездье: кроваво-красные звезды, возможно – рубиновые звезды Кремля. Во-вторых, это сам Телец: предстающий небесным телом клещ, насосавшийся крови, которому поклоняются как богу. И в-третьих, это культ не кровавого, а кровяного тельца. Речь, таким образом, идет не только о культе палача, но и о культе крови (кровяные тельца), а возможно – о двух кровавых культах: культе павших в борьбе товарищей (красное знамя) и культе «крови и почвы» (тоже красное знамя, но со свастикой).
И не спасительно ли точно так же, как был спасителен «мороз» для Отечества, обморожение корней – тонких, как волосы, связывающих с кровью (народом, а значит – тем же «отечеством») для вышедшего на свет и попавшего в белый густой туман?
Почему  именно «корни волос»? Волосы символизируют чудодейственную силу (вспомним Самсона и  героев древних мифологий) и, следовательно, их обморожение – не только анабиоз памяти о предках, но и паралич сверхъестественной силы, следствием чего является слепота: все растворено в «молоке». 
Герой явно не «кровь с молоком», а «юноша бледный со взором горящим». Отморозок? Скорей – зимородок. Зимородок, попавший в молоко нулевой видимости, в которой он вспоминает бывшее с ним до рождения, пытаясь нащупать замерзшие нити корней, восстановить связь с прошлым, со своей праосновой (родиной). Перед нами, таким образом, «портрет художника в юности» (автопортрет) и вместе с тем – художника, плавающего, как Моисей в корзинке, по околоплодным водам – в полынье посреди вселенной с ледяными и зловеще-красными светилами, с культами этих астральных божеств.
Но есть в этой угрожающей спящему «в люльке Весов» вселенной и опора – Отечество, спасшееся благодаря морозу, синонимичному, как и зима, смерти. И не он ли, этот мороз – единственный союзник «героя»?      
Дальше мы снова возвращаемся к корням, тонким как волосы, но теперь они предстают в новом качестве. Так оттаивают нервы после заморозки в кабинете дантиста и мышцы после локального наркоза у привезенного из операционной:

Семеро душ от еврейской семьи,
Сколько от русской – бог весть,
Но уцелевшие корни твои
Тоже считают: Бог есть.

Что-то уцелело. Уцелела память, и это – память о Боге. Она и связывает русско-еврейские корни, закономерным следствием чего будет наложение библейской и российской истории в 5-ой строфе. Но сначала обратимся к 4-ой:

Кровь ли чужая не сходит мне с рук,
Иль мазохистка душа
Нынче себя же берет на испуг,
Всласть «Беломором» дыша?

Бог есть. И воспоминание о Нем (ощущение Его присутствия) приходит вместе с укором совести, которая, как известно, есть голос Божий. Но в чем виноват «лирический герой»? Разве он проливал чью-то кровь? Не морочит ли он сам себя, «всласть «Беломором» дыша»? Остановимся на этом «Беломоре», связанном и с «молоком» в начале стихотворения, и с Отечеством (поморы русского севера, но и «Соловецкий лагерь особого назначения»), и со сквозной для Новикова темой творчества.
Ясно, что он дышит «Беломором» всласть потому, что он в этот момент пишет. Однако наслаждение письмом чревато разрывом со все более пресной и бессмысленной по мере углубления в поэзию «обычной жизнью». «Писать стихи – это умирать», – обмолвится как-то Денис, «приняв на грудь». Но подробней об этом – после.
А из этих строк мы видим, что «творческий процесс» связан для автора с голосом совести и Тем, Чей это голос. И что воспоминание, навеваемое музой – воспоминание о бывшем до рождения (небесной родине) и земном Отечестве. Они почти всегда пронизывают друг друга в стихах Новикова, что и естественно: если душа – жилица двух миров, то в наибольшей степени ощущает это двоемирие душа поэта, неугомонная мазохистка.
Но что все-таки означают эти угрызения: действительную вину или побочный эффект сочинительства? Что такое совесть поэта? Отличается ли она от совести обычного человека? Творческий акт ли пробуждает голос совести или она, совесть, инициирует творческий акт? Во всяком случае, то и другое – взаимосвязано, а значит – взаимозависимо. И так ли уж важно, что «первичней»? Важны стихи – успешно пройденный над пропастью по канату путь. 
«Стихи и звезды остаются, / а остальное всё равно», как заявил, эпатируя обывателя-моралиста, Георгий Иванов. Но что – всё? Всё, что никоим образом не связано с вечностью, которую, по Иванову, и должен запечатлеть поэт? Но ведь всё, так или иначе, связано с ней, точно также как сор – со стихами, из которого они растут, не ведая стыда. Однако должен ли он во имя поэзии быть равнодушен к чему бы то ни было и к кому бы то ни было кроме стихов и звезд – вопрос риторический.
Иванов рекомендовал поэту: «расстреливают палачи / невинных в мировой ночи / – не обращай вниманья, / гляди в холодное ничто, / в сияньи постигая то, / что выше пониманья». Но это лишь заострение указания на необходимость концентрации на «стихах и звездах». Поэт, как известно, не только не может не обращать внимания на вопиющее зло, но и чувствует его острей кого бы то ни было. Так что рекомендация Иванова – лишь инструкция по технике психической безопасности: отрешись, отведи глаза, чтобы не сойти с ума. Всмотрись в ничто, в небытие, и ты различишь в нем сияние, на котором тебе и следует сосредоточиться, чтоб не погибнуть. Такого же рода инструкции мы встречаем в Бардо Тхёдол – Тибетской книге мертвых: это именно инструкции для только что умерших, которые гуру шепчет на ухо трупу его душе, осаждаемой видениями в посмертной реальности. Умершему важно сосредоточиться именно на сиянии – на «крючьях лучей» Сострадающих Глаз, что и вытащат его из бездны, если он за них ухватится. Но перейдем к следующей строфе Дениса: 

Ладно. Не жить. Выживать. Из ума.
С вавилонянами бог,
с нами природная милость зима,
порох и чертополох

«С нами Бог» – было выдавлено на бляхах Вермахта то ли для идеологического прессинга покоряемых недочеловеков (по-немецки, впрочем, не читавших), то ли для уверения самих носителей блях. Но при чем тут вавилоняне? Видимо, они возникают как эхо на культ кровяного тельца-Молоха. Заметим также, что бог, который с ними,  – ненастоящий, со строчной буквы, в отличие от Бога с прописной, в Которого верят «уцелевшие корни». Это говорит о «вавилонянах» многое, если не все. Говорит, прежде всего, то, что они – идолопоклонники, а главное – безбожники. Вавилон – библейское противопоставление Иерусалиму, его антипод. Перед нами – «воинствующие безбожники», богоборцы, будь то нацисты или большевики. И те и другие посылаются Богом Его народу в наказание за богоотступничество. Вавилон – идеология, открыто или лицемерно бросающая вызов Богу, будь то Третий Рейх, Совдепия или «общество потребления».
Теперь присмотримся к двум следующим стихам: «с нами природная милость зима, / порох и чертополох». С кем это «с нами»? С теми, кто не «вавилоняне», с теми, кто считает: Бог есть. Но отсюда следует, что «природная милость зима» – милость не только природная, но и сверхприродная, сверхъестественная. Порох и чертополох – то же самое. «Порох» – неисчерпанный резерв силы духа, а чертополох, чьим колючим огнем полыхнул предшествующий ему порох, – оружие, предназначенное специально для «вавилонян», что явствует из самого названия этого в изобилии встречающегося на наших полях сорняка: «пугать чертей» – вот что означает это состоящее из двух славянских корней словцо, шуганувшее рифмующегося с ним вавилонского бога.
Чертополохом окуривали хлев, гоня от скота злотворных духов, разносящих заразу, но самое интересное в нашем случае то, что чертополох, символ Шотландии, был перенесен оттуда при Петре в символику русской армии, став известен в ней как «репеёк». Знал ли об этом двадцатилетний автор? Не уверен. Скорей всего, это слово, без которого все стихотворение стало бы другим и проиграло бы в выразительности, «упало с потолка» – на голову вавилонян, тут же и сгинувшим без следа. Как бы то ни было, вся строфа, благодаря столь блистательному завершению, запоминается раз и навсегда. А в следующей и последней строфе мы снова среди звезд, «за семь морей от окрестных лесов» и коммуналок, и – в совсем другом Отечестве:

Два бивуака парят в небесах
пав среди звездных полей,
белый журавль, я усну на Весах
без ощущенья корней

Чертополох спугнул и Кровяного Тельца, и все страхи, да и мороз, сковавший наступление Гудериана на оставленную без прикрытия столицу, превративший в студень, а затем в камень смазку немецкой бронетехники, сошел на нет. Мы – в талой вселенной, где всё дышит свежестью ранней весны и плывет в зоркой тишине, где французское «бивуак» (воинский стан, расположившийся на ночевку) возвращает нас к другой Отечественной войне и победе в ней, празднуемой 25 декабря/7 января – в Рождество Христово.
Кирасиры, гусары, уланы, драгуны – все, кто пал с той и с другой стороны, пали «среди звездных полей», войсковые стоянки под открытым небом поднялись в небо и парят в невесомости, сами став невесомы. А наш «герой»? Всласть надышавшись «Беломором», он, долговязый блондин, превратился в журавля, как Гораций в лебедя, и засыпает, но уже не в люльке Весов, а на Весах, чьи звездные чаши покачиваются, беззвучно звеня. Это – весы египетской Книги мертвых, заимствованные иконографией Судного дня. На них можно уснуть младенческим сном, если чиста совесть, и этот сон будет сном на руках Отца. Сон «без ощущенья корней» потому, что связь с землей у «журавля» слабей, чем с звездными полями, и Родина его, как мы видим, там.
Выйдя на свет и попав в молоко, он проделал путь через семь звездных морей, в небезопасном пространстве и времени, различив в нем семеро душ от еврейской семьи и бог весть сколько от русской, и вот засыпает створоженным молоком в оттаявшем мироздании, ожидая своего рождения.
Возможно, этот журавль – из песни на стихи Гамзатова («мне кажется порою, что солдаты,/ с кровавых не пришедшие полей,/не в землю нашу полегли когда-то,/ а превратились в белых журавлей»), но, может, Гамзатов здесь ни при чем и появление журавля было таким же неожиданным как появление чертополоха  – эха на бога вавилонян, которым, как принято считать, мы обязаны первым алфавитом. Но была и другая точка зрения, связывавшая первые буквы с журавлями. Согласно ей, их начертал Паламед, наблюдая за летящими журавлями – райскими  птицами, что в этих стихах может быть только белой, как снег, как лилии Персефоны.  
Корни? Они невредимы и о них можно больше не беспокоиться, можно позволить себе не ощущать этих невидимо струящихся в звездных полях нитей. Можно забыть обо всем, став журавлем, то есть тем, кем и ты был – длинноногой птицей – символом воскрешения мертвых для Средневековья, а для античности – благодаря журавлиному танцу – олицетворением любви и радостей земной жизни. И то, и другое совместилось в «Чудесном улове» ранней школы Рафаэля, где лодка Петра погружается в утренний аквамарин Галилейского моря под грузом ходящего ходуном невода, а на переднем плане танцуют три журавля. Намек на Святую Троицу? Или трех граций? Одно не исключает другого. Но вернемся к стихотворению.
В нем обозначено три важнейших для Новикова оппозиции, неотделимых одна от другой: a) гибель-спасение («героя» и Отечества), b) вера-безбожие, c) грубая сила последнего (вавилоняне) и милость, сходящая свыше. Для поэта она, благодать, и поэзия – одно и то же; она – «не от мира сего», а потому и противопоставляется «миру». В нем поэт задыхается. И, всласть дыша «Беломором» (поэзией), смиряется с тем, что ему «не жить», но тут же и противопоставляет себя и таких же как он («нас») «вавилонянам» с их фиктивным богом, помня о Боге истинном, Который с нами, а не с ними.
«Природная милость зима» (то есть сама наша природа), «порох» (метафора внутренней силы) и, наконец, «чертополох» (тот же порох, но попаляющий не явных, а невидимых врагов, нечистую силу, бесов) – это то, что восточно-христианский теолог назвал бы божественными энергиями или именами божьими. Это не военная техника, будь то колесницы или танки, но это то, что останавливает танки противника перед беззащитным городом. А потом начинается контрнаступление переброшенных из Сибири дивизий, и блицкриг проваливается, план Барбаросса сорван, как были сорваны когда-то планы Наполеона.
Кстати, о «Беломоре». Свои последние (или предпоследние?) годы в Москве Денис прожил на улице «Беломорской», где между девяти- и пятиэтажками белеют березы. «Денису нравилось, что мы жили на улице с таким названием, он называл это «у нас на Беломорке», «к нам на Беломорку». Там же был написан «Самопал», – сообщила в письме ко мне Юля Новикова, «девушка, у которой голубые глаза и хорошие стихи», как отзывался о будущей жене Дениса один из самых уважаемых студентами профессоров Литинститута Владимир Павлович Смирнов.


Продолжение >скачать dle 12.1